ГЛАВА ШЕСТАЯ. НОЧЬ, КОГДА РОЖДАЕТСЯ ИМПЕРАТРИЦА
28 июня 1762 года. Петергоф — Санкт-Петербург
Рассвет 28 июня был водянисто-серым, предвещающим душный, грозовой день. Екатерина стояла у окна в Монплезире, глядя, как садовники вдали подметают аллеи к сегодняшнему официальному обеду — именинам Петра. Она была одета в простое утреннее платье, но внутри всё было натянуто, как тетива лука. Каждый нерв звенел в ожидании условного сигнала.
Пётр уже укатил в Ораниенбаум со своей свитой, чтобы оттуда торжественно прибыть к празднику. Его отсутствие было единственным подарком судьбы в этот день. Дворец опустел, затих. Эта тишина была обманчива — она гудела в ушах предгрозовым гулом.
Сигнал пришёл не с колокольным звоном, а с тихим, отчаянным стуком в потайную дверь её покоев. Вошёл Алексей Орлов. Он был бледен под загаром, в его глазах горел неистовый огонь, а на мундире, в складках у плеча, виднелось тёмное, ещё влажное пятно. Не грязь.
«Всё пропало. Провалилось. Нас выдал один из заговорщиков, Пассек. Его арестовали в казармах час назад. Сейчас за вами приедут. Ехать. Сейчас же».
Мир сузился до точки. До этого пятна на мундире. До хриплого шёпота Алексея. Мысли проносились вихрем: Арест. Пытка. Монастырь. Смерть. Павел...
Но тело уже действовало само. Инстинкт выживания, отточенный восемнадцатью годами унижений, оказался сильнее страха.
Она ничего не спросила. Не стала собирать вещи. Только сдернула с вешалки тёмный, широкий плащ с капюшоном и накинула его поверх утреннего платья.
«На чём?»
«На моих дрожках. За дворцом, в роще. Конь один, но ямской. Умрёт, но довезёт».
Они выскользнули в парк, пригибаясь за кустами. Сердце колотилось так, что, казалось, его стук слышен на всю округу. Каждый шорох, каждый крик чайки над заливом заставлял вздрагивать. Дрожки ждали в условленном месте. Алексей буквально вскинул её на сиденье, сам вскочил рядом, хлестнул вожжой, и лошадь рванула с места, чуть не опрокинув лёгкий экипаж.
Дорога из Петергофа в Петербург превратилась в сумасшедшую гонку с призраками. Каждый встречный экипаж мог быть стражей Петра. Каждая застава — ловушкой. Алексей, стиснув зубы, гнал лошадь, что было мочи. Ветер рвал плащ, хлестал её по лицу. Она сидела, вцепившись в сиденье, и чувствовала, как страх сменяется странной, ледяной ясностью. Выбора не было. Только вперёд. Только к точке, где её ждал Григорий.
Они въехали в город с задворок, мимо Смоленского поля. У Измайловских казарм их уже ждала толпа солдат и офицеров в расстёгнутых мундирах. Увидев дрожки, они издали не крик, а низкий, мощный гул — ропот облегчения и готовности. Григорий Орлов шагнул вперёд, его лицо было искажено напряжением. Он протянул ей руку, чтобы помочь сойти.
«Ваше величество, — сказал он громко, на весь плац. И это был не титул великой княгини. Это было утверждение. Провозглашение.**
Её ноги подкосились, но он крепко держал её за локоть. Солдаты смотрели на неё — на эту бледную, растрёпанную женщину в простом платье, приехавшую на ямской лошади. В их глазах был не восторг, а суровая решимость и вопрос.
«Где мундир?» — спросила она, и голос не дрогнул.
Ей подали мундир лейб-гвардии Преображенского полка. Он был велик, пах порохом и мужским потом. Она сбросила плащ и накинула его на плечи. Рукава были длинны, полы волочились по земле. Кто-то из офицеров подбежал и подоткнул их, спешно пристёгивая пуговицы. Она чувствовала грубое сукно на своей коже — кожей женщины, ставшей вдвое солдатом.
Её подняли на какое-то возвышение — ящик из-под снарядов. Она оглядела море лиц. Молодых, испитых, суровых, восторженных. Это была Россия в мундирах. Та самая сила, на волю которой опирался трон.
И тут к ней прорвался священник с крестом в руках. Отец Феодосий, полковой духовник. Он был сед и стар, и глаза его горели фанатичным огнём.
«Благослови, Господи, твою рабу Екатерину и дело её правое! С нами Бог!»
Это было важно. Бог. Законность. Благословение. Это снимало с переворота клеймо простого бунта, превращало в священное дело. Она склонила голову под благословение, и солдаты закрестились, загудели глубже.
Потом наступила её очередь. Она сделала шаг вперёд, к краю ящика. В горле пересохло. Она искала глазами Григория и увидела его в первом ряду. Он смотрел на неё, как на знамя, которое нужно нести любой ценой. И она заговорила. Не по-французски. Не по-немецки. На том грубом, ясном, солдатском русском, которому училась годами.
«Братцы! Вы знаете, кто я! Вы знаете, как терпела и как меня и Россию обижали! Император Пётр Фёдорович… — она сделала паузу, давая прочувствовать неуважительное опущение титула, — решил погубить и веру православную, и славу русскую! Он заключил позорный мир с нашим лютым врагом! Он хочет распустить вас, верных сынов отечества! Я иду спасать Россию! И прошу вашей помощи! Кто со мной?»
Она не кричала. Она говорила с ними, как с равными. С тем жаром отчаяния, который нельзя подделать. И когда она протянула руку в слишком длинном рукаве, над плацем взорвалось единое, рвущее глотку:
«УРААААА! Матушка Екатерина Алексеевна! Веди!»
Этот рёв был страшнее и прекраснее любой музыки. Это был звук перелома судьбы. Григорий, не скрывая слёз ярости и торжества, подхватил её на руки и снёс с возвышения. Её посадили уже в другую карету — не дрожки, а парадный экипаж Семёновского полка. И под несмолкающее, нарастающее, как лавина, «Ура!» гвардейских полков, колонна двинулась по улицам спящего Петербурга к Зимнему дворцу. К трону.
Люди высыпали на улицы, недоуменно глядя на эту женщину в нелепом мундире, которую везла, казалось, вся вооружённая сила столицы. Шёпот бежал впереди колонны: «Екатерина… Немка… Свергает мужа…»
В Зимнем её уже ждали члены Синода, Сената, высшие чины. Их лица были бледны от страха и расчёта. Они видели, на чьей стороне сила. И когда она, всё ещё в солдатском мундире, вошла в Большой зал, они пали ниц, присягая «Екатерине Второй, Императрице и Самодержице Всероссийской».
Всё произошло стремительно, как в лихорадочном сне. Манифесты. Приказы. Объявление Петра низложенным. Но когда суета немного улеглась и она осталась одна в гигантском, пустом тронном зале, наступила тишина. Та самая, оглушительная тишина, которая бывает после грома.
Она подошла к трону. Не села. Только положила ладонь на резную золочёную ручку. Дерево было холодным.
За спиной послышались шаги. Григорий. Он стоял, глядя на неё, на её спину в несуразном мундире. В его взгляде было всё: и триумф, и обожание, и немой вопрос: «Что теперь?»
Она обернулась. На её лице не было радости. Была лишь безмерная усталость и тяжесть невероятной ноши.
«Всё?» — спросил он тихо.
«Нет, — так же тихо ответила Екатерина. — Теперь всё только начинается».
Она смотрела в высокие окна, где начинал розоветь рассвет нового дня — 29 июня 1762 года. Она выиграла ночь. Но цена этой победы, цена этого одинокого места у трона, только сейчас начинала открываться ей во всей своей горечи и величии.
Она была императрицей. И это означало, что отныне она принадлежала не себе. Не Григорию. Не даже сыну. Она принадлежала России. Всегда. До конца.