ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РОЖДЕНИЕ ЕКАТЕРИНЫ
Зима 1744 года обрушилась на Петербург рано и свирепо. Нева сковалась тяжёлым, сизым льдом, ветер с залива выл в дымоходах, словно озлобленный зверь. В каминах дворца днём и ночью пылали берёзовые поленья, но холод просачивался внутрь — сквозь стены, сквозь шёлк обивки, сквозь саму душу.
Фике научилась скрывать дрожь под слоями одежд и безупречной осанкой. Она уже могла связать несколько фраз по-русски, её книксены стали автоматическими, а лицо научилось хранить спокойное, учтивое выражение даже тогда, когда Пётр отпускал очередную колкость. Но это была лишь внешняя броня. Внутри продолжалась война.
Главным полем боя стала её собственная личность.
Однажды после ужина, на котором Пётр снова демонстративно игнорировал её, разговаривая лишь с камергером Лестоком, её вызвали в покои императрицы. Это было неофициально — Елизавета полулежала на кушетке в неглиже, без пудры и алмазов, и выглядела усталой, почти обыкновенной женщиной. От этого становилось ещё страшнее.
«Ну что, Фредерика, — начала она, разглядывая кончики своих холеных пальцев. — Привыкаешь к нашему климату? И к нашему… обществу?»
«Стараюсь изо всех сил, Ваше Величество», — почтительно ответила Фике, стоя по стойке «смирно».
«Старание видно. Но его недостаточно. Ты должна не стараться, а стать. Стать своей. Мой племянник… — императрица тяжело вздохнула. — У него характер сложный. Ему нужна не просто жена. Ему нужна опора. Ты понимаешь разницу?»
Фике кивнула, не понимая ровным счётом ничего. Как можно быть опорой человеку, который видит в тебе помеху?
«Брак — это не романсы, дитя. Это союз. Политический. Династический. Твои чувства, твои «хочу» или «не хочу»… они здесь, — Елизавета махнула рукой, словно отгоняя надоедливую муху, — не имеют никакого значения. Значение имеет только то, какой ты предстанешь перед Россией. Она должна принять тебя. А для этого ты должна растворить в себе всё немецкое. Стать плотью от плоти нашей. Иначе…»
Она не договорила, но холодок, пробежавший по спине Фике, был красноречивее любых слов. «Иначе» в этой стране могло означать что угодно — от ссылки в монастырь до вечного заточения в каком-нибудь дальнем поместье.
Этот разговор стал последней каплей. В ту ночь она не стала плакать. Она сидела у камина, в который уже почти не подбрасывали дров, и смотрела на угасающие угли. Перед ней на столе лежали два предмета: миниатюра с портретом матери и толстая тетрадь в кожаном переплёте — дар Ададурова, для ведения словаря.
Она взяла миниатюру. Милое, надменное лицо Иоганны Елизаветы смотрело на неё с немым укором: «Добейся. Закрепись. Возвысь нас». Фике положила портрет в шкатулку и щёлкнула замком. Звук был окончательным.
Затем она открыла чистую страницу тетради и, обмакнув перо в чернила, вывела крупными буквами:
ЕКАТЕРИНА.
Не «Фике». Не «Фредерика». Екатерина. Имя, данное при переходе в православие, в честь святой, матери Петра Великого. Имя-амбиция. Имя-вызов.
Под ним она написала: «Что требуется от меня?»
И начала составлять список, хладнокровно, как полководец перед битвой:
1. Выучить язык в совершенстве. Не только дворцовый, но и солдатский, купеческий, мужицкий. (Орлов был прав).
2. Изучить веру. Не как обряд, а как суть. Стать истинно православной.
3. Понять историю и политику России. Кто её враги? Союзники? В чём её сила?
4. Найти союзников при дворе. Не тех, кто льстит, а тех, на кого можно опереться.
5. Завоевать уважение. Не любовь Петра (это, кажется, было невозможно), а уважение тех, от кого зависит власть: гвардии, сановников, иностранных послов.
6. Развить ум. Читать. Всё, что можно достать. Философию, экономику, военное дело. Стать умнее всех в этой зале.
Она писала до тех пор, пока пальцы не заныли от холода, а свеча не начала слезиться, угрожая погаснуть. Каждая строчка была отречением от той девочки, что приехала из Цербста. Та девочка мечтала о любви. Екатерина должна была мечтать о силе.
С этого дня её жизнь обрела новую, железную цель. Уроки русского с Ададуровым превратились не в рутину, а в священнодействие. Она ловила каждое слово, каждый оборот, заставляла себя думать по-русски. По ночам, когда все спали, она тайком читала не только назначенные ей благочестивые жития святых, но и книги, которые потихоньку передавал ей доброжелательный Ададуров — труды Тацита, сочинения французских просветителей. Мир идей становился её убежищем и её арсеналом.
Она стала наблюдать. Замечать, кто с кем дружит, кто кого ненавидит, за какие ниточки дёргает императрица, чтобы двигать своих марионеток. Она видела, как боятся и ненавидят Петра старые вельможи, помнившие его отца. Видела, как пышет здоровьем и удалью гвардия, особенно братья Орловы, о которых теперь часто слышала — Григорий, Алексей, Иван… Их имена произносили с оттенком восхищения и опаски.
С Григорием она сталкивалась ещё пару раз — на параде, в дальних галереях. Он всегда ловил её взгляд и почти незаметно кивал — не как подданный, а как сообщник. Это молчаливое признание её борьбы стало для неё тайной опорой.
Переломным моментом стала болезнь. Сильная простуда свалила её с ног. Жар, бред, ледяной пот. Придворные врачи ходили с безучастными лицами, мать боялась заразиться и почти не навещала. В бреду ей чудились голоса: смех Петра, холодный голос императрицы: «не приживётся…»
И тогда к её изголовью подошла старая нянька, приставленная к ней, — Арина, женщина с лицом, изборождённым морщинами, как пашня. Она не говорила по-немецки и почти не знала французского. Но она принесла отвар из каких-то горьких трав, поставила к ногам грелку, обёрнутую в тряпье, и начала тихо, монотонно рассказывать сказку. О царевне, заточённой в ледяной башне, и о простом солдате, который не силой, а смекалкой и добрым сердцем вызволил её.
Фике почти ничего не понимала из слов, но понимала интонацию — тёплую, грубоватую, материнскую. Она схватила за руку Арину, и та не отняла её, а продолжала рассказывать, обмахивая её платком.
В ту ночь кризис миновал. А когда Фике окончательно пришла в себя, первое, что она сделала, — попросила Арину научить её тем словам, что та говорила в сказке. Научить по-настоящему.
Прошло несколько месяцев. Наступил день первой официальной публичной церемонии — представления великой княжны Екатерины Алексеевны высшему духовенству и синоду. Она должна была произнести речь на русском.
Она стояла в тяжёлом парчовом платье, чувствуя, как подступит к горлу знакомый комок страха. Зал был полон суровых старцев в чёрных рясах, их глаза изучали её без тени снисхождения.
Она начала. Сначала медленно, тщательно выговаривая заученные фразы о долге и вере. Потом, глядя в лицо древнему митрополиту, увидела в его взгляде не ожидание ошибки, а просто усталость. И что-то в ней щёлкнуло.
Она отступила от подготовленного текста. Не меняя смысла, она заговорила проще. Словами, которым научила её Арина. С интонацией, которую слышала от солдат в карауле. Она говорила не о том, как будет служить России, а о том, как хочет понять её душу.
Зал замер. А когда она закончила, поклонившись не по-придворному, а глубоко, по-русски, от плеч, — тишина повисла на секунду. Потом митрополит медленно кивнул. И не улыбнулся — нет. Но в его взгляде появилось нечто, похожее на одобрение.
Выйдя из зала, она почти бежала по коридору, сердце колотилось от восторга. Это была не победа. Это была первая, крошечная территория, отвоёванная у чужбины.
В своей комнате она снова подошла к зеркалу. Лицо было бледным от волнения, но глаза горели знакомым уже огнём. Она больше не спрашивала: «Кто я?»
Она знала ответ. Она была Екатериной. И это был только первый акт.