Пахло мандариновыми корками и старым принтером. В бухгалтерии было тесно, жарко, окна запотели, на подоконнике скучала ёлка в пластиковой ведёрке. Девчонки щёлкали степлерами, обсуждали салаты и наряды, а у меня в ладонях тяжело лежал белый плотный конверт.
На нём синими чернилами: «Годовая премия. Ивановой Марине Сергеевне. Сумма: сто сорок тысяч рублей». Подпись директора, наша печать вполоборота. Я провела пальцем по бумаге, как будто могла почувствовать сквозь неё шуршание купюр, и внутри поднялась такая тихая, осторожная радость, что захотелось сесть и просто подышать.
Моя личная подушка безопасности. Первый шаг. Не к чему‑то громкому — просто к возможности однажды хлопнуть дверью и не остаться на улице. Снять пусть крошечную, но свою комнату. Купить себе зимние сапоги, не дожидаясь, когда муж с матерью решат, что я их «заслужила».
Я положила конверт на стол, незаметно сфотографировала его телефоном — так, на всякий случай: видно надпись, сумму, подпись. Потом аккуратно убрала в сумку, под пустой ланчбокс, застегнула молнию до конца, будто заперла в ней воздух.
По дороге домой в автобусе толкались пуховики, пахло мокрой шерстью и апельсиновой кожурой. В окне тянулись гирлянды, дворы, заваленные снегом, редкие фигурки людей с пакетами подарков. Я гладкой стороной ладони дотронулась до сумки — конверт был там, молча грел мне бок. Я решила: скажу, что премию ещё не выдали, а когда откроются банки после праздников, положу деньги на отдельный счёт. Только мой.
Утром, правда, меня кольнуло нехорошее предчувствие. Я стояла на кухне, резала хлеб, а Саша, мой муж, ходил по комнате взад‑вперёд и тихо говорил по телефону:
— Ну, мам, я же обещал… Да, под Новый год шубу… Я сказал, я всё решу… Не начинай, пожалуйста…
Тогда я списала это на его вечную привычку обещать больше, чем может. Но теперь каждое слово всплыло в памяти, как всплывает на поверхность застоявшаяся плёнка.
Дверь в нашу двушку захлопнулась за мной глухо, с привычным дребезгом стёкол. В прихожей пахло старыми ботинками и жареной картошкой. В комнате мигал телевизор, на экране кто‑то в мишуре кричал про последние дни уходящего года. Саша сидел на диване, уткнувшись в телефон. Лицо натянутое, губы в тонкую линию.
— Ну что, дали? — не отрываясь, спросил он.
— Дали, — осторожно ответила я и прошла в комнату. Сумку поставила на стол, молнию открыла наполовину, пальцами нащупала конверт.
Я только хотела достать его, просто пересчитать, ощутить реальность этих денег, как вдруг он оказался рядом. Я даже не поняла, когда он встал. Рука метнулась быстрее, чем я успела вдохнуть.
— Отойди, это мамин новогодний подарок! — рявкнул он так, что у меня в ушах зазвенело.
Он со всего размаху хлопнул меня по рукам. Кончики пальцев обожгло тупой болью, конверт выскользнул и шлёпнулся на стол. Я отпрянула, инстинктивно прижав ладони к груди, пальцы пульсировали.
Из кухни вытек голос свекрови:
— Это что тут за концерт? Опять скандалы на пустом месте?
Она появилась в дверях, вытирая руки о кухонное полотенце. На ней был её неизменный домашний халат с вытянутыми карманами, волосы собраны в тугой пучок. Глаза — прищуренные, цепкие.
— Это моя премия, — тихо сказала я, чувствуя, как в горле поднимается ком. — Мне на карту ещё не пришла, наличными выдали. Я…
— Ой, началось, — перебила она, театрально закатывая глаза. — Моя, твоё… У вас семья или общага? Что твоя зарплата, что Сашина — всё общее. Ты сколько лет в нашей квартире живёшь, а? Коммуналку платишь одна? Не смеши меня.
Саша уже держал конверт в руках, сжимал его так, что бумага чуть не трещала.
— Мам, вот, я же говорил, — он протянул ей.
Я видела, как у неё меняется лицо. Театральное возмущение исчезло, уголки губ подтянулись. Она взяла конверт двумя пальцами, как что‑то особо ценное, взглядом пробежалась по надписи, по сумме. В глазах вспыхнуло довольное, почти детское сияние.
— Ого… Ну вот, другое дело, — пропела она. — А то всё стонете, денег нет, денег нет… Женщина должна быть одета, как королева, особенно под Новый год. Шубку я себе выберу, наконец. А ты, Марин, в офисе сидишь целый день, там тепло. Тебе и старого пальтишка хватит.
Она щёлкнула замочком своей дорогой сумки — подарок сына года три назад, когда у него ещё водились приличные деньги, — и ловко спрятала конверт внутрь. Потом накинула на плечи своё видавшее виды пальто, намотала шарф, пахнущий её терпкими духами.
— Я быстро, — бросила через плечо. — Мне сказали, в этом новом центре отличный меховой отдел. Не ждите.
Дверь хлопнула так, что в коридоре звякнуло зеркало. В квартире повисла вязкая тишина, только из кухни доносилось бульканье супа. Я стояла посреди комнаты, всё ещё чувствуя жар его удара по своим пальцам.
— Ты что творишь, Саш? — голос у меня предательски дрогнул. — Это мои деньги. Я… я хотела их отложить.
— Хватит, Марин, — отмахнулся он, уже возвращаясь к телефону. — Маме нужна шуба, она всю жизнь вкалывала. Не начинай перед праздником. Нам ещё на стол тратиться.
«Маме нужна…» А мне, выходит, не нужна ни свобода, ни запас, ни уважение. Я молча прошла на кухню, машинально помешала суп, выключила плиту. Пальцы всё ещё ныли, я подставила их под холодную воду, наблюдая, как белеют костяшки.
Картинки прошлых лет всплывали одна за другой. Моя первая приличная премия, которой мы «залатали» ремонт в комнате свекрови на даче. Потом денежки, отложенные на курсы парикмахера, которые ушли на новый планшет для Саши — «мне для работы нужно, ты же понимаешь». Улетевший куда‑то отпуск, о котором я мечтала два года, потому что у золовки вдруг сломалась стиральная машина, а «кто, если не мы, помогать будем».
Я вспоминала, как в выходные вместо того, чтобы спать до обеда, стирала их бельё, чистила плиту от пригоревшего жира, гладила Сашины рубашки, пока они с мамой обсуждали по телевизору передачи. Я была в этой квартире чем‑то вроде незаметного бытового механизма — всё само чистилось, варилось, приносилось. А когда мне нужно было новое пальто, свекровь надела своё вечное:
— Вон, у меня пальто пятый год, и ничего. Ты что, принцесса?
В груди поднималось не то чтобы злость — скорее, глухая, тяжёлая усталость, в которой неожиданно промелькнула тонкая иголка решимости. В этот раз — нет. В этот раз я не отдам всё до копейки, как всегда.
Я вспомнила фотографию конверта в телефоне. На ней чётко читалась сумма, печать, подпись директора. Не галлюцинация, не мои фантазии — деньги были. Если что, я смогу доказать, что это моя премия. Что она не «семейная касса», как любит говорить свекровь.
И ещё одно вспоминание, как ледяной комок в животе: утренний шёпот Саши по телефону, его «шубу под Новый год», «я всё решу». Он ждал эту премию. Планировал её ещё до того, как я получила конверт.
Я вытерла руки о полотенце, вернулась в комнату.
— В какой магазин мама поехала? — спросила, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— В новый центр на проспекте, там, где весь этот блеск, — буркнул он. — В меховой. А тебе‑то что?
— Просто спросила, — сказала я и пошла в коридор.
Пальто вдруг стало тесным, варежки — колючими. Я торопливо натянула сапоги, запах старой кожи и дорожной пыли ударил в нос. Сердце билось где‑то в горле. Я сама удивлялась своей смелости, если это вообще можно было назвать смелостью. Скорее, меня толкала вперёд паника за свои деньги и какое‑то мрачное любопытство: до какого предела они зайдут? На что ещё готовы, считая мою жизнь придатком к их желаниям?
В маршрутке было душно, окна покрыты толстым слоем инея. Люди давили друг друга пуховиками, кто‑то шептался о салате, кто‑то ругался, что пробки. Я держалась за холодный поручень, слушала равномерный гул двигателя и думала о своей жизни.
О том, как много лет мои мечты заменяли чужими прихотями. Я хотела свой маленький угол, пусть даже без ремонта, с облупленной краской, где никто не стучит в дверь в семь утра: «Марина, а чай будет?» Хотела хоть раз купить себе хорошее пальто, не объясняя, почему именно это, а не «то подешевле». Хотела просто вечером лечь на кровать с книгой, не вскакивая через каждые десять минут к плите, к стиральной машине, к чьим‑то просьбам.
И вдруг, между тряской маршрутки и звоном мелочи в карманах соседей, в голову пришла странная, почти крамольная мысль: а что, если уйти? Просто однажды забрать свои документы, одежду и уйти. Я машинально сжала варежки. Чтобы уйти, нужны деньги. Те самые, что сейчас лежат в свекровиной сумке, едут со мной в один и тот же торговый центр.
Центр встретил меня сиянием витрин и запахом выпечки. Скользкий глянец пола, яркие гирлянды, искусственная ёлка в атриуме, под ней дети фотографируются с плюшевым зайцем. Народ суетился с пакетами, в колонках играла бесконечная новогодняя мелодия.
Меховой салон был на втором этаже. Я нашла его почти сразу: у входа стояли две женщины в блестящих жилетках и раздавали листовки, изнутри лился мягкий свет, на манекенах тяжело висели шубы, пахло чем‑то сладким, вроде дорогого кондиционера для белья, и чуть‑чуть — мехом.
Свекровь я увидела сразу. Она стояла у большого зеркала, в примерочной зоне, в полураспахнутой норковой шубе цвета горького шоколада. На голове — её старенькая беретка, на ногах — те самые стоптанные сапоги, но держалась она так, как будто на ней как минимум корона.
— Мне, пожалуйста, самую лучшую, не надо этих скидок, — командовала она продавцу, жеманно поправляя мех на воротнике. — У меня сын не жадный, он маму уважает. Да, Сашенька у меня умеет зарабатывать, не то что некоторые.
Слово «некоторые» она вытянула, как струну, и я ясно поняла, кого она имеет в виду. Я спряталась за стойкой с шарфами, сделала вид, что рассматриваю какой‑то лиловый платок, и слушала, как продавщица льстит:
— Ой, да вам так идёт эта модель! Просто королева. Посмотрите, как по спинке садится, идеальная длина.
— Ну конечно, — довольно хмыкнула свекровь, поворачиваясь перед зеркалом. — Мне только лучшее.
Мне хотелось кричать, подойти и вырвать у неё из рук этот чужой, липкий блеск. Но ноги будто приросли к полу. Я только сильнее вжалась в стойку, чувствуя под пальцами мягкость кашемировых шарфов.
Наконец свекровь решительно кивнула:
— Беру. Заворачивайте.
Она пошла к кассе, шуба тяжёлой волной колыхалась за ней. Продавец быстро что‑то выбивал в кассовом аппарате, бумажная лента с цифрами медленно выезжала наружу. Свекровь села на высокий стул у стойки, достала свою сумку, щёлкнула замком — тем самым знакомым, резким звуком. Я увидела белый конверт. Мой. Тот самый, с синей надписью.
— Эх, премия невестки, а радость маме, — мурлыкнула она, не особо заботясь, слышит ли её кто‑то.
Сердце у меня ухнуло куда‑то в живот. Я невольно шагнула ближе, прячась за высоким манекеном в мутоновом пальто. Почти физически чувствовала, как ткань вжимается мне в щёку.
Свекровь медленно провела пальцем по клапану конверта, будто смакуя момент. Потом разорвала его по шву. Я ждала, что увижу толстую, тугую пачку купюр, зеленоватые уголки, привычный шорох. Но на прилавок мягко выскользнул аккуратно сложенный лист бумаги.
Один. Тонкий.
— Что за… — начала она, но голос сбился.
Она развернула лист. Я видела только шапку какого‑то банка, много строк и столбцов. Она поднесла бумагу ближе к глазам, губы её задвигались. Цвет медленно уходил с её лица, как вода, стекающая по стенкам стакана.
— «Выписка по счёту… Доверенность…» — пробормотала она, запинаясь. — «На право распоряжения средствами… подпись… моя?»
Я подошла ещё ближе, забыв про осторожность. На листе действительно была её размашистая подпись — та самая, которой она когда‑то махнула, не читая, на каком‑то «важном документе», что принёс Саша: «мам, надо для коммуналки, подпиши тут и тут».
Ниже шла таблица с цифрами, уходящие суммы, странные назначения платежей. И ещё одно письмо, подложенное под выписку: официальное уведомление о том, что счета моего мужа заблокированы в связи с какой‑то «сомнительной крупной сделкой» и «выявленными нарушениями».
— Как… это что… — шептала свекровь, её пальцы вцепились в край бумаги так, что костяшки побелели. — Здесь… здесь должны быть деньги… Премия… Где… мои… сбережения?
Я видела, как у неё дрогнули колени. Губы побелели, дыхание стало рваным, неглубоким. Она открыла рот, будто хотела вдохнуть, а не смогла. Глаза расширились, в них отразился блеск витрин, шуб, растерянные лица продавцов.
— Мой… Саша… — прохрипела она, вдруг согнувшись пополам, как будто кто‑то ударил её невидимой дубинкой по пояснице.
Лист выскользнул из её пальцев и медленно поплыл к полу. Свекровь попыталась ухватиться за край стойки, но руки не слушались. Её тело сложилось, как кукла с перерезанными ниточками, и с глухим шлепком рухнуло на блестящий кафель посреди мехового рая.
Покупательницы замерли, одна вскрикнула, кто‑то уронил пакет. Продавщица бросилась из‑за кассы, крича что‑то про «скорую». А я стояла, вцепившись в холодный поручень стойки, и смотрела на всё это, чувствуя, как внутри у меня трещит по швам какая‑то старая, привычная жизнь.
Первым делом я услышала не крик, а звук её головы о плитку. Глухой, неправильный. Потом уже взорвалось всё сразу: визг какой‑то женщины, звон рассыпавшихся плечиков, резкий, сладковатый запах духов, вперемешку с меховой пылью и чем‑то больничным — нашатырём, который продавщица судорожно рылась в ящике, хотя ещё даже не вызвала скорую.
— Женщина, отойдите! — кто‑то пытался меня оттащить от свекрови, но я вдруг оказалась на коленях в её мехах, холодных и тяжёлых, как мокрый снег. Лицо у неё стало серым, губы синели, грудь дёргалась, как у выброшенной на берег рыбы.
— Скорую! Срочно скорую! — наконец прорезался голос у кого‑то из сотрудников магазина.
Сирена завыла уже через вечность и через минуту одновременно. Меня затолкали в машину вместе с ней, пристегнули ремнём, чья ткань пахла застарелым потом и лекарствами. Врач, молодой парень с помятой физиономией, что‑то бурчал себе под нос, приклеивая к её груди холодные липкие кружочки.
— Родственница? — бросил он на меня быстрый взгляд.
— Да… свекровь… — язык еле ворочался.
— Тяжёлый приступ, — коротко сказал он. — Стресс был?
Я только усмехнулась. Если бы все эти годы стресс измеряли в граммах, мы бы давно утонули.
В приёмном покое белый свет резал глаза. Меня усадили на жёсткий пластиковый стул, который скрипел под каждым движением, как будто возмущался моим весом. Воздух пах хлоркой, варёной капустой из столовой и чужим страхом.
— Женщина, вы с ней приехали? — ко мне подошёл мужчина в форме. — Полиция. Нам нужно пару вопросов.
Я кивнула. Руки дрожали так, что пластиковый стакан с водой звенел о зубы.
— У пострадавшей в руках был конверт. Что это?
Я закрыла глаза — перед ними встал белый прямоугольник с синей надписью и её шепот: «Премия невестки, а радость маме».
— Я думала, там… мои деньги, — выдохнула я. — Но внутри была банковская выписка. На её имя. И какое‑то уведомление… о блокировке счетов. И доверенность. На сына. На моего мужа.
Он просиял, как будто сложился кусочек пазла, и тут же спрятал это выражение.
— Нам передадут документы из магазина, — сухо сказал он. — Возможно, нам потребуется ваше официальное объяснение.
Официальное. Слово щёлкнуло по нервам. У нас всё было неофициально: его просьбы «одолжить до зарплаты», мои тихие переводы за коммуналку «пока мама не видит», его вечные «я всё улажу».
Когда Сашу наконец впустили в коридор, он влетел вихрем. Пахло от него дорогим одеколоном и уличной сыростью.
— Где мама?! — почти заорал он. — Что ты с ней сделала?
— Я?.. — я даже растерялась.
— Ты её довела! Своими сценами! Не дала ей шубу купить, устроила истерику, она перенервничала! — он метался по коридору, цепляя взглядом то меня, то закрытую дверь реанимации. — Знал же, что так будет, знал…
— Саша, — я поднялась, чувствуя, как зреет внутри холодная, стеклянная злость. — Я вообще‑то молча стояла в стороне. Это не я подсовывала ей конверт.
Он замер.
— Какой конверт?
Я достала телефон. Руки уже не дрожали. На экране — снимок: белый конверт с синей надписью, лежащий утром на нашем столе. Я тогда по привычке сфотографировала всё перед тем, как нести в бухгалтерию расписку о премии. А потом ещё переписка с директором: «Да, сумма перечислена, конверт получите у секретаря». И ещё одно фото, сделанное в магазине украдкой: те самые бумаги с шапкой банка, её подпись, его фамилия в графе «доверенное лицо».
— Ты же хотел подменить, да? — голос мой прозвучал тихо, но даже медсестра у стойки обернулась. — Спрятать уведомление маме, сунуть ей взамен мою премию. Типа «аванс на шубу». Не успел?
Саша побледнел. Губы задрожали.
— Бред… — выдавил он. — Какая премия… это всё ты… ты специально…
— Продавцы уже дали показания, — вмешался тот самый полицейский, который спрашивал меня в приёмном. Я даже не заметила, как он приблизился. — Они подтвердили ваши слова, гражданка. И показали, как женщина открыла конверт, который принесла невестка. Там были только банковские документы.
Саша сделал шаг назад, будто его ударили.
Позже, в отделении, комнаты пахли дешёвым кофе и бумагой. Меня посадили напротив следователя, который перекладывал те самые листы, как колоду карт.
— Ваш муж по доверенности много лет распоряжался счетами матери, — объяснил он, не поднимая глаз. — Переводы на сторонние фирмы, снятия наличных, странные операции. Последняя особенно крупная… Теперь счета заблокированы. Банку это не понравилось. Уведомление он, видимо, хотел скрыть.
Я слушала и вспоминала его «инвестиции», встречи «с партнёрами», вечные разговоры про «оборот». И как я приносила домой продукты в целлофановых пакетах, пока они обсуждали, какой цвет подкладки лучше к будущей шубе.
— Нам нужно, чтобы вы выступили свидетелем, — сказал следователь. — Это повлияет и на его дело, и… на вашу дальнейшую жизнь. Подумайте.
Думать было особенно нечего. Я вспомнила утренний хлопок по рукам: «Отойди, это мамин новогодний подарок». И то, как сейчас, за этой стеной, его «мамин подарок» борется за дыхание.
Когда свекровь пришла в себя после операции, лицо у неё стало вдруг маленьким, почти детским, несмотря на глубокие морщины. Она увидела меня — и вспыхнула той самой старой, знакомой злостью.
— Это ты… — прохрипела она. — Ты подменила конверт! Хотела поссорить меня с сыном… разрушить…
Я молча положила на тумбочку прозрачную папку. Выписка, доверенность, уведомление, копии. Внизу — его подписи. Вверху — её, размашистая, давняя.
Она пододвинула бумаги к себе трясущимися пальцами. Глаза бежали по строкам, спотыкались, возвращались обратно. Я видела, как в каждом росчерке она узнаёт сына. Как уходит из её взгляда уверенность, разрастается ужас, а потом… пустота.
— Это… он?.. — шёпот вырвался, как воздух из проколотого шарика.
— Не первый раз, — устало ответила я. — Я много раз закрывала его дыры. Чтобы вы не знали. Платила за его «ошибки». Своими премиями, отложенными на отпуск, на ремонт… Я думала, он опомнится.
Слеза скатилась по её щеке и затерялась в складках больничной простыни.
Дальше всё шло, как в плохом сериале. Допросы, повестки, заседания. Саша метался, как зверёк в клетке, то клялся в любви мне, то обвинял во всём «этих бюрократов», то внезапно — собственную мать: «Она же сама подписала!», потом меня: «Она знала и молчала!».
Свекровь, похудевшая, с круглой таблеткой давления под языком, пыталась его оправдать даже тогда, когда протоколы лежали перед ней. Но уже без прежней спеси. Скорее, как мать, которая видит, как её взрослый сын тонет, и бессильно шлёпает по воде рядом.
В один из таких дней, возвращаясь из суда, я застыла в подъезде, у нашей двери. Краска на ней облупилась, ключ скользнул в замке, пахнуло родным — жареным луком, пылью, его одеколоном. И вдруг в этом запахе я ясно почуяла ещё что‑то — безнадёжность.
Человек, который ради маминой шубы и своего статуса способен украсть мою премию, обмануть собственную мать и довести её до больницы… может ли он когда‑нибудь стать опорой? Ответ пришёл так же просто, как вдох.
Я подала на развод. Юрист объяснил, что премия — мой личный доход, и суд обязал его вернуть эту сумму, а ещё выделил мне долю в нашем общем нажитом. Не роскошь, но честные, чистые деньги.
К Новому году я сняла маленькую однокомнатную квартиру на окраине. Стены ещё пахли свежей краской и пылью от недавнего ремонта, под ногами скрипал голый ламинат. Вместо хрустальной люстры — обычная матовая тарелка под потолком. Зато тишина. Ни его громкого телевизора, ни её командного голоса.
В полночь я встретила бой курантов одна, с чашкой горячего чая и мандаринами в старой эмалированной миске. В окне отражались скромная ёлка с бумажными гирляндами и я — без нарядного платья, в простом свитере, но с таким лёгким сердцем, как будто со спины сняли тяжёлую норковую шубу, которой меня много лет душили.
Телефон зазвонил, когда на улице салют уже потрескивал где‑то вдали. На экране высветилось: «Мама Саши».
— С Новым годом, — тихо сказала она. Голос стал хриплым, ломким. — Здоровья тебе… Спасибо, что тогда… не ушла из больницы. Я… этого не забуду.
Мы помолчали. Между нами висели годы обид, шубы, советы, её высокое «я лучше знаю». И тонкая ниточка новой, непонятной связи.
А Саша… Саша встречал новый год один, в опустевшей квартире, среди вещей, купленных за чужие деньги. Следствие подходило к концу, впереди маячил приговор. «Мамин новогодний подарок», ради которого он оттолкнул меня и разрушил всё вокруг, обернулся символом крушения его мира.
Я выключила телефон, подошла к окну. Первые бледные полоски рассвета осторожно подкрадывались к горизонту, небо из чёрного становилось синеватым. Новый год вступал в свои права.
Я вдруг ясно почувствовала: это начало второго акта моей жизни. Больше мои премии не станут чужими подарками, и ни одна шуба в дорогом магазине никогда не будет дороже моего собственного достоинства.