Я помню этот день. Как будто вчера.
Отец стоял в прихожей с коробками. С её коробками. И улыбался — так, будто привёл домой щенка, а не новую жену.
— Оля, познакомься. Это Алла.
Она протянула руку. Длинные ногти, покрытые каким-то перламутровым лаком. Я посмотрела на эту руку и подумала: мама никогда не красила так ногти. Мама говорила, что это непрактично.
Маму мы похоронили год назад. Год!
— Здравствуй, Оленька — Алла улыбнулась. Слишком широко. Слишком ярко. — Я так рада, что мы наконец познакомились. Папа столько о тебе рассказывал...
Папа. Она назвала его "папа".
Мне стало дурно.
— Привет — выдавила я и пошла к себе в комнату.
Отец окликнул меня, но я не обернулась. Закрыла дверь. Села на кровать. Мамина фотография смотрела на меня с тумбочки — молодая, красивая, живая. Я взяла рамку в руки и прижала к груди.
— Прости, мам — прошептала я. — Прости, что не смогла его удержать.
Первые недели я старалась не замечать Аллу. Приходила из университета поздно, ела на кухне, когда никого не было, сидела в комнате с наушниками. Но она... она словно просачивалась сквозь стены.
Сначала изменился запах в квартире. Мамины духи — лёгкие, цветочные — исчезли. Вместо них появился резкий, приторный аромат, от которого першило в горле.
Потом пропали мамины вещи. Я заметила это случайно. Зашла на кухню — и замерла. Мамина коллекция чашек, которую она собирала десять лет... исчезла. Вместо неё стояли одинаковые белые чашки.
— Папа? — голос дрожал. — Где мамины чашки?
Отец поднял глаза от газеты.
— Оля... они же просто занимали место. Алла купила новые, красивые...
— Красивые?! — я почувствовала, как внутри всё закипает. — Это же мама их собирала! Помнишь голубую с розами? Мы с ней вместе выбирали на блошином рынке!
— Олечка — в дверях появилась Алла. — Я не знала, что они для тебя так важны. Но посуди сама — это же просто старые чашки. Надбитые некоторые. Я подумала...
— Ты не думала! — я сорвалась на крик. — Ты даже не спросила!
— Оля! — отец встал. — Немедленно извинись!
Я посмотрела на него. На этого человека, который раньше всегда был на моей стороне. Который утешал меня, когда мама скончалась. Который обещал, что мы справимся вдвоём.
Вдвоём...
— Извини — процедила я сквозь зубы и выбежала из кухни.
Дальше — больше.
Алла взялась за "преображение" квартиры. Мамины фотографии со стен исчезли одна за другой. Когда я спросила куда, отец сказал, что они "в коробке на антресолях". Для сохранности. Чтобы не выгорали.
Мамин любимый плед — выброшен. "Совсем затёртый, Оленька, купим новый."
Мамины книги — отданы в библиотеку. "Зачем им пылиться? Пусть люди читают."
Каждый день я теряла маму заново. По кусочкам. По мелочам. И отец... отец молчал. Улыбался Алле. Целовал её по утрам. Говорил "дорогая" и "любимая".
А ночью я слышала их через стену. И хотелось выть.
— Не могу так больше — призналась я подруге Кате. — Она стирает маму из нашей жизни. И папа... папа даже не сопротивляется!
Катя молчала. Потом тихо сказала:
— Может, ему так проще? Забыть и жить дальше?
Проще.
Может, я просто не умела жить дальше?
Однажды я пришла домой и застала Аллу в своей комнате.
— Ты что здесь делаешь?!
Она обернулась. В руках держала мамину фотографию — ту самую, с моей тумбочки.
— Оленька, нам надо поговорить — голос был мягкий. Слишком мягкий. — Я понимаю, тебе тяжело. Потеря мамы — это страшно. Но, милая... ты живёшь прошлым. Это нездорово.
Я молча смотрела на неё.
— Владимир переживает. Говорит, ты совсем от нас отдалилась. Не ешь с нами, не разговариваешь... — она поставила фотографию на место и подошла ближе. — Я не хочу заменить твою маму. Никогда. Но я хочу, чтобы в этом доме была гармония. Чтобы твой папа был счастлив. Разве ты не хочешь того же?
Гармония. Счастье. Красивые слова.
— Уйди из моей комнаты — произнесла я ровным голосом.
— Оля...
— Уйди. Сейчас же.
Она вздохнула. Покачала головой. И вышла. В дверях обернулась:
— Знаешь, Владимир говорил, что ты добрая. Отзывчивая. Но я вижу только эгоизм. Ты думаешь только о себе. О своей боли. А о папе подумала? Ему тоже было тяжело. Он имеет право на счастье!
Дверь закрылась.
Я опустилась на кровать и заплакала. Впервые за все эти месяцы — по-настоящему, навзрыд, как ребёнок.
Может, она права? Может, я правда эгоистка? Может, я должна радоваться, что папа нашёл кого-то? Но почему тогда внутри — только пустота и злость?
Вечером того же дня отец зашёл ко мне.
— Оля, Алла сказала, что вы поговорили.
Я лежала, отвернувшись к стене.
— И?
— И я хочу, чтобы ты постаралась. Ради меня. Пожалуйста.
Я села на кровати. Посмотрела на отца — он казался усталым, постаревшим.
— Пап... ты помнишь мамин день рождения?
Он растерялся:
— Конечно. Пятнадцатое марта.
— А её любимую песню?
Пауза. Долгая, неловкая пауза.
— Оля, к чему ты?
— А помнишь, как мы с ней ездили на дачу? Как она пыталась научиться водить машину и чуть не врезалась в забор? Как смеялись потом?
— Оля, перестань...
— Как она пекла пироги по воскресеньям? Как ты называл её "моей звёздочкой"? Как...
— Хватит! — он повысил голос. — Хватит, слышишь?! Твоя мама умерла! И сколько бы ты ни вспоминала эти чёртовы чашки и пироги — она не вернётся!
Я вздрогнула.
— А Алла — живая — он говорил тише, но каждое слово било как пощёчина. — Она рядом. Она любит меня. Она делает этот дом... домом. А не музеем памяти.
— Понятно — я встала. — Можешь идти.
— Оля...
— Иди, пап. Иди к своей живой жене.
Он постоял ещё немного. Потом развернулся и вышел.
А я опять осталась одна. С фотографией мамы. С её памятью. С осколками прежней жизни.
Прошло ещё два месяца
Алла окончательно обжилась. Теперь это был её дом. Её правила. Её семья.
Она готовила. Убиралась. Планировала ремонт. Говорила "мы" и "наше".
А я... я превратилась в призрака в собственной квартире.
Однажды вечером я услышала их разговор на кухне. Не подслушивала — просто шла мимо.
— Володя, мне кажется, Оле было бы комфортнее жить отдельно — голос Аллы звучал задумчиво. — Ну, понимаешь... она уже взрослая. Университет, друзья... Может, снять ей комнату в общежитии?
Тишина.
— Или... знаешь, моя подруга сдаёт однушку недорого. Мы могли бы помочь с арендой первые месяцы...
Я застыла.
— Алла, о чём ты говоришь? — голос отца был недоумённым. — Это её дом!
— Конечно, конечно! Я просто думаю о ней. Девочке нужна самостоятельность. Свобода. А здесь она... скована. Живёт в прошлом. Ты же сам говорил...
— Нет. Даже не думай об этом.
Алла вздохнула:
— Как скажешь, дорогой.
Я тихо прошла мимо. В комнату. Закрыла дверь.
Села на кровать и поняла: война только начинается.
Следующим утром я проснулась от странного ощущения. Что-то было не так.
Встала. Подошла к тумбочке.
Мамина фотография исчезла.
— Где?! — я распахнула дверь. — Где моя фотография?!
Алла выглядывала из кухни, вытирая руки полотенцем:
— Доброе утро, Оленька. Ты о чём?
— Фотография! Мамина фотография! Она стояла на тумбочке!
— А-а-а... — она кивнула. — Я убрала. Знаешь, заходила к тебе проветрить, и случайно задела. Рамка упала, стекло разбилось. Я уже выбросила, извини. Опасно же — осколки.
Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет.
— Ты... выбросила?
— Ну да. А что такого? Фото можно распечатать новое, купить новую рамку...
Я смотрела на неё. На это милое лицо с наивными глазами. И вдруг поняла — она делает это специально. Всё. Абсолютно всё.
Чашки. Вещи. Разговор про съём квартиры. А теперь — фотография. Она медленно, планомерно вытесняла меня из этого дома.
— Оля? — Алла наклонила голову. — С тобой всё в порядке? Ты такая бледная...
— Где она? — я шагнула вперёд. — Где фотография?
— Я же сказала — выбросила. В мусорку во дворе...
Я рванула к входной двери.
— Оля, ты куда?! Ты даже не одета! — кричала она мне вслед.
Я в пижаме вылетела на лестницу. Спустилась к мусорным бакам. Открывала один за другим, перебирая пакеты, не чувствуя холода, не замечая взглядов соседей.
Нашла.
Рамка была помята, стекло действительно разбито. Но фотография... фотография была целой.
Я прижала её к груди и заплакала прямо там, возле помойки, в испачканной пижаме.
— Девушка, вам помочь? — какой-то мужчина остановился рядом.
Я покачала головой и побежала обратно.
Отец сидел на кухне с Аллой, пил кофе.
Я ворвалась — грязная, взъерошенная, с фотографией в руках.
— Она выбросила маму! — закричала я. — Выбросила в мусорку, как хлам!
Отец резко встал:
— Что происходит?
— Володя, милый, успокойся, — Алла положила руку ему на плечо. — Я же объяснила Оле — рамка случайно разбилась...
— Случайно?! — я подошла ближе. — Случайно чашки исчезли? Случайно книги раздали? Случайно ты предложила съехать мне из дома?!
Повисла тишина.
Отец медленно повернулся к Алле:
— Что она говорит?
— Володя... — Алла растерянно заморгала. — Я просто думала... для её же блага...
— Для моего блага?! — голос мой сорвался. — Или для твоего удобства? Чтобы я не мешала строить новую семью? Чтобы не напоминала о том, что у папы была другая жена? Настоящая?
— Оля! — отец шагнул ко мне. — Как ты смеешь?!
— Как смею я?! А ты? Как ты смеешь забыть её так быстро? Всего год прошёл!
Он побледнел:
— Ты думаешь, мне было легко? Ты думаешь, я не страдал?!
— Не знаю! — я задыхалась от слёз. — Не знаю, потому что ты молчал! Ты прятался от меня! А потом просто привёл другую женщину и сказал: вот, привыкай!
— Я хотел жить дальше! Не выживать — жить! Я не мог каждый день смотреть на эти фотографии и умирать заново!
Мы стояли друг напротив друга — два человека, которые когда-то были семьёй.
— Значит, любовь для тебя — это привычка? — тихо спросила я. — Исчезли фото — исчезла боль?
Он молчал.
— Володенька... — Алла попыталась подойти к нему, но он отстранил её руку.
— Мне нужно побыть одному — сказал он глухо и вышел из кухни.
Мы остались вдвоём.
Алла смотрела на меня долгим, оценивающим взглядом. Потом усмехнулась. Совсем не так, как раньше — открыто, по-хозяйски.
— Умная девочка — произнесла она негромко. — Но недостаточно умная. Думаешь, выиграла? Он вернётся ко мне через час. Потому что я даю ему то, чего ты дать не можешь — покой. Лёгкость. Жизнь без вины и боли.
Я сжала в руках фотографию.
— А ты даёшь ему любовь? Настоящую? Или просто удобство?
Она пожала плечами:
— Любовь проходит. Удобство остаётся.
— Не смей!
— Или что? — Алла подошла ближе. — Пожалуешься папе? Он мне не поверит. Он уже сделал выбор, Оленька. И это не ты.
Она развернулась и ушла.
А я стояла посреди кухни — с мятой фотографией в руках и пониманием того, что она права.
Отец сделал выбор. И этот выбор разбил что-то между нами навсегда.
Я не стала снимать квартиру. Не стала съезжать. Но что-то изменилось. Я перестала прятаться. Перестала молчать. Когда Алла пыталась раздать мамины вещи — забирала их к себе в комнату. Когда предлагала "семейные ужины" — отказывалась. Когда говорила "мы" — поправляла: "вы".
Отец пытался наладить отношения. Приходил, разговаривал, просил понять.
Но что я должна была понять? Что боль бывает разной? Что его боль важнее моей? Что право на счастье отменяет верность памяти?
Прошло ещё три месяца.
Однажды вечером отец вошёл ко мне без стука. Сел на край кровати. Долго молчал.
Потом сказал:
— Ты была права.
Я оторвалась от учебника:
— О чём?
— О том, что я забыл её слишком быстро. О том, что испугался боли и сбежал. О том, что... — он тяжело вздохнул, — о том, что предал и тебя, и её память.
Я молчала.
— Алла... она хороший человек. Но она не твоя мама. И никогда не будет. А я пытался заставить себя поверить, что можно просто... перевернуть страницу. Начать заново.
— И что теперь? — спросила я тихо.
Он посмотрел на меня:
— Не знаю. Честно — не знаю. Я люблю Аллу. Но я понимаю, что ты не можешь её принять. И имеешь на это право.
Мы сидели в тишине.
— Пап... я не хочу, чтобы ты был несчастен — призналась я наконец. — Правда. Но я не могу делать вид, что всё нормально. Что она не пытается стереть маму из нашей жизни.
— Я поговорю с ней.
— Она не изменится.
— Откуда ты знаешь?
Я пожала плечами:
— Знаю. Чувствую.
Он кивнул. Встал. Остановился в дверях:
— Оль... прости. За всё.
Когда дверь закрылась, я достала из ящика мамину фотографию. Теперь она стояла в новой рамке. Я купила самую красивую, какую смогла найти.
— Мама — прошептала я, — я не знаю, правильно ли я всё делаю. Может, надо было смириться. Принять. Но я не могу. Не могу просто отпустить тебя.
Фотография молчала.
За окном шёл снег. Первый в этом году. Мама любила первый снег.
Той ночью я услышала их ссору. Не разбирала слов, но интонации — ясные, резкие — прорывались сквозь стены.
Утром Алла вышла из спальни с красными глазами.
Отец — с непроницаемым лицом. Я сидела на кухне, пила чай.
— Оля — отец остановился рядом. — Мы с Аллой решили... взять паузу.
Я подняла глаза:
— Что значит "паузу"?
— Она поживёт у родителей. Несколько недель. Может, месяц. Нам нужно подумать.
Алла стояла в дверях с чемоданом. Смотрела на меня с такой ненавистью, что мне стало не по себе.
— Довольна? — спросила она тихо.
Я хотела сказать "да". Хотела крикнуть "уходи и не возвращайся".
Но вместо этого произнесла:
— Нет. Потому что он будет страдать. А я не хочу, чтобы он страдал.
Она хмыкнула:
— Ложь. Ты просто не хочешь делить его ни с кем.
Может быть. Может, она опять была права. Или может, я просто не хотела делить память о маме с женщиной, для которой эта память — просто помеха.
Алла ушла.
Отец долго стоял у окна, глядя, как её такси уезжает.
Потом повернулся ко мне:
— Знаешь…?
Я молчала.
— Я не уверен, что поступил правильно. Просто... нет правильных ответов, Оля. Есть только выбор. И последствия…
Он подошёл. Обнял меня. Впервые за много месяцев.
— Мы справимся — прошептал он. — Как-нибудь справимся.
Я прижалась к нему и не сказала того, что думала: "А если нет?"
Прошла неделя
Потом ещё одна.
Алла не возвращалась. Звонила отцу по вечерам — долгие, тихие разговоры за закрытой дверью.
Я не спрашивала, о чём они говорили.
Квартира постепенно наполнялась тишиной. Той самой тишиной, которая была после маминой смерти. Тяжёлой. Пустой.
Отец почти не разговаривал. Ходил на работу, возвращался, ел молча, смотрел в телевизор.
Однажды я застала его на кухне ночью. Он сидел в темноте, держа в руках какую-то коробку.
— Пап?
Он вздрогнул. Включил свет.
Я увидела: в коробке лежали мамины чашки. Те самые. Которые Алла спрятала на антресолях.
— Я нашёл — сказал он тихо. — Искал документы и нашёл.
Он достал голубую чашку с розами. Повертел в руках.
— Я помню — произнёс вдруг. — Я помню, как мы с мамой выбирали её. Ты была маленькая, капризничала, хотела мороженое. А мама увидела эту чашку и сказала: "Володя, смотри, как наш сад". У нас тогда на даче росли розы... Голос его дрогнул.
Я взяла его руку:
— Пап...
— Я думал, если уберу все напоминания, будет легче. Но не легче, Оль. Просто... пустота вместо боли.
Мы сидели, держась за руки, и молчали.
А потом отец сказал:
— Алла вернётся через три дня. Мы решили попробовать ещё раз. Но... по-другому. Я поговорил с ней. Объяснил. Она обещала... — он запнулся. — Она обещала уважать тебя. И мамину память.
Я не ответила. Что я могла сказать? "Не верю"? "Не надо"? "Выбирай между нами"?
— Я понимаю, если ты не сможешь с этим жить — продолжал отец. — Понимаю, если захочешь съехать. Я помогу...
— Не хочу — перебила я. — Это мой дом тоже. И я никуда не уйду.
Он сжал мою руку сильнее.
Алла вернулась в субботу утром.
Я не вышла встречать. Сидела в комнате, слушая звуки за дверью — шаги, голоса, смех отца.
Потом постучали.
— Открыто — я даже не обернулась.
Алла остановилась на пороге. Молчала. Потом сказала:
— Я хочу извиниться.
Я повернулась. Она стояла без макияжа, в простой одежде. Выглядела... обычной. Усталой.
— За что именно? — спросила я.
— За всё. За чашки. За вещи. За фотографию. За то, что пыталась вытеснить тебя. — Она присела на край кровати. — Я боялась.
— Чего?
— Что не справлюсь. Что буду сравнивать себя с ней и проиграю. Что Володя будет любить память о ней больше, чем меня живую.
Я молчала.
— Поэтому я пыталась стереть её. Сделать вид, что её не было. Глупо, да?
— Да — согласилась я. — Очень глупо.
Она кивнула:
— Наверное, мы не станем подругами. Может, даже не сможем нормально общаться. Но я хочу попробовать... сосуществовать. Без войны.
Я посмотрела на неё. Внимательно. Пыталась понять — правда это или очередная игра?
— Хорошо — сказала я наконец. — Попробуем.
Потому что у меня не было выбора. Потому что отец любил её. Потому что жизнь — это не сказка, где всё заканчивается хорошо.
Иногда жизнь — это просто попытка ужиться с тем, что невозможно изменить.
Прошёл год
Алла живёт с нами. Мы разговариваем — вежливо, осторожно. Она больше не убирает мамины вещи. Я стараюсь не огрызаться по каждому поводу.
Иногда я ловлю себя на мысли: а может, она действительно изменилась?
А иногда вижу, как она смотрит на мамину фотографию, которая теперь висит в гостиной. И в этом взгляде читается всё то же — страх, ревность, желание убрать.
Но она сдерживается.
И я сдерживаюсь. Отец счастлив? Не знаю. Спокоен — точно. Но счастье и спокойствие — разные вещи.
Мы научились жить вместе. Но не стали семьёй. Может, когда-нибудь станем. А может — нет.
И знаете? Это нормально.
Потому что любовь не всегда побеждает. Память не всегда отпускает. А люди не всегда находят общий язык.
Иногда просто учишься жить с трещиной внутри. И это тоже жизнь. Не та, что в книжках. Не та, что хотелось.
Но — моя жизнь...
Рекомендую:
Подписывайтесь, чтобы не пропустить следующие публикации.
Пишите комментарии 👇, ставьте лайки 👍