«Мне есть что спеть, представ перед Всевышним». Почему Высоцкого так и не признали поэтом при жизни
Он спел о нас всех. О нашем страхе и нашей тоске, о нашей браваде и нашей усталости. Его голос, порванный, как брезент палатки в шторм, стал голосом эпохи. Его знали по песням, обожали за роли в «Место встречи изменить нельзя» и на Таганке.
Но был один титул, который Владимир Высоцкий отчаянно хотел получить, и который так и остался для него недостижимым при жизни. Официального звания «Поэт» с большой буквы.
Для него самого это было главное. А вот коллеги по литературному цеху упорно видели в нем кого угодно — блестящего актера, гениального шансонье, народного барда — но только не собрата по перу. Что стояло за этим непризнанием.
Снобизм «элиты» или объективная разница между поэзией для чтения и поэзией для пения. И где в этой истории прячется настоящий Высоцкий — тот, чьи последние строчки обрели крылья уже без единого звука гитары.
Чужой среди своих. Почему «звездные» поэты не пускали Высоцкого в свой круг?
Представьте себе литературную тусовку 60-70-х. Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, Рождественский. Они — академическая, «полочная» поэзия. Их читали в «Юности», их приглашали на официальные вечера в Политехнический, их стихи были выверены, полеты мысли — возвышенны. Они были лицом советской интеллигенции, обласканной властью, но при этом имевшей свой голос.
А потом появился Он. С гитарой, хриплым голосом, в потной рубахе. Его сцена — кухня, двор, дружеская вечеринка, магнитофонная катушка. Его герои — воры, шоферы, альпинисты, психбольные, фронтовики. Его язык был груб, точен и до боли знаком каждому, кто жил реальной, а не парадной жизнью.
«Он был из другого теста, — говорил позже литературовед Лев Аннинский. — «Шестидесятники» говорили о судьбах мира и высоких материях. Высоцкий же говорил о судьбе одного конкретного человека в этом мире. Он лез в быт, в грязь, в пот — туда, где «большая» поэзия старалась не замечать. Его не хотели признавать, потому что он нарушал все неписаные правила жанра».
Формально ему отказывали так — его тексты, отделенные от голоса и гитары, «не звучат». Мол, настоящая поэзия должна быть самодостаточной на бумаге. А у Высоцкого, стоит только начать читать «Балладу о детстве» про себя, как в голове непроизвольно звучит его хрип.
Он стал заложником собственной феноменальной исполнительской харизмы. Его стихи будто отказывались жить отдельно от него, и это было главным аргументом критиков — раз текст неотделим от автора-исполнителя, значит, это не поэзия, а нечто иное — песенная проза, театрализованный жанр.
Одинокий союзник. Загадочная поддержка Иосифа Бродского
Ирония судьбы в том, что главным и, пожалуй, единственным апологетом Высоцкого-поэта среди мэтров оказался человек, казалось бы, с другой планеты — Иосиф Бродский. Академичный, холодноватый, с безупречным чувством классического размера и метафизической глубиной. Они не были друзьями, их миры почти не пересекались.
Но Бродский, уже будучи нобелевским лауреатом, на вопрос о Высоцком отвечал однозначно и резко.
«Высоцкий — настоящий поэт. А то, что он еще и пел свои стихи, — это проблема тех, кто их не слышит».
Бродский, с его филигранным пониманием структуры и ритма, разглядел за хриплым напевом безупречную поэтическую конструкцию. Он понимал, что мощь Высоцкого — не в «простоте», а в невероятной плотности смысла, вгоняемого в куплет, в идеальной работе со словом.
Для Бродского Высоцкий был явлением того же порядка, что и Вийон или Вертинский — поэтами, чьи строки обретали дополнительное измерение в исполнении, но от этого не переставали быть стихами.
Эта поддержка из самого неожиданного источника была, увы, гласом вопиющего в литературной пустыне.
Взгляд из-за кулис. Что говорили современники и очевидцы
Люди, работавшие с Высоцким в театре и бывшие на его концертах, отмечали поразительный парадокс. С одной стороны — оглушительная народная слава, с другой — болезненное чувство литературной неоцененности. Актриса Таганки Алла Демидова вспоминала. «Володя страшно переживал, что его не печатают. Он приходил в театр с новыми стихами, читал их нам, вживался в каждую строчку, как в роль, и спрашивал — «Ну как?». И в его глазах читалась не только гордость, но и надежда на признание именно как поэта, а не только как артиста».
Музыкант и друг Высоцкого Вадим Туманов добавлял. «Он мог в разговоре вдруг вытащить из кармана смятый листок и сказать — «Слушай, вот тут у меня получилось!». Для него это было главным. Роли, концерты — это была работа, пусть и любимая. А стихи — это была жизнь, его настоящая валюта, которую он так хотел легализовать в мире «большой литературы».
"Хочу и буду". Что на самом деле думал о себе сам Высоцкий
Сам Владимир Семенович не страдал ложной скромностью. Он прекрасно осознавал свою силу. В 1970 году, отвечая на анкету, он раскрыл свою суть в нескольких лаконичных строчках.
- Твое увлечение — Стихи, зажигалки.
- Твоя мечта — О лучшей жизни.
- Ты счастлив? — Иногда — да! Почему? — Просто так.
- Хочешь ли ты быть великим? — Хочу и буду. Почему? — Ну это уж и знаете.
Стихи были поставлены в один ряд с зажигалками — предметом первой необходимости, инструментом. Мечта — не о славе, а о «лучшей жизни», что для него, человека, прожигающего себя насквозь, звучало как мечта о внутреннем мире.
И железная, без тени сомнения уверенность — «Хочу и буду». Он не просил признания — он заранее знал, что оно придет. Его творчество было не хобби, а наваждением. Он писал везде — на салфетках, на пачках «Явы», на обороте сценариев. Стихи занимали все его свободное время, потому что другого времени у него не было — только время, украденное у ролей, гастролей, бурной жизни.
Молчащий шедевр. Последнее стихотворение, которое он НЕ спел
И вот здесь мы подходим к главному доказательству. К тому тексту, который снимает все споры. К стихотворению, которое Высоцкий никогда не пел. Оно было написано в июне 1980 года, за месяц с небольшим до смерти, и посвящено Марине Влади — своей главной любви и спасительнице.
М. Влади
И снизу лед, и сверху — маюсь между:
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду!
А там — за дело в ожиданьи виз.
Лед надо мною — надломись и тресни!
Я весь в поту, хоть я не от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним,
— Я жив, тобой и Господом храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне будет чем ответить перед Ним.
11 июня 1980
Это — чистейшая, абсолютная поэзия. Здесь нет ни намека на гитарный бой, здесь не требуется его голос. Это текст, который живет сам по себе. Сжатая до предела метафора жизни-ловушки («И снизу лед, и сверху»), библейская мощь («Лед надо мною — надломись и тресни»), пронзительная личная нота («Вернусь к тебе, как корабли из песни») и итоговое, громовое подведение черты перед лицом вечности — «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне будет чем ответить перед Ним».
Это не слова для песни. Это — поэтическое завещание. Свидетельство того, кем он был на самом деле. Он написал его, когда гитара уже была не нужна. Только перо, бумага и бездонная глубина.
Три поэтических прорыва, которые заставили всех замолчать
Последнее десятилетие Высоцкого было временем титанического творческого рывка. Отчаянная «Охота на волков» (1968) стала точкой невозврата. А затем пришли те самые вещи, которые уже невозможно было игнорировать.
«Кони привередливые» (1972). Это уже не просто песня, а философская поэма о роке, выборе и предопределенности. Ее строфы выдерживают любое, даже самое пристрастное, литературоведческое разложение на ритмы, символы и смыслы.
«Райские яблоки» (1978). Сюрреалистичная, почти бредовая притча, полная аллегорий. Текст, который сложно даже представить в виде простой песни — настолько он плотный и многослойный.
Лирика последних лет. Стихи, обращенные к Марине Влади, полные трагической нежности и ощущения надвигающегося конца, — это вершина его любовной лирики.
В этих работах Высоцкий окончательно перерос формат «авторской песни». Он вышел на уровень поэта-трибуна, поэта-пророка, говорящего с миллионами на их языке, но поднимающегося до высот настоящей трагедии.
Поэт, которого мы услышали
Так кем же он был. Ответ лежит на поверхности.
Актер — это была его профессия, его ремесло, в котором он был гением.
Бард — это был его уникальный, новаторский способ донесения своих стихов до людей, его социальная роль.
Поэт — это была его суть, его природа, его главное предназначение.
Высоцкому не дали официального звания при жизни, потому что он не вписывался в узкие рамки советского литературоцентризма. Он доказал свою правоту не статьями критиков, а народной канонизацией. Его стихи, с гитарой или без, вошли в культурный код нации. Его последнее стихотворение — это молчащий укор всем сомневавшимся. Оно не требует музыки. Оно требует только сердца, способного услышать поэзию.
Он хотел «спеть перед Всевышним». И у него действительно было, что спеть. И нам есть, что услышать — даже когда гитара уже давно умолкла.
А как вы считаете, последнее стихотворение Высоцкого — это доказательство его поэтического гения или исключение, подтверждающее правило. Могла ли «большая» поэзия принять его в свои ряды, или он навсегда остался гениальным самородком вне системы. Ждем ваши мысли в комментариях — эта дискуссия не утихнет никогда.
У нас появился телеграмм канал, подписывайтесь туда! А еще мы появились в одноклассниках! Ну а на этом все. Спасибо, что дочитали до конца! Пишите свое мнение в комментариях и подписывайтесь на канал!
Тоже интересно: