ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗАКАТ ЗВЕЗДЫ
Конец 1780-х – 1796 год
Время, казалось, ускорило свой бег. Зимы становились длиннее и суровее для её тела, хотя дух отказывался сдаваться. Екатерину теперь редко звали «молодой императрицей» даже в льстивых речах. Для подданных она стала «матушкой-государыней» — фигурой почти мифологической, вечной, как купол Исаакия, возводимый по её воле. Но вечность была обманчива.
Её мир, выстроенный с таким трудом, начал давать трещины изнутри. Самой болезненной была трещина, прошедшая через её собственную плоть и кровь — отношения с сыном. Великий князь Павел Петрович вырос в тени своей матери, воспитанный ненавистью к ней придворными Елизаветы и собственным болезненным самолюбием. Он видел в ней узурпаторшу, похитившую трон у отца, а теперь и у него самого. Его резиденция в Гатчине, с прусской муштрой и мрачной атмосферой подозрительности, была антидвором, пародией и вызовом её блестящему, просвещённому Петербургу.
Однажды он явился на совет по делам Польши. Екатерина, желая его приблизить, попросила высказаться. Павел, краснея и заикаясь, начал излагать консервативный, жёсткий план, противоречивший всей её политике терпения и дипломатии. Она слушала, и в её сердце холодели не гнев, а горечь и ужас. Он не просто был другим. Он был её полной противоположностью. В его глазах она читала будущее: все её реформы, все её труды будут сметены первой же волной его царствования.
«Благодарю вас, Павел Петрович, ваше мнение… весьма оригинально», — сухо оборвала она его, и совет продолжился без него. Он вышел, хлопнув дверью. Больше она не приглашала его на серьёзные совещания. Тень между троном и наследником сгущалась в непроглядную стену.
Извне тоже дули ледяные ветра. Весть о взятии Бастилии и казни Людовика XVI ударила по ней, как обухом. Просвещение, идеи Вольтера и Монтескьё, которые были её интеллектуальной опорой, породили чудовище — революционный хаос. Она видела, как её любимые философы, сами того не желая, расшатали основы. Теперь она, самодержица, должна была стать плотиной на пути этой разрушительной волны. Она запретила французские газеты, выслала радикалов, закрутила гайки. Просвещённая императрица стала консерватором по необходимости. Это была горькая ирония судьбы.
Но самая тихая и неумолимая война шла внутри её собственного тела. По утрам стали неметь пальцы. Приступы головокружения заставляли хвататься за спинку кресла. Личный врач, Роджерсон, прописывал покой, но покой был для неё синонимом смерти. Она работала ещё яростнее, как будто могла убежать от собственной немощи.
В одну из таких долгих зимних ночей, когда в камине потрескивали берёзовые поленья, а за окном метель заносила дворцовую площадь, она не стала вызывать секретаря. Вместо этого велела принести из потайного шкафа старую шкатулку. Ту самую.
Она открыла её. Там лежали реликвии другой жизни: миниатюра матери, первая тетрадь со списком «Что требуется от меня?», пожелтевший листок с присягой себе, написанной в ночь перед переворотом. И несколько писем. Грубоватые, с кляксами, написанные рукой, привыкшей держать шпагу, а не перо. Письма Григория Орлова. Самые первые, ещё полные восторга, надежды и той всепоглощающей страсти, что согревала её в ледяные годы брака с Петром.
Она взяла одно и стала читать. «Катя, свет мой… сегодня на манёврах всё видел в тумане, только твои глаза… Солдаты говорят, я стал рассеян…»
Улыбка тронула её потрескавшиеся губы. Григорий давно умер, его буйная сила сгорела в болезни и забвении. Но здесь, на этой бумаге, он был снова жив — пылкий, дерзкий, её Гриша. Она не позволила ему разделить трон, но он навсегда разделил с ней риск и пьянящий угар той июньской ночи. Это не было ошибкой. Это была часть пути, без которой она не стала бы собой.
Она положила письмо обратно и взяла чистый лист. Не для указа. Для себя. Она начала писать мемуары. Не для публики, а для того загадочного будущего, которое однажды, возможно, захочет понять мотивы женщины на троне.
«Мне говорят, что я была великой. Я лишь была упрямой. Когда жизнь била меня по лицу, я не плакала — я составляла список. Когда отнимали ребёнка — я хоронила сердце и качала ум. Когда предлагали любовь в обмен на власть — я выбирала власть, потому что только она могла защитить то, что я люблю: не человека, а идею России. Была ли я счастлива? Счастье — для обычных людей. Мне же было даровано предназначение. И это — тяжелее, и это — больше».
Она писала до рассвета, пока свечи не догорели, а метель не стихла. Наступила тишина, звонкая и хрустальная.
Утром её навестила юная фрейлина, новенькая, присланная из Смольного института. Девушка смотрела на неё с благоговейным страхом, едва решаясь дышать. Екатерина, заметив этот взгляд, вдруг почувствовала дикую усталость от этого страха.
«Что ты, дитя? Боишься?» — спросила она, неожиданно мягко.
«Нет-нет, Ваше Величество! Я… я преклоняюсь! Хочу быть хоть каплей такой, как вы! Сильной!»
Екатерина посмотрела на это свежее, восторженное лицо. Таким же когда-то было её собственное отражение в окне кареты, въезжающей в Россию.
«Сильной… — задумчиво повторила она. — А ты знаешь, из чего куётся сила? Из отказов. Отказаться от любви ради долга. От покоя ради труда. От иллюзий ради правды, какой бы горькой она ни была. Хочешь силы? Научись любить свою страну больше, чем себя. И никогда не бойся одиночества. Оно… — она на мгновение заглянула вглубь прожитых лет, — оно твой единственный честный союзник».
Девушка не поняла до конца, но благоговейно кивнула. Екатерина махнула рукой, отпуская её. Она подошла к окну. Метель утихла, небо прояснилось, и в разрыве туч сияла одна-единственная, невероятно яркая звезда. Та самая, что когда-то видела над Петербургом девочка Фике.
Она больше не мечтала её достать. Она сама давно стала такой звездой — холодной, далёкой, одинокой, освещающей путь целой империи. И свет её, она знала, будет виден ещё долго после того, как сама звезда погаснет.
Она повернулась от окна. На столе ждали бумаги: доклад Потёмкина о Новороссии, письмо из Вены, проект нового устава об управлении губерниями. Кончилось время для воспоминаний. Начинался новый день. Последний в долгой череде дней её правления.