В тот день все начиналось так обычно, что сейчас мне даже смешно вспоминать, как я не почувствовала беду заранее. Утро, серое, ленивое, я сижу на подоконнике с чашкой горячего чая и смотрю на двор. Снизу орут дети, какой‑то мальчишка катит скрипучую машинку, по асфальту тянется длинная лужа. На кухне у меня пахнет жареными сырниками, на столе открыт блокнот с планами на неделю, рядом лежит телефон, мигает новым сообщением.
Игорь ходит по квартире, как всегда в последний момент собирается. Галстук у него в руках, рубашка чуть измятая, волосы торчат вихрами. Я смотрю на него и улыбаюсь: вроде взрослый мужчина, а без моих напоминаний ни рубашку не погладит, ни носки не разложит.
— Лена, — кричит он из коридора, — маме не забудь перезвонить. Она вчера обиделась, что ты сразу не взяла трубку.
Я морщусь. Его мама легко обижается: то я неправильно поздоровалась, то не так поставила тарелку, то опоздала на пару минут. Свекровь у меня особенная. Вежливая, улыбчивая, но за улыбкой всегда как будто нож прячется.
Телефон снова мигает, и я вижу ее имя. Вздыхаю, провожу пальцем по экрану.
— Алло, Марина Викторовна, слушаю вас.
— Леночка, доченька, — голос мягкий, растянутый, — сегодня ведь наш семейный ужин. Ты помнишь? Я вас жду к шести. И, пожалуйста, не опаздывайте, у меня все расписано.
Я помню. Как тут забудешь. Раз в месяц она устраивает такой ужин, будто мы на прием к важным особам идем. Скатерть, свечи, дорогая посуда, ее любимые фирменные блюда. И бесконечные намеки, как мне надо жить, одеваться, говорить.
— Конечно, помню, — говорю я. — Мы будем вовремя.
Пока она перечисляет, что приготовила, я невольно вспоминаю другой вечер. Почти год назад я с девочками задержалась на дне рождения подруги. Была уже ночь, музыка гремела, я звоню Игорю:
— Забери меня, пожалуйста, мне здесь как‑то не по себе.
Он приехал, сонный и недовольный. А на следующий день свекровь позвонила мне и спокойным голосом сказала:
— Замужняя женщина не должна так поздно шататься. Ты подаешь плохой пример.
Тогда я еще смеялась. Думала, ну строгая, ну что такого. Сейчас понимаю: это был первый звонок.
Я отключаю телефон, доедаю сырник и иду убирать кухню. Игорь в это время подходит ко мне сзади, обнимает за талию, говорит в макушку:
— Не переживай. Мама сегодня в хорошем настроении. Она вчера целый вечер выбирала сервиз.
Я усмехаюсь:
— В хорошем настроении она бывает только, когда кем‑то недовольна. Расслабляется.
Он отстраняется, кивает куда‑то в сторону:
— Ладно, я поехал по делам, увидимся у мамы. Ты заедешь за мной после моей встречи, хорошо?
Я киваю. На душе легко, обычный день, обычный семейный ритуал. Я еще не знаю, что этот ужин перевернет мою жизнь так, что я потом долго буду бояться любой красиво накрытой скатерти.
К вечеру небо затягивает тяжелыми тучами, будто кто‑то сверху тоже чего‑то не ждет от этого дня. Я еду в машине по знакомому маршруту к офису, где Игорь задержался на своей встрече. Радио бормочет что‑то фоном, дворники лениво размазывают по стеклу мелкий дождь. В салоне пахнет моими духами и немного — Игоревым одеколоном, оставшимся с утра.
Все нормально. Обычный семейный ужин. Перестань накручивать себя. Я повторяю это про себя, хотя формально еще и не начала.
У офиса он садится рядом, защелкивает ремень, тяжело вздыхает.
— Мама сегодня с самого утра мне звонила, — говорит он. — Спрашивала, ешь ли ты нормально, не похудела ли. Смеялась, но как‑то странно.
Я усмехаюсь, но смех выходит натянутым.
— Она всегда так. Ей важно все контролировать.
Он пожимает плечами, и мы едем дальше. Чем ближе к дому его матери, тем сильнее у меня сжимается внутри какая‑то пружина. Я знаю каждый поворот, каждую яму на этой дороге, но сегодня все кажется другим: серее, тише, настороженнее.
Мы поднимаемся на ее этаж, звонок, щелчок замка, и вот она уже в дверях. В темно‑синем платье, с аккуратной прической, в руках кухонное полотенце.
— Дети мои! — улыбается широко. — Проходите скорее, у меня уже все готово.
Она обнимает Игоря, затем меня. Ее руки холодные, пальцы цепляются за мою спину чуть сильнее, чем нужно. Я чувствую слабый запах ее любимых духов и чего‑то аптечного, резкого.
На кухне царит идеальный порядок. На столе расставлены тарелки, бокалы с прозрачным ягодным напитком, блюда под крышками. Я машинально отмечаю: мой бокал стоит справа от моей тарелки, у Игоря такой же, у свекрови — обычный высокий стакан.
— Леночка, помоги мне, пожалуйста, вынести салаты, — говорит она и почти не глядит на меня.
Я иду за ней. На плите что‑то тихо булькает, в духовке доходит запеканка, в воздухе смешались запахи специй и запеченных овощей. Она берет миску с оливковым салатом, передает мне. Ее рука слегка дрожит.
Странно. Она обычно как генералиссимус на кухне, все под контролем, каждое движение выверено. А сейчас будто волнуется.
— У тебя все в порядке? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.
Она вздрагивает, бросает на меня быстрый взгляд и тут же отворачивается:
— Конечно. Просто день насыщенный.
Мы выносим блюда в гостиную, усаживаемся за стол. Часы на стене показывают начало седьмого, стрелка тикает громче обычного, или мне кажется. Свекровь разливает еще соус, поправляет салфетки, и вдруг ее взгляд скользит по моему лицу так, будто она что‑то оценивает.
— Леночка, — произносит она спокойно, — ты в последнее время какая‑то нервная. Все время дергаешься, все тебе не так. Тебе нужно учиться расслабляться.
Я ставлю вилку, смотрю на нее.
— Я просто немного устаю, как и все. Работа, дом.
Она наклоняет голову:
— Женщина должна уметь держать себя в руках. Иначе мужчинам с ней тяжело.
Игорь неловко кашляет:
— Мама, давай без лекций. Мы же просто ужинаем.
Я чувствую, как лицо заливает жар. Опять. Опять я не такая. Опять меня учат, как правильно быть женой. Я стараюсь перевести разговор, спрашиваю про ее дачу, про новые цветы. Она отвечает охотно, даже улыбается, но во всем этом есть какая‑то фальшь, будто она отыгрывает заранее выученную роль.
Через какое‑то время она встает из‑за стола:
— Сейчас принесу горячее. Вы пока налейте себе еще напитка.
Я замечаю, что мой бокал почти пуст. Тянусь к кувшину, но останавливаюсь: жидкость в нем немного мутнее, чем была вначале. Или мне чудится? Я смотрю на свекровь, она стоит у плиты, спиной ко мне. Ее плечи напряглись.
Хватит. Ты просто накрутила себя из-за ее слов. Никаких заговоров нет.
Но воспоминания одно за другим всплывают в голове. Тот раз, когда после ее пирога у меня весь вечер кружилась голова. Ее фраза, сказанная будто шутя:
— Тебе бы хоть что‑нибудь пить для успокоения, а то ты слишком горячая.
И еще один эпизод, совсем недавний. Я нашла в мусорном ведре у нее в ванной пустую упаковку от сильных успокаивающих таблеток. Тогда не придала значения, решила, что это ее личное дело. Сейчас эти картинки складываются в странный, неприятный рисунок.
Я наливаю себе напитка, сажусь, старательно делаю вид, что ничего не замечаю. Свекровь возвращается с противнем, ставит на стол, улыбается. Но глаза у нее напряженные, бегают.
И вдруг, пока она наклоняется, чтобы поправить блюдо, я краем глаза вижу: ее рука быстро тянется к моему бокалу. Движение короткое, натренированное. Между пальцев что‑то мелкое, похожее на порошок. Она высыпает это в напиток, чуть помешивает ложечкой и отодвигает бокал ближе ко мне.
Дыхание замирает. Время будто растягивается.
Она это сделала. Только что. Прямо у меня перед глазами.
Я смотрю на нее, но она уже отворачивается, делает вид, что поправляет скатерть. Игорь в этот момент увлеченно рассказывает что‑то про свою работу, даже не замечает, что произошло.
Сердце стучит где‑то в горле. В ушах шумит.
Если я сейчас вскочу и закричу, она скажет, что я все придумала. Что у меня богатое воображение. Игорь ей поверит. Как всегда.
Меня охватывает странное, ледяное спокойствие. Я беру свой бокал, делаю вид, что собираюсь пить, и в тот момент, когда свекровь отворачивается к кухне за соусницей, а Игорь тянется за хлебом, незаметно меняю свой бокал с его. Стекло тихо звенит о стекло, но никто не реагирует.
Мой бокал теперь стоит перед ним. Его — передо мной.
Я сама не верю, что решилась. Руки дрожат, я прячу их под столом, сжимаю салфетку до боли. Если я ошиблась… Если там обычный сахар или витамины? Я только что подставила собственного мужа.
Но в глубине где‑то звучит другая мысль: Если я не ошиблась, то, выходит, все это время кто‑то тихо выводил меня из строя, а я только извинялась и старалась быть удобной.
— За семью, — говорит свекровь, поднимая свой стакан.
Игорь берет бокал, поднимает, отпивает несколько глотков.
Я делаю вид, что тоже пью, лишь слегка касаюсь губами напитка, отодвигаю его. Вкус мне кажется странным, горьковатым, но, возможно, это нервы. Я пытаюсь слушать разговор, вставлять какие‑то реплики, но все, что я на самом деле делаю, — считаю про себя.
Раз.
Два.
Три.
Минуты тянутся мучительно медленно. Я смотрю на часы. Проходит примерно десять минут. За это время свекровь расспрашивает Игоря о его проекте, подливает ему еще еды, как заботливая мать. Я ловлю ее взгляд, и мне кажется, что она время от времени смотрит именно на мой бокал, проверяя, сколько я выпила.
И в какой‑то момент я замечаю, что с Игорем что‑то не так.
Сначала он просто замолкает на полуслове, будто забыл, что хотел сказать. Потом моргает слишком часто, трет виски.
— Все в порядке? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Он хмурится:
— Голова какая‑то тяжелая стала… Странно.
Свекровь напрягается, наклоняется к нему:
— Ты, наверное, переутомился. Целый день на работе, ничего удивительного.
Но его глаза начинают стекленеть, он не может сосредоточиться. Рукой он задевает вилку, та падает на пол с громким звоном.
И тут во мне что‑то щелкает.
Игорь медленно поднимает голову, смотрит на меня так, будто пытается сфокусировать взгляд, но не может, и в этом взгляде — детский, почти беспомощный страх.
— Лена… что‑то… — он не успевает договорить.
Его тело сначала чуть накреняется в сторону, потом будто кто‑то выдергивает из него все нитки сразу: Игорь обмякает и оседает на стуле, плечо соскальзывает, он почти падает под стол, цепляясь рукой за край скатерти. Тарелки звенят, стакан свекрови переворачивается, по белой скатерти растекается красное пятно ягодного напитка, похожее на кровь.
— Игорь! — я вскакиваю, стул с грохотом падает назад.
Я хватаю его за плечи, пытаюсь усадить ровнее. Голова у него свешивается, глаза наполовину закрыты, из горла вырывается хрип. Руки холодеют у меня на глазах. Он что‑то бормочет, неразборчиво, язык заплетается.
Свекровь тоже поднимается, но как‑то рывком, дергано.
— Что ты с ним делаешь?! — кричит она. — Ты его напугала!
— Он не напуган, — говорю я и сама удивляюсь, насколько ровно звучит мой голос. — С ним что‑то не так.
Я смотрю ей прямо в глаза. И в этот момент вижу: она не удивлена. Ни капли. В ее взгляде — страх, да, но не тот, когда родной человек внезапно падает у тебя на глазах. Это страх пойманного.
Ее зрачки расширены, пальцы сжимаются в кулаки так, что белеют костяшки.
— Что ты ему подсыпала? — спрашиваю тихо.
Она отшатывается, как от удара:
— Ты… ты с ума сошла?! Ничего я не подсыпала!
Я киваю на бокал перед Игорем:
— Это был мой бокал. Ты подсыпала в него порошок. Я видела. Просто в последний момент мы поменялись.
Ее лицо на секунду становится совершенно пустым, будто кто‑то стёр с него все эмоции. А потом маска возвращается — обида, возмущение.
— Что за глупости! — она почти визжит. — Это были витамины! Я хотела, чтобы ты успокоилась, ты же всё время дерганая!
— Витамины не вызывают вот это, — отвечаю я и второй рукой нащупываю телефон в кармане.
Игорь дышит часто, поверхностно. Лоб влажный, ему явно трудно сосредоточиться, он не может даже поднять руку.
— Я вызываю скорую, — говорю и уже набираю номер.
Свекровь кидается ко мне, пытается вырвать телефон, но я отшатываюсь, ставлю стол между нами. В ее глазах мелькает паника.
— Не смей! — шипит она. — Не позорь семью! Нечего тут сцен устраивать!
— Ты пыталась меня отравить, — говорю спокойно. — А отравился твой сын. Если хочешь, чтобы он умер в этой гостиной — продолжай.
Слова повисают в воздухе, как нож. На секунду становится так тихо, что мне кажется, я слышу, как тикают в его груди удары сердца.
Она отступает.
— Я… не хотела… — шепчет она.
Я уже говорю диспетчеру: адрес, состояние, «выпил напиток, после чего резко стало плохо, подозрение на отравление седативными или снотворными». Диспетчер просит уложить его на пол, повернуть голову набок, контролировать дыхание.
Я иду за Игорем, свекровь стоит у стены, прижимая к груди салфетку, как флаг капитуляции.
Мы сдвигаем стул, я аккуратно укладываю Игоря на пол, подкладываю под голову сложенное полотенце. Его дыхание тяжелое, но ровное, глаза прикрыты. Я говорю с ним, хотя не уверена, что он слышит:
— Игорь, слышишь меня? Скоро приедут врачи. Дыши. Просто дыши.
Свекровь ходит по комнате, как зверь в клетке.
— Это все твоя вина, — шепчет она. — Если бы ты… если бы ты не лезла… если бы ты слушалась…
— Если бы я слушалась, я бы уже лежала на этом месте, — отвечаю я, не отрывая взгляда от лица мужа.
Она замолкает.
Сирена под окном разрезает вязкую тишину. В комнату врываются двое медиков с чемоданчиком и носилками. Я быстро объясняю, что произошло. Они измеряют давление, проверяют пульс, зрачки, читают какие‑то параметры вслух.
— Похоже на острое отравление седативными, — бросает один второму. — Давление снижено, реакция замедленная.
Свекровь дергается:
— Это просто усталость! Он целый день работал!
— Усталость не даёт к такой картине, — сухо замечает фельдшер.
Меня просят собрать вещи, документы. Одновременно один из медиков просит показать, что он пил. Я пододвигаю к нему кувшин и бокал. Он принюхивается, хмурится, выливает немного в пластиковый контейнер.
— Это заберут на анализ, — говорит он. — И вы, — он смотрит на меня, — поедете с ним.
В больнице все происходит быстро и странно размыто. Его забирают в реанимацию, ставят капельницы, берут кровь. Меня оставляют под дверью, где время перестает существовать.
Через какое‑то время ко мне подходит врач, мужчина средних лет, усталый, но внимательный.
— Сейчас состояние стабильно, — говорит он. — Вы вовремя вызвали скорую. Подозреваем передозировку седативных или снотворных. Нужны анализы, но по клинике похоже именно на это.
— Он… выживет?
— Вероятность очень высокая.
Колени у меня подкашиваются, я хватаюсь за стену, чтобы не сползти на пол.
Через полчаса ко мне подходят уже другие люди — двое в форме и женщина в гражданском с блокнотом.
— Нам поступило сообщение о возможном отравлении, — спокойно говорит женщина. — Нужно задать вам несколько вопросов.
Я рассказываю все: как свекровь звонила, как нервничала, как я увидела порошок, как поменяла бокалы. Женщина тщательно фиксирует детали: время, кто сидел где, кто что говорил. Она просит меня не умалчивать, даже если что‑то кажется «мелочью».
— Это не мелочь, — говорит она. — Это мотив, подготовка, поведение после.
Я вспоминаю ее реплики, ее обиды, ее желание все контролировать. Вспоминаю, как после каждого «семейного ужина» я чувствовала себя разбитой и странно заторможенной, а она мягко предлагала мне «отдохнуть, полежать в комнате».
— Возможно, это было не в первый раз, — заключает женщина. — Пишите заявление.
Пальцы дрожат, но я беру ручку и подписываю. Знаю, что после этого назад дороги не будет.
Лицо без маски
Свекровь я вижу снова только через сутки.
К тому моменту у меня на руках уже есть предварительные результаты анализов: в крови Игоря — высокая концентрация сильнодействующего седативного препарата, который в таких дозах без назначения врача не применяется. В напитке — те же компоненты.
Игорь лежит в палате, бледный, ослабленный, но в сознании. Он помнит только, как сидел за столом и как вдруг всё поплыло. Когда я рассказываю ему, что произошло, сначала он молчит. Пальцы сминают простыню так, будто он пытается удержаться за реальность.
— Мама… не могла… — говорит он автоматически.
Но глаза выдают: он вспоминает её странные ремарки, «витаминки» в моем чае, пересоленные упреки. Картина складывается и у него.
— Она могла, — отвечаю я. — И сделала. Просто промахнулась с бокалом.
В этот момент в палату заглядывает медсестра:
— К вам посетительница. Марина Викторовна.
Мы переглядываемся. Игорь тихо говорит:
— Пусть зайдет.
Свекровь входит уже без идеальной прически, без своей парадной улыбки. Лицо серое, глаза красные, но в движениях по‑прежнему есть эта жесткая собранность.
— Сыночек… — начинает она, делая шаг к кровати.
Игорь поднимает руку, останавливая ее.
— Стой там.
Голос у него слабый, но в нем есть что‑то, чего я не слышала давно: твердость.
— Что ты сделала? — спрашивает он.
Она вскидывается:
— Это она тебе наговорила? — кивает на меня. — Она всегда хотела настроить тебя против меня!
— Анализы, — перебиваю я. — Врачи, полиция. Это не мои выдумки.
Она открывает рот, чтобы возразить, но слова будто застревают.
— Я хотела, чтобы она успокоилась, — наконец выдыхает она. — Понимаешь? Она же портит тебе жизнь. Все время нервничает, спорит со мной, тянет тебя вниз. Ты стал другим рядом с ней. Я просто… хотела помочь. Чуть‑чуть притормозить ее. Чтобы она больше слушалась.
— Снотворным? — спрашивает Игорь. — В таких дозах?
Она отводит взгляд:
— Я… не думала, что так подействует.
— Ты не думала вообще, — говорит он ровно. — Ни обо мне, ни о ней. Ты думала только о себе и о том, чтобы всё было «как ты хочешь».
Она делает шаг к нему, но он снова останавливает ее жестом.
— Мам, — говорит он, и в этом «мам» звучит что‑то окончательное. — С тобой будут разговаривать другие люди. Не адвокат перед семейным ужином, а следователь.
Она наконец понимает, что происходит.
— Ты… ты что, позволишь им… мне?.. Я же твоя мать!
— А она — моя жена, — отвечает он. — И ты пыталась её сломать. А сегодня — убить.
Слова повисают между ними, как невидимая стена. Свекровь делает еще один шаг назад, будто упирается в эту стену спиной.
— Я не хотела… — шепчет она, но звучит это уже не оправданием, а пустым эхом.
В дверь палаты стучат. Входит та самая женщина‑следователь, кивает мне и Игорю, затем поворачивается к свекрови:
— Марина Викторовна, нам нужно пройти.
Дело тянется месяцами. Экспертизы подтверждают: в напитке и в крови Игоря — сильные седативные в дозировке, опасной для жизни. В квартире свекрови находят упаковки препарата, выписанного на чужое имя. Врач, который оформлял рецепты, отделывается штрафом и лишением лицензии.
Марине Викторовне предъявляют обвинение в умышленном причинении тяжкого вреда здоровью с использованием ядовитых веществ. Адвокат пытается выстроить линию защиты на «желании помочь» и «отсутствии намерения убивать», но по переписке в её телефоне видно, как она жалуется подруге:
«Если бы она стала поспокойнее, он бы понял, что без меня никуда».
Намерение контролировать чужую волю оказалось зафиксированным лучше любых слов.
Суд назначает ей реальный срок. Не слишком большой, как для покушения без смерти, но достаточно, чтобы она лишилась привычного мира и своей роли «главной в семье».
В день оглашения приговора она смотрит на нас из стеклянного «аквариума» в зале суда. В ее взгляде — больше боли, чем злости, но это уже не та боль, к которой хочется сочувствовать. Это боль человека, который впервые столкнулся с тем, что его действия имеют последствия.
Мы с Игорем выходим из суда вместе, молча. На улице пасмурно, мелкий снег тает на асфальте.
— Ты мог… не поддержать меня, — говорю я наконец. — Мог сделать вид, что ничего не видел.
Он вздыхает:
— Если бы не поддержал, сегодня на твоем месте лежал бы кто‑то другой. Может быть, наш будущий ребенок.
Я вздрагиваю. Эта мысль не приходила мне в голову, но она очевидна.
— Я вырос, — продолжает он. — Слишком поздно, может быть. Но вырос.
Мы меняем номер телефона, переезжаем в другую квартиру, подальше от того района, где каждый поворот напоминал мне дорогу к ее дому. Дольше всех привыкали не к новым стенам, а к новой тишине: в ней больше нет голоса, который постоянно оценивает, сравнивает, осуждает.
Время от времени Игорь получает письма от матери. В них много обиды, немного раскаяния и ни одного прямого признания вины. Я не вмешиваюсь. Это его выбор — читать или нет, отвечать или молчать. Он иногда открывает конверт, читает пару строк и убирает письмо в коробку, которую держит на самой верхней полке шкафа.
Мы ходим к семейному психологу. Удивительно, сколько нитей от одного «семейного ужина» тянется в детство Игоря, в его привычку молчать, когда ему больно, и соглашаться, когда на него давят. Я учусь не винить себя за то, что слишком долго терпела. Он учится говорить «нет» вовремя, а не тогда, когда уже поздно.
Иногда, когда мы накрываем стол дома, я ловлю себя на том, что внимательно смотрю, кто к чему тянется, что в чьем бокале. Потом заставляю себя сделать глоток и дышать ровно. Травма не уходит за один день, но с каждым разом её хватка слабеет.
Через год после суда мы сидим на кухне за самым обычным ужином: макароны, салат, чай. Никаких свечей, скатертей и «правильных» тостов.
— Помнишь тот вечер? — спрашивает Игорь тихо.
— Такой не забудешь.
— Ты тогда… когда поменяла бокалы… ты понимала, чем рискуешь?
Я задумываюсь.
— Я понимала только одно, — отвечаю. — Что если ничего не сделаю, меня больше не будет. Не обязательно физически. Но как человека — точно.
Он долго смотрит на меня, потом улыбается уголком губ:
— И знаешь… — говорит он. — Хорошо, что ты выбрала себя. Потому что, выбирая себя, ты тогда спасла и меня.
Я делаю глоток чая. Вкус простой, знакомый, без примесей.
И в этот момент наконец понимаю: тот ужин и правда перевернул мою жизнь. Но не только в сторону страха перед красиво накрытой скатертью, как я думала сначала. Он еще и поставил точку в одной длинной, болезненной истории и дал возможность написать другую — свою.