Автобус, воняющий бензином и пылью, с грохотом подкатил к районной автостанции, представлявшей собой неказистое здание из силикатного кирпича да пыльную площадку, где толпились немногочисленные пассажиры. Зинаида Петровна стояла у обочины, вглядываясь в каждое подъезжающее транспортное средство, и все ее существо было напряжено до предела, будто натянутая струна, готовая лопнуть. Она не слышала объяснений от дочери, но материнское сердце, внутренний компас, что никогда не обманывал, безошибочно указал ей на беду.
Дверь автобуса открылась, и на ступеньку, а затем и на землю, ступила Валя. Не та сияющая, легкая Валя, что уехала в город покорять сцены и сердца, а согбенная, будто невидимый груз придавил ее к земле. В одной руке она сжимала ручку старой, потертой дорожной сумки, той самой, с которой уезжала когда-то на учебу. Другой рукой она инстинктивно придерживала накинутую на голову легкую косынку, концы которой трепал ветер.
Зинаида не сделала ни шага вперед. Она не бросилась к дочери с расспросами. Она просто стояла и смотрела, и в ее груди разрывалось что-то горячее и бессильное. Мама узнала эту походку – медленную, уставшую, без цели. Узнала этот жест – желание спрятаться, стать невидимкой. Она вложила в эту девочку всю свою душу, все свои нерастраченные силы после смерти мужа, растила ее, недосыпая ночей, отказывая себе во всем, лишь бы ее Валечка была счастлива. И теперь, глядя на это живое воплощение горя, она чувствовала, как ее собственное сердце крошится на тысячи острых осколков.
Валя подошла к матери и остановилась, не поднимая глаз.
— Мама… – это было не слово, а тихий выдох, полный такой бездонной усталости, что Зинаиде стало физически больно.
— Доченька моя, – так же тихо отозвалась Зинаида, забирая у нее сумку. Ее пальцы коснулись дочерних, они были ледяными. – Идем домой. У меня щи настоялись, твои любимые, с горошком.
Зинаида не спросила ни о чем. Ни про Сергея, ни про город, ни про работу. Ее молчание было красноречивее любых расспросов. Она просто взяла дочь под руку, как когда-то водила ее маленькую в школу, и повела по знакомой, ухабистой дороге к своему дому, который теперь снова должен был стать для Вали пристанищем.
*****
Первые дни прошли в тягучем, немом ожидании. Валя сидела у окна в своей девичьей комнате, где все еще хранились ее старые книги и пожелтевшие фотографии, и смотрела на дорогу. В ее глазах теплилась крошечная, слабая надежда, что вот сейчас запылит на проселке чужая машина, или хотя бы зазвонит телефон, и она услышит голос мужа. Она ловила себя на мысли, что прислушивается к каждому звуку за окном, к каждому подъезжающему мотору, и сердце ее заходилось в тревожном, судорожном ритме.
Но дни шли, а он не приезжал. Не звонил. Даже короткого, дежурного сообщения не пришло. Эта оглушительная тишина со стороны Сергея была страшнее любых скандалов или упреков. Она означала одно – он ее отпустил. Он смирился. Он… не хочет ее назад.
Надежда, как слабый огонек, задуваемый ветром, постепенно угасла. И на ее место пришло тяжелое, апатичное равнодушие ко всему. Депрессия окутала Валю плотным, серым покрывалом. Ей не хотелось жить. Просыпаться по утрам было мукой, потому что новый день не нес ничего, кроме боли. Она двигалась по дому автоматически, как заводная кукла: встала, покормила кур, подмела пол, помогла матери почистить картошку. Руки делали привычную работу, а сама она была где-то далеко, в заточении собственного отчаяния.
Иногда Зинаида брала дочь с собой на работу:
— Пойдем, воздухом подышим, коровки тебя помнят, – уговаривала мама, и Валя безропотно соглашалась. Но там, встречаясь с любопытными или сочувствующими взглядами бывших соседей, она вся сжималась, закутывалась плотнее в платок, натягивала его чуть ли не на глаза, стараясь спрятать свое лицо, свой позор. Ей казалось, что все только и смотрят на этот шрам, на эту перекошенную губу, и шепчутся за ее спиной: «Смотри, актриса-то какой стала…»
Самое страшное, что разрывало Валину душу на части, была не сама внешность, а именно это молчание Сергея. То, что он даже не поинтересовался, жива ли она, как она, где она. Будто стер ее из своей жизни одним махом. Будто их любовь, их брак, их общие мечты были всего лишь мимолетным эпизодом, не стоящим воспоминания.
А в это время в городе, в просторной квартире с панорамными окнами, Сергей пытался убедить себя, что поступил правильно. Его мать, Галина Викторовна, работала над этим с упорством опытного стратега.
За завтраком, наливая сыну свежевыжатый сок, Галина говорила сладким, заботливым голосом:
— Сереженька,ты должен быть благодарен судьбе, что все так обернулось. Сам посуди, ну что это за жизнь в твои-то годы? Сидеть взаперти, утешать какую-то… – она брезгливо морщила нос, – ну, в общем, ты понимаешь. Ты молодой, красивый, талантливый режиссер. Посмотри вокруг – девушек, достойных тебя, полно. Вон, Машенька Вяземская, дочь известного актера, она в тебя просто влюблена, я по глазам вижу. Или Катюша Луковская, папа у нее продюсер, связи бешеные. С такой женой тебе все двери откроются.
Сергей молча ковырял вилкой омлет. Он пытался представить себе Машеньку Вяземскую, ее нарочито-идеальную улыбку, но вместо нее в памяти всплывало другое лицо – с ямочками на щеках и смеющимися глазами.
— Мама, я женат, – пробормотал он как-то раз, но в его голосе не было уверенности.
— Женат? – Галина Викторовна фыркнула. – На ком? На той, что сбежала обратно к маме в деревню? Это не жена, Сережа, это обуза. Тебе что, теперь всю жизнь с ур…ой жить? Ты с ней на люди покажись! Над тобой же смеяться будут!
Эти слова, как ядовитые семена, падали в благодатную почву его собственных сомнений и страхов. — Мама права, – убеждал себя Сергей, глядя в зеркало в прихожей. – Что же мне, теперь вечно ходить с поникшей головой? Я не могу тащить этот крест. Она мне не нужна.
Он старался заглушить внутренний голос, этот непонятный, ноющий комок тоски, что сжимал горло по утрам. Начал проводить вечера в ночных клубах, в окружении стройных, ярких девушек, которые смеялись его шуткам и смотрели на него с обожанием. Шумная музыка, яркий свет, алкоголь – все это было лекарством от тишины, в которой он мог услышать собственные мысли. Сергей сам не заметил, как бокал вина за ужином превратился в несколько коктейлей за вечер, а затем и в крепкие напитки, помогающие забыться.
Но ночью его преследовали сны. Яркие, как вспышки. Во сне Валя была прежней – красивой, улыбающейся, с ясным, открытым взглядом. Она звала его, тянула к нему руки, а он бежал к ней, но не мог догнать. А потом просыпался – в поту, с тяжелой головой и с той самой непонятной тоской, что обрушивалась на него с новой силой. Он гнал ее от себя, злясь и на себя, и на эти сны. Он твердил себе, как мантру: «Мать права. Мать права. Так будет лучше для всех.»
И однажды утром, проснувшись после очередной шумной вечеринки с горьким привкусом во рту и пустотой в душе, он окончательно решил. Лежа в одиночестве на своей слишком большой кровати, достал телефон и набрал в поисковике: «Как подать на развод». Сергей смотрел на экран, и его лицо было твердым и пустым. Он решил начать новую жизнь. Жизнь без Валентины.
*****
Очередной тоскливый день был серым и тягучим, как кисель. Валя в который раз перебирала вещи в своей комнате, пытаясь занять руки, чтобы хоть ненадолго отключить голову. Но мысли, упрямые и цепкие, снова и снова возвращались к одному и тому же, к этой ноющей, привычной уже боли. Она подошла к окну и увидела, как почтальонка тетя Шура, перекинувшись с соседом парой слов через забор, сунула что-то в их почтовый ящик.
Сердце почему-то екнуло, замерло на секунду. Бессмысленно, глупо. Она вышла на крыльцо, подошла к ящику. Среди рекламных проспектов и газет лежал плотный коричневый конверт. Чужой, городской, официальный. На нем было напечатано ее имя: «Майской Валентине Сергеевне».
Она понесла конверт в дом, на кухню. Руки странно дрожали. Села за стол, под светом лампадки, что теплилась перед иконой, и долго просто смотрела на него, будто надеясь, что он испарится. Потом все же разорвала край.
Внутри лежали бумаги. Документы. Исковое заявление о расторжении брака. Слова были сухими, казенными: «брачные отношения прекращены», «совместное проживание не осуществляется». И подпись. Та самая, размашистая, что она когда-то с любовью разглядывала на его эскизах. Теперь она стояла здесь, под этим текстом, ставя жирную, окончательную точку.
Валентина не зарыдала сразу. Сначала просто вчитывалась, вязла в этих фразах, пытаясь найти хоть искру, намек на чувство. Но там не было ничего. Ничего, кроме леденящего безразличия. Он даже не позвонил. Не написал. Просто оформил все, как какую-то скучную бюрократическую процедуру. Сдал ее, как ненужный багаж.
И только когда до нее наконец дошла вся бездонная глубина этого равнодушия, ее прорвало. Тихие всхлипы переросли в настоящие рыдания, которые выворачивали наизнанку, от которых не хватало воздуха. Она сидела, уткнувшись лицом в холодный стол, и весь мир казался ей огромной, пустой и темной помойкой.
В самый разгар этого отчаяния резко зазвонил домашний телефон. Валя вздрогнула, но не подняла трубку. Через мгновение запел ее мобильный.
— Доченька,ты не спишь? — голос Зинаиды Петровны был сдавленным и торопливым. — Здесь на ферме беда, Королева, наша лучшая буренка, не может отелиться. Совсем выбилась из сил, я одна не справлюсь, ветврача только к утру ждать… Мне придется остаться на ферме.
— Хорошо, мама, — ответила Валя на автомате, вытирая лицо рукавом. — Я тут… я справлюсь.
— Ты уверена? Я, возможно, до утра задержусь…
— Все нормально, мам. Удачи с Королевой.
Она положила трубку. И снова навалилась тишина. Глухая, давящая. Пустой дом. Эти бумаги на столе. И всепоглощающее чувство, что она — мусор, от которого все с облегчением избавились. Ей стало невыносимо душно в этих стенах. Нужно было куда-то бежать. От себя. От этой боли.
Валентина накинула старый мамин плащ, пропахший сеном и ветром, и вышла. Ноги сами понесли ее по знакомой, утоптанной с детства тропинке к реке. Туда, где все и переломилось тогда. Луна, круглая и безразличная, освещала путь, выхватывая из тьмы спящие поля.
Она вышла на берег. Река текла тут же, темная, почти черная, и только лунная дорожка колыхалась на ее поверхности. Шум воды был убаюкивающим. Здесь было тихо. Здесь не было боли.
Валя медленно, почти не чувствуя ног, ступила в воду. Вода была прохладной, она обожгла кожу приятным холодком. Она сделала еще шаг. Потом еще. Вода поднималась, окутывая лодыжки, потом колени, бедра. Тяжелый мокрый плащ тянул ко дну, но это даже нравилось. Она шла дальше, не думая ни о чем, не чувствуя страха. Пустота внутри заполнила все, вытеснив даже отчаяние.
Вода дошла до пояса, потом до груди. Она почувствовала, как течение подхватывает ее, нежно покачивает. Сделала последний шаг в пустоту, и вода сомкнулась над головой.
Тишина. Глухая, бархатная тишина, в которой только гул в ушах. Холод обволакивал, как саван. Сознание начало медленно уплывать, картины из жизни проплывали, как в тумане. Она расслабилась, отдалась на волю течения. В этом было странное, жуткое спокойствие. Конца.
И вдруг — резкая, дергающая боль у корней волос. Чья-то железная хватка с силой рванула ее наверх, вырывая из объятий воды и тьмы. Она инстинктивно вдохнула, и ее легкие заполнились не водой, а холодным ночным воздухом, от которого заломило в груди. Кашель потряс ее тело. Она ничего не понимала, только чувствовала, как ее волокут, цепко держа за волосы и воротник, по мелководью на берег.
Валю вытащили чьи-то руки на берег с таким же грубым усилием, с каким она сама бросилась в воду. Кашель выворачивал ее наизнанку, ледяная вода хлюпала в сапогах, а чья-то сильная рука не отпускала ее плечо, держа так, будто боялась, что она снова рванет в черную гладь.
— Да ты совсем с ума сошла, что ли? – раздался над самым ухом хриплый, пропитанный злостью и адреналином голос. — Жизнь только начинается, а ты в омут головой! Это же надо такой дурой на свет народиться!
Она ничего не могла ответить, только давилась водой и воздухом, вся дрожа от холода и потрясения. В темноте она смутно различала его черты – молодое, нервное лицо, темные волосы, прилипшие ко лбу. Он был в рыбацком комбинезоне, с которого струилась вода. Неподалеку у берега качалась лодка, а в ней стоял второй мужик, старше, и кричал сюда:
— Живая?
— Живая, блин, – крикнул тот в ответ, не отрывая от Вали сердитого взгляда. – Живая, а мозгами, гляжу, не шевелит!
Молодой человек поднял Валентину на ноги, но ее колени подкосились. Не говоря ни слова, он резко, почти грубо, подхватил ее на руки, как ребенка, и понес по мокрому песку прочь от воды. Она инстинктивно прижалась лицом к его груди, к мокрой ткани, прячась. Старая, въевшаяся привычка – чтобы не видели шрам, не видели ее уродства. Он, казалось, не обратил на это внимания, продолжая ворчать сквозь зубы:
— И зачем только я полез… Искупаться, видать, захотелось, раз в одежде… Иди..тка редкостная.
Мужчина донес Валю до сухого песка и поставил на землю, придерживая, пока она не нашла опору.
— Ноги-то держат? – спросил он уже чуть спокойнее.
Она молча кивнула, все так же отворачиваясь.
— Молчишь? Ну и ладно. – Он принес откуда-то свой собственный плащ – добротный, дорогой, не чета ее старенькому. – На, завернись. Дрожишь вся. Иди домой, да смотри больше не шляйся тут ночью одна.
Рыбак накинул плащ ей на плечи. Ткань была тяжелой, теплой и пахла речной водой, рыбой и каким-то мужским табаком. Валя только кивнула снова, не в силах вымолвить слова благодарности, и, кутаясь в чужую одежду, побрела прочь от реки, по темной тропинке к дому….
Уважаемые читатели, на канале проводится конкурс. Оставьте лайк и комментарий к прочитанному рассказу и станьте участником конкурса. Оглашение результатов конкурса в конце каждой недели. Приз - бесплатная подписка на Премиум-рассказы на месяц.
Победители конкурса.
«Секретики» канала.
Самые лучшие и обсуждаемые рассказы.