Настоящая весна вступила в свои права. Лес облачился в буйные, сочные одежды зелени, зацвела черёмуха, наполняя воздух густым, медовым дыханьем.
Нога у Лёши затянулась почти полностью, оставив лишь бледный шрам и лёгкую хромоту, которая, по словам бабы Фроси, «к осени и след простынет».
И чем крепче становилось его тело, тем беспокойнее метался взгляд. Он подолгу стоял на пороге, вперяясь в зелёную стену чащи, и лицо его каменело, наполняясь сосредоточенной суровостью. Покой этого места был целебен, но Леша был солдатом, и война, бушевавшая за пределами волшебной поляны, неумолимо звала его.
Однажды на рассвете он подошёл к бабе Фросе, развешивавшей пучки молодой крапивы.
— Мне пора, баб Фрося, — произнёс он тихо, но не допуская возражений.
В голосе не дрогнуло ни капли сомнения, лишь глухая, знакомая тоска.
Старушка не удивилась, лишь медленно кивнула, опустив натруженные руки.
— Чуяло сердце, сынок. Не по нутру солдату в тылу отсиживаться — совесть загрызёт пуще любой хвори.
Она взглянула в угол, где незримый Дедушка, казалось, затаил дыхание.
— А Дедушка-то его отпустит? — прозвучал вопрос Вити, подслушавшего разговор.
В голосе мальчишки задрожали слёзы. Он так привык к Лёше, к его негромким рассказам о далёких городах, к тому, как тот учил его вязать узлы. Алексей стал для него мостом в иной... человеческий мир, почти стёршийся в памяти.
— Отпустит, — выдохнула баба Фрося. — Чует он: покуда Лёша тут, за ним шлейф войны тянется. Дом его лечит, укрывает, да и сам от этого мается.
Прощание было кратким и безмолвным. Баба Фрося вручила Алексею небольшой холщовый узелок.
— Кровохлёбка корень — рану стянет. Мох с севера камня — жар отвеет. Да краюха хлеба — на путь-дорогу.
Лёша принял свёрток с такой бережностью, будто держал нечто бесценное. Он понимал: ему дарили не просто травы, а частицу магии этого места.
Он обернулся к Вите и на миг замешкался, не находя слов. Затем просто присел перед мальчонкой на корточки и положил ладонь ему на худое плечо.
— Ты, Витька, мужик. Держись. Береги бабушку да... Дедушку, — он кивнул в сторону лавки и тёмного угла. — Кончится война — отыщу тебя, коли лес позволит. В город заберу, в школу определю.
Витя лишь молча кивнул, стиснув кулаки, чтобы не разреветься.
Алексей надел стёганку, закинул за плечо винтовку, вышел на поляну и в растерянности оглядел округу. Кругом, как и всегда, не было ни тропы, ни признака пути — лишь непроходимая, густая чащоба.
— А куда ж идти-то? — обернулся он с вопросом.
Баба Фрося, стоявшая на пороге с Витей, простёрла руку прямо в гущу леса.
— Ступай, сынок, прямо, не озираясь. Тропа сама тебя выведет. Но знай — назад дороги по ней нет. Лишь в один конец ведёт — отсюда.
Лёша кивнул, в последний раз глянул на избушку, на мальчика и старушку на её пороге, и шагнул с поляны в лесную глушь.
И чудо, к которому он уже начал привыкать, свершилось вновь. Там, где секунду назад были лишь бурелом и заросли, перед ним стала проступать едва заметная, зыбкая тропинка. Она не была протоптана — она рождалась будто из воздуха за шаг до его ноги и тут же таяла за спиной, смыкаясь под листвой и травами. Сам лес расступался, указывая верный путь.
Он шёл, не оборачиваясь, как ему и наказали. И чувствовал — за ним следят сотни глаз. Но это был не вражий взгляд, а тихое, вселенское прощание. Весь лес, от вековых сосен до букашки, провожал гостя, которого приютил и исцелил.
А в избушке Витя всё же не сдержался — заплакал беззвучно, утирая слёзы грубым кулаком.
Дедушка неслышно приблизился и коснулся его ноги своей шершавой ладонью. Тепло, струившееся от прикосновения, было умиротворяющим.
— Не печалься, дитятко, — проскрипел его голос. — Ушёл он, куда должен был. Свою землю защищать. А мы — свою. Дом наш — крепость наша.
Витя посмотрел на опустевшую лавку, где ещё вчера сидел Лёша. Впервые за долгое время он снова ощутил, как безмерна война и как хрупок их островок покоя.
Их снова оставалось трое: мальчик, знахарка и древний дух. Стражи маленького дома в сердце безмолвного великана-леса. И их дозор длился.
Алексей шагал по весеннему лесу, и сама земля вела его. Невидимая для чужих очей, тропа разворачивалась впереди, как послушный клубок, и смыкалась сзади, укрывая тайну поляны. Через два дня пути, питаясь подаренной краюхой и дарами леса, которые он теперь умел видеть и понимать, Лёша вышел к своим, уже оплакавшим его.
Возвращение в партизанский отряд было подобно воскрешению из мёртвых. Парня обнимали, хлопали по плечам, а командир, хмурый бородач, долго и крепко тряс его руку.
Вечером у костра, когда его расспрашивали о чудесном спасении, Лёша лишь отмалчивался. Он не знал, как поведать этим видавшим виды, прагматичным людям о косматом старичке, о говорящем лесе и избушке, что сама решает, кого впускать. Позже он просто сказал:
— Выходила меня старуха-травница. Да мальчонка с ней. В глуши живут, на заимке.
Он рассказал бы и забыл, если бы не одна женщина.
Она сидела поодаль, у костра полевого лазарета, чиня солдатскую гимнастёрку. Говорила она редко, и все в отряде знали её историю: учительница из сожжённой деревни Раменки, у которой война отняла всё. Звали её Анна. Она осталась помогать раненым, словно пытаясь в каждом спасти того, кого уберечь не смогла.
Услышав про мальчика, она подняла голову. Её глаза, выцветшие от горя, впились в Алексея.
— Мальчонка? — переспросила она шёпотом, и голос её дрогнул. — Какой он?
— Светленький, — пожал плечами Лёша. — Лет восьми, наверно. Взгляд серьёзный, не по годам. Витей звать.
Женщина выронила гимнастёрку. Игла воткнулась в землю.
— Витя… — прошептала она, и это прозвучало как стон. — Откуда он? Что сказывал?
— Да ничего почти, — смутился Лёша. — Молчун. Только и говорил, что из деревни… которая горела. Что мать велела в лес бежать.
Анна закрыла лицо руками, и плечи её затряслись в беззвучном рыдании. Это был её Витя. Её сын.
Последний крик, преследовавший её в кошмарах: «Витенька, в лес! Беги-и-и!» — он услышал. Он жив.
— Где он? — она вскочила, глаза лихорадочно горели. — Где эта заимка? Выведи меня!
Лёша растерялся. Командир и остальные смотрели на него с сочувствием и недоверием.
— Анна, образуйся, — сказал командир. — Лес велик. Может, иной мальчик.
— Нет, это он! — воскликнула она. — Он! Я должна его найти! Алексей, умоляю, веди меня!
Лёша опустил голову.
— Не могу, Анна. Нет туда пути. Он… сам является. И исчезает. Старуха говорила — назад дороги нет.
Только тогда он выложил всё: про круглую поляну, про невидимый дом, про ужас в глазах фрицев, про Хозяина, которого не видел, но чьё присутствие ощущал кожей.
Партизаны слушали, хмурясь. Кто-то крутил пальцем у виска. Кто-то верил — на войне и не такое случается.
— Сказки, — отрезал командир. — В горячке бредил. Анна, не морочь голову. Нельзя тебе одной в чащу.
Но материнское сердце глухо к доводам рассудка.
В ту же ночь, когда лагерь заснул, Анна взяла мешок с краюхой, флягу и винтовку, которую уже научилась держать. Она подошла к землянке, где спал Алексей.
— Прости, — выдохнула она. — Хоть сторону укажи.
Лёша, разбуженный ею, всё понял. Он вышел и долго смотрел на звёзды, а потом — на тёмную стену леса.
— Туда, — махнул он на северо-восток. — Оттуда я пришёл. Просто иди. Может, лес смилуется и примет. Попроси его. Он всё видит и слышит.
И Анна пошла.
Первые сутки были адом. Лес не пускал её. Он цеплялся колючками за одежду, ставил подножки из корней, заводил в топи. Она блуждала, возвращалась на свои же следы, падала от изнеможения и отчаяния. Лес был просто лесом: громадным, равнодушным, враждебным.
На исходе третьего дня она рухнула без сил на мох у подножия древней ели. Всё, дальше — ни шагу. Слёзы, что так долго копились, хлынули потоком.
— Витенька… сыночек… — зашептала она, обращаясь не то к небесам, не то к самой чащобе. — Знаю, ты здесь. Помоги, лесочек-батюшка… Не с худом иду — за своим дитятком. Пусти… Умоляю…
Говорила она долго, бессвязно, изливая всю боль, всю материнскую тоску. И когда слова иссякли, затихла, прижавшись щекой к шершавой, пахнущей смолой коре.
И в этой тишине она вдруг услышала…
Прямо над головой тонко и настойчиво завела свою песню малая пичуга. Пропела — и вспорхнула с ветки, умчавшись вглубь чащи.
Анна подняла голову и вдруг ощутила — что-то переменилось. Воздух стал иным — легче, прозрачнее. А прямо перед ней, где лишь миг назад был сплошной бурелом, обозначился просвет. Едва заметная, словно пунктирная, тропка.
Повинуясь порыву, она вскочила и пошла вслед за улетающей птицей.
Тропа не вела — она рождалась под её ногами. Ветви сами отстранялись, топи обходились стороной, через ручьи лежали намётные мостки.
Лес больше не противился. Лес вёл её. Он услышал мольбу матери.
В избушке было неспокойно. Дедушка с самого утра шуршал в углу, перебирал тряпьё и недовольно кряхтел.
— Что стряслось, Дедушка? — спросила баба Фрося, мешая похлёбку.
— Гостья идёт, — проскрипел он. — Душа её рвётся. Своя она.
Витя, сидевший на пороге, поднял голову. Он тоже почувствовал. Лес вокруг поляны замер, напряжённо внимая.
И тут он увидел. Из-за деревьев на поляну вышла женщина. Измождённая, в рванье, с винтовкой за спиной, но с лицом таким родным — до боли знакомым.
Прутик выпал из его рук. Он замер. Этого не могло быть. Мираж, сон, наваждение.
Женщина остановилась посреди поляны, увидев избушку, а затем — его. Губы её дрогнули.
— Витенька?.. — прошелестела она, и этот шёпот долетел до него, пронзив сердце.
Мир для Вити съёжился до этого одного слова. Он не помнил, как вскочил, как ноги понесли его вперёд.
— Мама?..
Он врезался в неё, уткнулся лицом в живот, вдыхая забытый запах родного крова, полыни и её самой. Вцепился так, будто боялся, что она вот-вот растает.
А она обнимала его, гладила по голове, по спине, шепча его имя снова и снова, и плакала от счастья — впервые за все эти долгие, страшные месяцы.
На пороге, прислонившись к косяку, стояла баба Фрося и, улыбаясь, утирала слёзы краешком платка.
А из тёмного проёма двери за её спиной смотрели две маленькие искорки-глаза. Они взирали на рыдающих посреди поляны мать и сына. В них не было ни тревоги, ни усталости. Лишь глубокое, древнее умиротворение.
Дом, сохранивший жизнь, теперь хранил семью. Его работа свершалась правильно.
Счастье, обрушившееся на поляну, было тихим и оглушительным, как первый ливень после засухи. Анна не отпускала сына ни на шаг: постоянно касаясь его волос, плеч, словно проверяя — не мираж ли.
А Витя ходил за ней тенью, держась за подол, и его серьёзные глаза светились таким светом, какого не видывал даже Дедушка.
Баба Фрося встретила Анну как родную, усадила за стол, налила горячей похлёбки.
— Кушай, дочка, с дороги. Лес тебя измотал, покуда душу испытывал.
Анна ела, не чувствуя вкуса, не отводя глаз от сына. Она слушала его неторопливый рассказ о Дедушке у печи, о говорящем лесе, о Лёше. Видела чистоту в избе, еду на столе — и верила каждому слову. После того, как лес сам привёл её, она готова была поверить во что угодно.
Вечером, когда Витя, измождённый переживаниями, уснул, впервые за много месяцев прижавшись не к одеялу, а к тёплому материнскому боку, две хозяйки и один Хозяин дома сидели у печи и тихо беседовали.
— Спасибо вам, — тихо сказала Анна, обращаясь и к старушке, и в тёмный угол. — Сберегли его. Я до гроба молиться за вас буду.
— Я-то что?.. Дедушку благодари, — кивнула баба Фрося. — Дом его, забота его, чудеса его. А мы так — при нём.
Из угла донеслось довольное кряхтение.
Несколько дней они прожили в этом малом раю, в стороне от войны и мира. Анна видела, как изменился её сын. Он повзрослел, стал тихим и немного печальным, сам — как дух лесной. Он знал названия всех трав, понимал язык птиц и умел ходить так, что не хрустнет ветка. И она поняла: лес не просто укрыл его — он вложил в его душу свою вековую мудрость.
Жизнь текла своим чередом, но все они знали — вечно длиться этому не суждено.
Однажды вечером Анна присела рядом с бабой Фросей.
— Нам уходить надо, матушка.
Старушка не удивилась.
— Знаю. Война не кончилась. Да и дитю твоему мир людской нужен: школа, книги, други. Лес — учитель добрый, да учит своему. А жить ему меж людей.
— А вы? — спросила Анна.
Баба Фрося улыбнулась мудрой улыбкой.
— А я своё отжила. Теперь место моё тут — с Дедушкой. Дом хранить, порядок блюсти. Может, ещё чью душу заплутавшую приютим.
На рассвете, когда солнце лишь золотило макушки сосен, они прощались. Витя обнял бабу Фросю, и она поцеловала его в макушку.
— Помни, Витенька, чему лес научил. Сердце слушай да природу — не пропадёшь.
Затем мальчик подошёл к печи и поклонился в тёмный угол.
— Спасибо, Дедушка. За всё.
Из угла донеслось шуршание, и на чисто подметенный пол выкатился небольшой, гладкий камушек, похожий на белое яичко.
— Возьми, — прошептала баба Фрося. — От Хозяина тебе. На память и на удачу. Покуда он при тебе, дом не забудет. Может, и лес когда тропу тебе укажет.
Анна с Витей вышли на поляну.
— Ступайте на восход, — сказала баба Фрося с порога. — Тропа выведет. С Богом.
Они пошли.
И, как когда-то для Алексея, лес расступался, указывая путь.
Витя оглянулся в последний раз. На пороге вросшей в землю избушки стояла маленькая старушка и махала им рукой. А из трубы вился тонкий, прямой, словно благословение, дымок.
Затем деревья сомкнулись, и поляна исчезла, будто её и не было никогда.
Шли они долго, но дорога была лёгкой. К вечеру они вышли к партизанскому лагерю.
Их возвращение стало вторым чудом.
Война гремела ещё почти два года. Анна и Витя остались при отряде: она — в лазарете, а он, «лесной человек», стал незаменимым разведчиком, способным пройти там, где не пройдёт никто.
А потом пришла Победа.
Они вернулись в родные края. От деревни Раменки остался лишь бурьян да молодая поросль. Но люди возвращались, отстраивались заново.
Построили заново и они свой дом, неподалёку от пепелища.
Виктор вырос, выучился на агронома, стал уважаемым человеком. Он знал землю как никто, и под его руками расцветала любая, даже самая бедная почва.
Он женился, нарожал детей. Но каждый год, в начале лета, брал рюкзак и на несколько дней уходил один в лес.
Он шёл на северо-восток, в самые глухие дебри. Он не искал поляну — знал, что не найдёт. Он просто садился на поваленное дерево, доставал из кармана гладкий белый камешек, ставший от времени почти прозрачным, и слушал.
Он слушал шёпот листвы, песни птиц, скрип древних сосен. И в этих звуках слышал далёкий, но знакомый голос своего леса.
Он знал, что где-то там, вне времени, всё ещё стоит малая избушка. В ней тепло натоплена печь, пахнет травами, а у огня мирно беседуют две светлые души — мудрая знахарка и добрый хранитель дома.
И он знал, что они помнят его. Маленького мальчика, которого однажды спас и вырастил волшебный лес.