ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗАГОВОР
1758 – 1762
Годы, последовавшие за рождением Павла, текли медленно, как тягучий мёд, но на вкус были горькими, как полынь. Екатерину оставили в покое — опасный инкубатор выполнил свою роль и теперь пылился на дальней полке. Пётр открыто жил со своей фавориткой, Елизаветой Воронцовой, и всё больше погружался в мир прусских манёвров и винных паров. Императрица Елизавета дряхлела, её здоровье таяло с каждым месяцем, а вместе с ним таяла и хватка её власти. Двор, словно стая стервятников, почуявших скорую кончину, начал роиться, делиться на партии, строить планы на будущее царствование Петра III.
А Екатерина наблюдала. И училась.
Её салон, скромный, но набиравший силу магнит для недовольных, стал островком иной атмосферы. Здесь не играли в карты и не сплетничали о нарядах. Здесь говорили о Монтескьё и о недостатках русского законодательства. О победах русской армии в Семилетней войне и о позорных для России намерениях Петра заключить мир с Фридрихом II на любых условиях. Сюда приходил Никита Панин, умный, как змий, с планами конституционной монархии и регентства при малолетнем Павле. Сюда врывался, пахнущий конюшней и порохом, Григорий Орлов, плечи которого, казалось, не вмещались в дверной проём. Он приносил с собой дух казарм, прямые, грубые слова и абсолютную, собачью преданность, которая пугала её своей безоглядностью.
Однажды поздним вечером, когда свечи уже оплыли, а слуги были распущены, они остались почти наедине — она, Панин и Григорий. Орлов ходил по кабинету, его тень прыгала по стенам, содрогаясь в такт его гневным словам.
«Он отзывает войска! Победоносные войска! Чтобы отдать всё Фрицю! Солдаты ропщут. Офицеры плюются. Он опозорил гвардию, заставив носить эти прусские мундиры! Это уже не глупость, ваше высочество. Это измена. Измена России».
Панин, поправляя кружевные манжеты, сказал тихо, но весомо:
«Граф прав в оценке чувств армии. Но одно дело — ропот, другое — действие. Его величество, при всём… своеобразии, — законный государь. Свергнуть его — значит посягнуть на священный принцип престолонаследия. Это бунт».
«А что такое трон, граф? — вдруг спросила Екатерина. Она сидела неподвижно, её руки лежали на столе, сцепленные в замок. — Дерево, бархат и золото. Он держится не Божьей милостью, а волей тех, кто его охраняет. Если стража отвернётся… трон становится просто мебелью».
В комнате повисла тишина. Панин смотрел на неё с новым, пристальным интересом. Орлов замер, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, который она видела в саду много лет назад.
«Значит, ваше высочество допускает мысль…» — начал Панин.
«Я допускаю мысль о спасении России, — перебила она. — Всё остальное — средства. Вопрос лишь в том, на чью волю будет опираться трон после. И будут ли у этой воли ум и сердце, чтобы править для блага страны, а не для услады собственных прихотей».
Это была первая, ещё туманная, но уже явная осечка. Искра, от которой мог разгореться пожар.
После этого разговора всё изменилось. Екатерина перестала быть просто наблюдателем. Она стала центром. К ней, как железные опилки к магниту, потянулись обиженные Петром сановники, опальные военные, финансисты, недовольные его безумными тратами. Через Орловых — а их было пятеро, и каждый что-то значил в армии и гвардии — она чувствовала пульс казарм. Через Панина — пульс дипломатического корпуса и части аристократии. Она научилась слушать, взвешивать, обещать, не обещая ничего конкретного. Она раздавала часы, табакерки, деньги — последние из своих скромных средств, которые ей с таким трудом удавалось выбить из казны. Она покупала не вещи, а лояльность.
Но самой сложной покупкой оказалась её собственная совесть. Ночью, в своей опочивальне, она снова и снова задавала себе вопросы. Имею ли я право? Он — мой муж, данный Богом и законом. Пусть плохой, путь безумный, но законный. Предать его — значит предать присягу, которую я давала Елизавете. Стать узурпатором. Впустить в Россию хаос переворота, который может поглотить и меня, и Павла, и всё государство.
Она перечитывала письма Вольтера, который вёл с ней оживлённую переписку, восхищаясь «северной Семирамидой». Он писал о «просвещённом абсолютизме», о долге монарха быть «первым слугой государства». Эти слова становились её оправданием. Петр не слуга государства. Он его губитель. Значит, долг тех, кто видит это, — остановить его. Любой ценой.
Решимость пришла не с громом, а с тихим стуком в дверь. Это был Алексей Орлов, брат Григория, человек с лицом разбойника и душой безудержно отважной. Он вошёл, неся на себе запах ночи и конспирации.
«Ваше высочество. В Петергофе. Она при смерти. Врачи говорят, дни сочтены».
Он говорил об императрице Елизавете. Последняя преграда падала.
«И что будет, когда её не станет?» — спросила Екатерина, уже зная ответ.
«Он уже подписывает указы. О мире с Пруссией. О роспуске гвардейских полков. О конфискации церковных земель. Первый же его манифест взорвёт страну, как пороховую бочку. У нас есть неделя. Может, меньше».
Она молчала. Сердце колотилось где-то в висках. Перед глазами стояло лицо сына, Павла, — чужого, воспитанного в ненависти к ней мальчика. Если Пётр удержит трон, её ждёт монастырь или Шлиссельбург. Сына — воспитают в духе отца. Россию — отдадут на растерзание.
Она подняла глаза на Алексея Орлова. В его взгляде не было просьбы. Была готовность. Он ждал приказа. Любого.
«Что нужно сделать?» — её собственный голос прозвучал чужим, спокойным, почти бесстрастным.
«Вам нужно быть здесь, в Петербурге, в нужный час. Всё остальное — наша забота. Гвардия за вас. Но она должна увидеть вас. Услышать. Вам нужно надеть мундир и сказать им всего несколько слов. Тех самых слов, что «не лгут»».
«Мундир… — она чуть улыбнулась. — Я в мундире буду похожа на переодетую актрису».
«Вы будете похожи на того, кто ведёт их в бой. Этого достаточно».
Когда он ушёл, Екатерина подошла к окну. Ночь была глухой, морозной. Над Невой висело рваное, багровое зарево — горели свалки за городом. Ей вспомнился тот самый день, когда она впервые приехала в Россию. Холодная, испуганная девочка, мечтавшая о любви.
Любви она не нашла. Она нашла нечто большее — предназначение. И страшную цену за него.
Она повернулась от окна, подошла к бюро и вынула лист бумаги. Не дневник. Простой, плотный лист. И начала писать. Это была не исповедь и не план. Это была присяга. Себе самой и той России, которую она решила спасти.
«Сегодня я переступаю черту. Отныне для меня нет ни мужа, ни закона, кроме закона спасения Отечества. Я беру на себя тяжесть греха и тяжесть короны. Да простит меня Бог, если сможет. Но я не прощу себе, если не попытаюсь».
Она сложила лист, не стала сжигать. Спрятала его в потайное отделение шкатулки, где уже лежала миниатюра матери и первая, детская тетрадь со списком «Что требуется от меня?».
Теперь в списке оставался один, последний пункт: Действовать.
Начиналась ночь, которая изменит всё. Ночь, когда принцесса Фике окончательно умрёт, а на свет явится Екатерина Вторая. Или же они обе погибнут в казарменном хаосе, и история запишет её как мятежницу и неудачницу.
Она потушила свечу. В темноте её лицо было лишь бледным пятном.
«Такова воля моя, — прошептала она в темноту. — И будь что будет».