Бесконечная зима наконец дрогнула. Сначала нехотя, огрызаясь по ночам колючим инеем, потом — всё смелее. С еловых лап зазвенела первая капель, под снегом зашептались незримые ручьи, и воздух опьянил терпкий аромат оттаявшей земли и старой хвои. Лес пробуждался.
Вместе с ним оживала и судьба Вити. Он перестал быть просто спасшимся мальчиком — стал учеником. Баба Фрося, чьи руки, казалось, знали речь каждого стебелька и корешка, посвящала его в тайны своего ремесла. Учила, как по весне собирать клейкие берёзовые почки, таящие целительную мощь, где искать первые ростки крапивы для щей и как отличить съедобный сморчок от ядовитого двойника.
— Природа, Витенька, — говорила она, растирая в пальцах душистый лист, — она и лекарь, и кормилица. Только брать у неё надо с поклоном да с разумом. Лишнего не бери, корень до конца не выкапывай — оставь лесу на жизнь.
А Дедушка наставлял его иначе — безмолвному языку дома и чащи. Витя уже слышал, почему скрипнула половица у порога, почему вдруг ожил огонь в печи или почему дятел застучал именно на той старой сосне. Это были знаки. Изба, лес и все его твари непрестанно беседовали, и Витя, живя в самом их сердце, учился различать слова. Он чувствовал, когда лес спокоен и добр, а когда — встревожен.
В один из таких тёплых, пропитанных весной дней баба Фрося послала его за черемшой, уже пробивавшейся сочными стрелками у ручья. Витя взял лукошко и побежал по едва заметной тропинке. Лес звенел: пели первые зяблики, в прошлогодней листве возились ежи, высоко в небе тоскливо курлыкали журавли. Но посреди этой весенней симфонии мальчик уловил чужую, разладившую всё ноту. Не птичий крик и не звериный рёв. Это был стон: тихий, сдавленный, полный муки.
Сердце ёкнуло. Звук шёл из густых зарослей орешника. Витя бесшумно, как учил его лес, свернул с тропы и раздвинул ветви. На сырой земле лежал человек. Молодой парень в рваной стеганке и ушанке со звездой, сбитой набок. Штанина была пропитана тёмным, а вокруг ноги расползалось бурое пятно. Рядом валялась винтовка. Партизан. Он был без сознания, мелко дрожал, и из его губ вырывались бессвязные стоны.
Внутри у Вити похолодело. Он знал, кто это. Знавал, что за такими немцы охотятся с собаками. Привести этого человека в дом — значило привести по пятам смертельную беду. Но он смотрел на бледное, почти мальчишеское лицо, на стиснутые зубы и вспоминал ледяной комок бабы Фроси в сугробе. Он не мог уйти. Не мог бросить умирать.
Забыв про черемшу, Витя стремглав бросился обратно. Ворвался в избу, не в силах выговорить ни слова, только тяжело дыша и показывая рукой в сторону леса. Баба Фрося всё поняла по его глазам. А Дедушка у печи напрягся, борода его встала дыбом.
— Там… человек, — выдохнул наконец Витя. — Раненый… со звездой.
В избе повисла гробовая тишина. Баба Фрося поджала губы.
— Беда, — коротко молвила она.
— Чужой. С железом убийства. С кровью, — проскрипел из угла Дедушка. Голос его был твёрд, как лёд. — За ним смерть по следу идёт. Дом не для смерти. Дом для жизни.
— Так он же живой! — с отчаянием воскликнул Витя. — Дедушка, он наш! Он с немцами воюет! С теми, кто… маму…
Горло свело спазмом.
Дедушка долго молчал. Его глаза-угольки смотрели то на Витю, то на старуху, то сквозь стены — туда, в лес, где на сырой земле угасала жизнь.
— Сердце твоё доброе, дитятко, — выдохнул он наконец, и в скрипучем голосе послышалась горечь. — Доброта — она и сила, и слабость. Коли просишь… неси его сюда. А я… следы запутаю.
Больше слов не было. Баба Фрося собрала снадобья, Витя схватил одеяло. Когда они нашли партизана, тот почти не дышал. Они потащили его к поляне, ноги вязли в мокрой земле. Но, оглянувшись, Витя ахнул: за их спиной, где должны были оставаться следы, было почти ничего. Словно лёгкий туман размыл отпечатки, а прошлогодняя листва сама сдвинулась, укрыв примятую траву. Лес помогал. Дедушка держал слово.
Раненого уложили на лавку. Баба Фрося, засучив рукава, промыла страшную рану — пуля прошла навылет, задев кость — заложила её пахучей зелёной мазью и туго перевязала. Всю ночь она не отходила от него, поила горьким настоем. Витя сидел рядом. А Дедушка не спал. Он стоял посреди избы, похожий на старый пень, и смотрел в тёмное окно. Слушал лес. Сторожил покой дома, в который они сами впустили войну.
Утром партизан пришёл в себя. Он открыл ясные синие глаза, с недоумением оглядев стены, печь, склонившихся над ним старушку и мальчика.
— Где я?
— В безопасности, сынок, — тихо ответила баба Фрося. — Пей. Силы нужны.
Так в их маленьком лесном мире появился четвёртый. Незваный гость, принёсший запах пороха и эхо выстрелов. И все они: мальчик, переживший огонь, старуха-знахарка, древний дух-хранитель и раненый солдат — стали семьёй, укрытой в сердце зачарованного леса. Но они понимали: рано или поздно мир придёт за ними.
Партизана звали Алексей, или просто Лёша. Дни шли, и с помощью отваров бабы Фроси и покоя, что источали сами стены, он шёл на поправку. Он был молчалив, и его ясные глаза с удивлением наблюдали за их жизнью. Он не видел Дедушку, но чувствовал другое присутствие. Видел, как еда сама появлялась на столе, пол был чисто подметен. Он списывал это на ловкость старушки, но в глубине души знал: это место живёт по своим законам.
Лёша рвался к своим. Но баба Фрося качала головой: «С такой ногой до ручья не дойдёшь. Лес лечит, но не сразу».
И вот, в один из ясных дней, случилось то, чего все боялись. Первым почувствовал Витя. Воздух, только что звонкий от птиц, стал плотным и звенящим, как струна. Птицы смолкли. Воцарилась мёртвая тишина. Мальчик замер с кружкой в руках. Дедушка у печи стоял во весь свой крошечный рост. Борода его топорщилась, глаза-угольки раскалились холодной яростью.
— Идут, — проскрипел он. — С псами.
Снаружи донёсся гортанный говор, команды и злобный лай. Лёша рванулся к винтовке.
— Немцы! Витя, бабка, в погреб! Я задержу!
— Тише, сынок, — твёрдо остановила баба Фрося. — Нет тут погреба. И стрелять не надо. Кровь прольёшь — беду накличешь.
Лай нарастал. Они были уже у поляны.
— Они увидят дом! — прошептал Витя.
— Не увидят, — донёсся ледяной шёпот Дедушки. — Дом не виден тем, кто не зван. А поляну… они почуяли.
Витя прильнул к окну. На край поляны вышли трое в серой форме. Рядом рвались две овчарки.
— Halt! Hier ist etwas! — крикнул офицер.
Солдаты в недоумении разглядывали круглую поляну. Избушку они будто не видели, взгляды их скользили сквозь неё. Но собаки чуяли. Они рвались вперёд.
И в этот миг Дедушка шагнул в центр избы и топнул ножкой, похожей на корешок.
По полу прошла дрожь. Снаружи яркий день померк, словно солнце скрыла туча. По поляне пробежал ледяной озноб, трава покрылась инеем. Собаки замолчали, заскулили, поджали хвосты и стали пятиться. Шерсть их встала дыбом.
— Was ist los, verdammt?! — выругался офицер.
И лес заговорил.
Шёпот листьев превратился в тысячи зловещих голосов. Сосны заскрипели, будто стонали великаны. Сухая ветка с треском, подобным выстрелу, обломилась над головой солдата. Немцам показалось, что деревья сдвинулись, сомкнулись, отрезая путь. Тени зашевелились, приняв уродливые формы. Из-под корней, из дупел, на них уставились десятки незримых глаз, полных древней ненависти.
Один из солдат вскрикнул и указал вперёд. Между сосен проступил высокий тёмный силуэт, сотканный из мрака. Он качнулся и двинулся в их сторону...
Собаки в истерике вырвались и с визгом бросились в лес.
Дедушка в избе поднял руки.
И из-под земли, из самого сердца поляны, поднялся низкий утробный гул. Он перерос в нечеловеческий вой — то ли рёв медведя, то ли стон самой земли. Звук бил по ушам, проникал под кожу, замораживая кровь. Это было воплощение всего древнего, дикого и враждебного, что таилось в этой глуши.
Это сломило солдат. Офицер, бледный как смерть, крикнул что-то и бросился бежать. За ним, спотыкаясь и ломая ветки, кинулись остальные. Они бежали прочь от этого проклятого места, где сам лес сошёл с ума.
Когда последний звук шагов затих, вой прекратился. Солнце выглянуло, иней растаял. Лес снова наполнился щебетом. Покой вернулся на поляну.
В избе все молчали, оглушённые. Лёша сидел, вцепившись в винтовку, и смотрел в пустой угол с суеверным трепетом. Витя отвернулся от окна. Дедушка стоял в центре, совсем маленький, будто усохший, и тяжело дышал. Глаза его едва тлели, в них плескалась бездонная усталость. Баба Фрося молча налила в блюдце молока и поставила у печи.
— Спасибо тебе, Хозяюшко. Уберёг.
Дедушка побрёл к своему месту, сел, привалившись к печи, и задремал. Витя знал — он не спит, а восстанавливает силы.
Они были в безопасности. Но все теперь знали цену этого покоя и древнюю грозную силу, хранившую их дом. Война подошла к порогу и отпрянула, опалив лицо дыханием леса. Но все понимали: однажды она может вернуться.
Страх отступил, но его место заняла напряжённая, выжидающая тишина. Алексей поправлялся быстро, будто стены вливали в него жизнь. Он уже помогал Вите, выстругивал ложку тупым ножом, который ему «подбросил» Дедушка. Он перестал задавать вопросы. После того как лес восстал против врагов, слова были лишни. Он смотрел на бабу Фросю как на жрицу этого места, а на Витю — с почтительным изумлением, видя в нём наследника чего-то тайного.
Иногда по ночам Алексей тихо говорил в пустоту тёмного угла:
— Спасибо, Хозяин. За жизнь.
В ответ слышалось лишь одобрительное кряхтение, похожее на скрип дерева. Но Лёше этого было достаточно. Он знал — его слышат.
Продолжение завтра…