ГЛАВА ВОСЬМАЯ. СЕРДЦЕ И РАЗУМ
1770-е – начало 1780-х годов
Шли годы. Трон под Екатериной из шаткого сруба, сколоченного наспех в ночь переворота, постепенно превращался в монументальное сооружение её воли и ума. Войны были выиграны — Крым покорён, выход к Чёрному морю пробит. Реформы, пусть и не столь радикальные, как в её «Наказе», меняли лицо империи. Эрмитаж наполнялся шедеврами, переписка с философами гремела по всей Европе, укрепляя образ «Северной Семирамиды». Она правила железной рукой в бархатной перчатке, и страна, казалось, набирала мощь и блеск.
Но её личная вселенная оставалась пустыней. Григорий Орлов, хоть и оставался влиятельной фигурой, отдалился. Между ними лежала невысказанная обида и понимание невозможного. Он искал утешения в кутежах и новых авантюрах, она — в работе. Их связь стала деловым партнёрством, сгорбившимся под грузом невыполненных обещаний.
Казалось, она примирилась с тем, что любовь и власть несовместимы. Фавориты сменяли друг друга — красивые, послушные, удобные. Они дарили восхищение, лесть, мимолётную страсть. Но они любили Императрицу. Не Екатерину.
Всё изменилось, когда в её поле зрения появился он.
Александр Ланской был представлен ко двору как юный камер-паж. Ему было двадцать два — на тридцать восемь лет моложе её. Он не обладал грубой силой Орлова или изощрённым умом следующего фаворита, Потёмкина. Он был… другим. Застенчивым, искренним, с ясным, открытым взглядом и тихим голосом. Он не рвался к власти, не строил интриг. Он обожал лошадей, поэзию и с трепетом смотрел на императрицу не как на самодержицу, а как на удивительную, мудрую женщину.
Их сближение было медленным, словно нерешительный танец. Он просил у неё разрешения брать книги из библиотеки. Она, заинтригованная, спрашивала его мнение. Оказалось, он начитан, тонко чувствует искусство и… боится её. Но не как грозную владычицу, а как слишком яркое, слишком великое для него солнце.
Однажды летним вечером в Царском Селе они гуляли по парку. Она говорила о новом проекте — Академии художеств. Он слушал, задумчиво ломая в пальцах травинку.
«Ваше Величество простит мою дерзость, но… разве искусству можно научить по указу? Разве вдохновение рождается из правил?»
Екатерина остановилась, удивлённая. С ней обычно соглашались.
«А как, по-вашему, оно рождается?»
«Из красоты, — просто сказал он, глядя на позолоченную листву в лучах заката. — Из тишины. Из возможности видеть прекрасное и… быть счастливым».
Слово «счастливым» повисло в воздухе. Оно было таким простым, таким недостижимым. Она смотрела на его профиль, на котором играл солнечный зайчик, и почувствовала странный, давно забытый укол в сердце. Не страсти. Нежности.
Она стала доверять ему. Не государственные дела, а себя. Свою усталость после долгих заседаний, свои сомнения в выборе того или иного советника, свою любовь к простым, незатейливым вещам — к вышиванию, к болтовне с собачками, к чаю с малиновым вареньем. С ним она могла быть не Екатериной Великой, а просто… женщиной. Уставшей, одинокой, жаждущей простого человеческого тепла.
Он отвечал ей безраздельным, почти сыновним обожанием. Он учил её верховой езде по-новому, не как парадному церемониалу, а как радости движения. Они вместе читали Шекспира, и он краснел, читая сцены любви. Он заботился о её здоровье, тихо упрашивая лечь спать, когда видел, что она работает за полночь.
Григорий Орлов, увидев их вместе на одном из концертов, хмуро проворчал своему брату: «Щенок. Она его как собачонку любит». Но это была неправда. Это была не любовь-страсть, от которой кровь стучит в висках. Это была любовь-отдохновение. Любовь как тихая гавань после долгого плавания по бурному морю власти. В Ланском она нашла то, чего не было ни в ком: чистоту. И в этой чистоте отразилась вся её уставшая, измождённая годами борьбы душа.
Она осыпала его подарками — имениями, титулами, но он относился к этому с лёгким смущением, словно главным подарком для него было её внимание. Она даже начала всерьёз мечтать… Нет, не о браке. О том, чтобы оставить трон взрослому Павлу (отношения с сыном оставались ледяными), и уехать с Александром куда-нибудь в Италию. Стать просто частными лицами. Эта мечта была такой же несбыточной, как полёт на луну, но одна мысль о ней согревала её изнутри.
А потом случилась болезнь. Простая, казалось бы, простуда. Но Ланской, всегда такой крепкий, стал таять на глазах. Лихорадка, кашель, который не прекращался. Лучшие врачи империи были бессильны. Диагноз — скоротечная чахотка.
Екатерина отставила все дела. Она дежурила у его постели в маленьком дворце в Царском, сама поила его водой, читала ему вслух, держала его горящие руки. Он слабел с каждым днём, но в его глазах, обращённых к ней, не было страха. Была только бесконечная грусть.
«Простите, матушка, — шептал он, — что причиняю вам столько хлопот…»
«Молчи, Сашенька, молчи. Ты выздоровеешь. Всё будет хорошо».
Она, всегда такая трезвая, цеплялась за эту ложь, как утопающий за соломинку. Но однажды утром его не стало. Он ушёл тихо, во сне, словно не желая беспокоить её своими страданиями.
Екатерина вышла из его комнаты с сухими глазами. Она приказала устроить пышные похороны, назначила пенсии его родным. Вела себя как императрица, скорбящая о верном слуге. И только когда все ушли, и она осталась одна в своей опочивальне, её накрыло.
Она не рыдала. Она сидела на полу, прислонившись к кровати, обхватив колени руками, и тихо стонала, как раненый зверь. Слёз не было — они, казалось, выгорели в горниле её власти. Была только чёрная, всепоглощающая пустота. Он забрал с собой последний проблеск простого человеческого счастья. Последнюю иллюзию, что где-то, за пределами трона, для неё может существовать иная жизнь.
К ней вошёл, без доклада, Потёмкин. Могучий, одноглазый, грубый, но понимавший её как никто другой. Он сел рядом на пол, не говоря ни слова, и просто положил свою огромную ладонь ей на голову. И она, наконец, разрыдалась — беззвучно, содрогаясь всем телом.
«Всё, Гриша, — выдохнула она, когда спазм прошёл. — Всё кончено. Больше никаких… щенков. Никаких иллюзий. Отныне у меня есть только Россия. И это навсегда».
После смерти Ланского она изменилась. Стала ещё более сосредоточенной, ещё более жёсткой в достижении целей. Она продолжила свои реформы, вела победоносные войны, строила города. Но в её знаменитых письмах к европейским корреспондентам появилась новая, горькая нота.
В одном из писем к барону Гримму она написала: «Я была счастлива, потому что был человек, которому всё нравилось, и этот человек жил только мной и старался угадать малейшие мои желания… Теперь я снова в пустыне, и мой быт печальнее, чем когда-либо».
Она построила мавзолей для Ланского. Но для себя самой выбрала иной памятник — продолжение дела. Силу она нашла в слабости. Мудрость — в потере. А любовь… любовь навсегда осталась в том летнем парке, в тихом голосе, говорившем о счастье, и в горячих ладонях молодого человека, который любил не императрицу, а просто Екатерину. Теперь этой Екатерине не осталось места на земле. Осталась только Великая.