Витя не бежал — он несся, гонимый ужасом, что пылал в жилах жарче адского пламени, пожиравшего сзади все, что он звал жизнью. Деревни не осталось. Лишь чудовищное, ревущее пожарище, вздымавшееся на месте родного крова. Иссиня-черные скелеты изб, словно в последней агонии, тянули к задымленному небу обугленные руки, охваченные багровыми языками.
А в ушах — навеки врезавшийся визг, обрывающийся на полуслове: «Витенька, в лес! Беги-и-и!». Мамин голос. Он летел, не смея оглянуться, ибо знал: оборот головы настигнут чужие, лающие звуки немецкой речи.
Босые пятки, исполосованные камнями и колючками, горели, но боль терялась в паническом стуке сердца — перепуганной птицы в клетке груди. Едкий дым выедал глаза и рвал глотку сухим кашлем. Зато пламя, словно союзник-предатель, выхватывало из мрака знакомые очертания: кривые стволы яблонь в садах, уже обреченных. А впереди, непроницаемой черной твердыней, вздымался лес — и спасение, и новый ужас.
Лес вдохнул в него холодной, влажной сыростью и мгновенно поглотил, отсекая от огненного преисподней. Еловые лапы хлестали по щекам, цеплялись за изорванную рубаху. Выбежав в самую глухую темень, Витя споткнулся о скользкий корень и рухнул лицом в пахнущий прелью мох. Лежал, не шевелясь, вслушиваясь. Рев пожара и людской гвалт остались где-то там, за стеной деревьев, приглушенные. Здесь царил иной мир: уханье невидимой птицы, потрескивание веток под чьими-то незримыми лапами, тихий шепот крон над головой.
Он сел, прижавшись спиной к шершавой коре, и наконец обернулся. Сквозь частокол стволов зловеще алело зарево. Там больше не было дома. Не было мамы. Здесь же был лишь он, восьмилетний Витя, и безмолвный, необъятный мрак леса. Впервые в жизни он ощутил одиночество — леденящее, всепоглощающее, физическое.
Чуть отдышавшись, он поднялся. Не зная куда, но двинулся вперед, потому что назад пути не существовало. А вперед — было лишь направление.
Мальчик брел наугад, раздвигая цепкие ветви, проваливаясь в невидимые ямы, полные прошлогодней гнили. Жгучий страх смерти, гнавший из ада, понемногу сменялся другим — тихим, вязким, подкрадывающимся. Страхом перед самим лесом.
Деревья здесь были иными: древние, седые от лишайников, они смыкались кронами в сплошной черный шатер, не пропускавший лунных лучей. Давящая тишина делала каждый собственный шаг громоподобным. Вите чудилось, что за ним следят. Не люди — сотни невидимых глаз из-под буреломов, из темных провалов меж корней. Порой в чаще мелькала пара бледных огоньков, но стоило пойти на свет — они таяли, словно заманивая в самую непролазную глушь.
Часы сплелись в одну мучительную, бесконечную ночь. Боль в ногах притупилась, голод и жажда скрутили в тугой узел. Слез уже не было — они застыли внутри ледяным комом. Он просто шел, ибо остановиться было страшнее.
Когда сквозь чащу забрезжил хмурый рассвет, лес чуть посветлел. Туман, клубившийся у корней, поредел, и Витя вышел на поляну. Странную, почти идеально круглую, укрытую изумрудным мхом, будто бархатным ковром. А в центре… стояла избушка.
Крошечная, будто вросшая в землю. Стены — почерневшее от веков дерево, крыша — сплошной моховой покров. Единственное оконце смотрело темным, слепым глазом. К ней не вело ни тропинки. Казалось, она не построена, а выросла здесь, как самый древний гриб.
Витя замер. От избушки веяло глухой давностью и неестественным, настораживающим покоем. Ни дыма, ни звука. Даже птицы над поляной молчали.
Но силы покидали его. Он, шатаясь, подошел к низкой двери без ручки, с лишь одной прорезью. Осторожно просунул пальцы внутрь, чтобы потянуть… и вдруг почувствовал прикосновение. Шершавое, прохладное, осторожное.
Витя вздрогнул, отдернув руку. В тот же миг изнутри донесся тихий, одобрительный вздох, и дверь со скрипчатым напевом стала медленно отворяться, выпуская запахи сухих трав, воска, холодной земли и древесной прели.
Мальчик робко шагнул внутрь, ожидая увидеть хозяйку — сказочную, костяную…
Но в блеклом полумраке никого не было. Однако избушка явно жила. Вдоль стены — гладкая лавка. В углу — вычищенная холодная печь. На столе — глиняный кувшин и деревянная миска. Все было на месте, чисто, будто хозяин лишь вышел на минуту.
Дрожа, Витя подошел к столу. В кувшине искрилась студеная вода. В миске лежал ломоть черного хлеба и две печеные картофелины. Кто? Зачем? Голод заглушил страх. Картошка, холодная, стала самым сладким яством на свете. Вода смыла с горла гарь и горечь.
Сытый, он огляделся. Взгляд упал на печь. Лежанка была застлана лоскутным одеялом. Один лоскут, синий в белый горошек, был точь-в-точь как мамин платок. Сердце сжалось. Он дотронулся — и одеяло ответило тихим теплом.
Изможденный, Витя забрался на лежанку и укрылся. Его окутало тепло, пахнущее чабрецом и мятой. Последняя мысль перед сном: «Вернется хозяин — прогонит». Но было уже все равно. Он в безопасности. Одиночество отступило.
Он не знал, что хозяин никуда не уходил. Он давно ждал. Лес привел мальчика туда, куда надо.
Сон был черным и бездонным, как лесная трясина, — целительное небытие для истерзанной души.
Проснулся он от тепла и уюта. Печь тихо потрескивала. На столе, рядом с кувшином, дымилась глиняная плошка с пшенной кашей, пахнущей топленым молоком.
Витя сел, кутаясь в одеяло. Он был один. Но это была неправда.
В темном углу копошилось нечто. Росточком с валенок, покрытое седой шерсткой, похожей на старый мох. Из-под мохнатых бровей поблескивали два уголька. Длинная борода, пересыпанная хвоей, волочилась по полу. Существо деловито подбрасывало в печь хворост крошечными, похожими на корешки, ручками.
Витя замер. Не человек. Не зверь. Вспомнились сказки… домовой.
Существо, почуяв взгляд, обернулось. Глаза-угольки смотрели без угрозы — с древней мудростью и любопытством.
— Кушай, — донесся скрипучий шелест, будто шорох страниц. — Силы нужны.
Витя, не отрывая глаз, подошел к столу. Каша была волшебно вкусной. Он ел, а маленький старичок сидел у печи, подперев щечки, и наблюдал.
— Спасибо, дедушка, — вырвалось у Вити само собой.
Угольки потеплели.
— Порядок люби, и сыт будешь, — проскрипел голосок. — А грязь разведешь — крапива высечет.
Так началась их жизнь. Дедушка говорил мало, забота его была в делах: каждый день на столе появлялась еда — то каша, то печеное яблоко, то кружка парного молока.
Витя научился его понимать. Вздохи и перебирание тряпиц предвещали непогоду. Спрятанная ложка означала, что мальчик не подмел пол или оставил крошки. Лес вокруг избушки перестал быть чужим — стал частью дома.
Однажды вечером, глядя, как Дедушка штопает его рубашку, Витя коснулся того самого синего лоскутка и тихо всхлипнул. Боль нахлынула с новой силой.
Дедушка тут же отложил работу, подошел и положил шершавую ладошку на его голову. От нее исходило спокойное, древнее тепло.
— Не плачь, дитятко, — прошелестел он. — Души светлые не горят. Они звездочками в небо улетают. Вон твоя, гляди, самая заметная.
Витя посмотрел в окошко. Среди звезд одна сияла особенно ярко и тепло, будто подмигивая. Боль не ушла, но перестала леденеть душу.
Шли недели, сплетаясь в месяцы. Витя рос, креп. Он учился читать лес: по едва заметным узорам отличать съедобные коренья от ядовитых, понимать звериные следы, слышать в стуке дятла сердцебиение великого организма. Лес стал живым. А поляна с избушкой — его сердцем. Витя был его капелькой крови.
В тихие ночи тоска накатывала волной. Тогда он кутался в одеяло, прижимал к щеке синий лоскуток, а Дедушка молча садился рядом, и его косматое присутствие разгоняло мрак.
Однажды осенью, когда лужи у поляны схватились первым ледком, в тишину ворвались чужие звуки. Резкий лай собак. Грубые, гортанные окрики. Те самые.
Ужас сковал Витию. Он бросился в избу, захлопнув дверь. Дедушка стоял посреди комнаты, вцепившись в пол корневидными пальцами. Он смотрел сквозь стены, что-то шептал — не словами, а шелестом, скрипом древесины.
По избе прошел тихий рокот, будто под ней проснулось что-то исполинское.
Снаружи — растерянные крики, испуганный визг собак, смятение. Витя прильнул к окну.
Поляну залил густой, молочный, клубящийся туман, возникший из ниоткуда. Деревья по краям сдвинулись, сомкнув ветви в непролазную стену. Витя видел, как корни шевелятся под землей, меняя саму поляну.
Немецкая ругань прозвучала в двух шагах, за стеной тумана. Потом — звук ломающихся сучьев, отдаляющиеся шаги. Они были в метрах, но лес для них стер поляну с лица земли.
Когда все стихло, туман растаял. Все стало как прежде. Дедушка сидел у печи, чуть сгорбленный, глаза едва тлели.
— Они бы нас нашли? — прошептал Витя.
Домовой медленно поднял взгляд.
— Дом не находят — в дом приходят, — проскрипел он. — Коли зван. А коли нет… так нет для того ни дома, ни тропы.
Витя понял. Избушка была живой. Дедушка — ее душой и волей. А сам он, мальчик, сбежавший от огня, — тем, кого этот древний дом позвал и принял, чтобы сберечь. Навсегда.
Продолжение на этом канале завтра