ГЛАВА ВТОРАЯ. УРОКИ ВЫЖИВАНИЯ
Апартаменты, отведённые матери и дочери, находились в дальней анфиладе дворца, окнами во внутренний дворик. Роскошь здесь была казённой: тяжёлая мебель из карельской берёзы, гобелены с охотничьими сценами, доставшиеся ещё от Петра Великого, и вездесущий, сладковатый запах воска и замшелости. Не дом, а постоялый двор высшего разряда.
Утро началось не с солнечного луча, а с визита гофлектрисы, мадам Шмидт — осанистой дамы с лицом, напоминающим засохшее яблоко, и ключами, гроздьями висящими у пояса. Она принесла расписание.
«Её Императорское Величество соизволила утвердить ваши занятия, ваше высочество, — говорила она, растягивая слова и едва скрывая пренебрежение в голосе. — В семь — молитва с отцом Симеоном. В восемь — завтрак. В девять до одиннадцати — уроки русского языка с академиком Ададуровым. Затем — час на прогулку в сопровождении фрейлины. После обеда — танцы с мосье Ланде, история России с профессором Штелиным, музыка…»
Расписание было составлено так, чтобы не оставить ни минуты на самостоятельную мысль. Фике слушала, кивая, чувствуя, как её будущее сжимается в жёсткие тиски чужих предписаний.
Первым испытанием стал завтрак в императорской столовой. Их с матерью посадили в самом конце длинного, как дорога, стола, за которым восседали десятки придворных. Императрица трапезничала у себя, а великий князь Пётр сидел во главе стола. Он ни разу не взглянул в их сторону, громко обсуждая с соседом-офицером достоинства новой прусской маршировки.
Вдруг он громко рассмеялся, хлопнув себя по колену.
«Представляешь, Бремер? — его голос прорезал общий гул. — Вчера на смотре один поручик так перепутался в ружейных приёмах, что штыком чуть глаз соседу не выколол! Прямо как моя невеста на приёме — пять шагов сделала, а отойти не умеет, едва на третий книксен не грохнулась!»
Смех, вежливый и подобострастный, прокатился по столу. Фике почувствовала, как вся кровь отливает от лица к сердцу, оставляя щёки ледяными. Она уставилась на тарелку с фарфоровым узором, стараясь дышать ровно. Мать под столом сдавила ей запястье так, что кости хрустнули — знак молчать и терпеть.
Следующей стала прогулка. Фрейлиной, приставленной к ней, оказалась девушка лет восемнадцати, княжна Анна Куракина. Она была прекрасна, как фарфоровая куколка, и холодна, как янтарь. Шла на два шага впереди, указывая путь, и говорила только тогда, когда спрашивали.
«Скажите, княжна, эта аллея ведёт к морю?» — попыталась завести беседу Фике.
«Нет, ваше высочество. К оранжерее».
«А вон тот павильон, как называется?»
«Монплезир. По-французски — «моё удовольствие».
Диалог иссяк. Фике шла, сжимая руки в муфте, и чувствовала себя не будущей великой княгиней, а дорогой, но крайне неудобной вещью, которую вынули ненадолго на воздух, чтобы не задохнулась.
Самым страшным, однако, оказался не холод приёма, а тихий ужас одиночества среди сотен людей. Вечером, после бесконечного дня молитв, уроков и унизительных взглядов, она оставалась одна в своей комнате. Мать была занята интригами — она уже строила планы, как через дочь получить влияние и деньги.
Фике подходила к зеркалу в резной раме. В нём отражалась худенькая девочка в простом ночном чепце, с большими, слишком серьёзными глазами.
«Кто ты? — шептала она отражению. — Фике? Но Фике осталась в Цербсте. Екатерина? Эту Екатерину ещё не создали. И они все ждут, что я сломаюсь».
В её покоях стояла печь, но холод проникал изнутри. Она взяла со стола первую книгу, присланную для уроков — «Букварь славянского языка». Текст был непонятен, буквы — диковинны, с завитками и титлами. Она открыла первую страницу и увидела фразу, написанную от руки на полях изящным почерком: «Терпение и труд всё перетрут. В.А.» Василий Ададуров, её учитель. Маленькая капля участия в море равнодушия.
Она села за стол, зажгла ещё одну свечу и, превозмогая усталость, начала обводить первые буквы — аз, буки, веди… Каждая клякса, каждая кривая линия казалась ей поражением. Но она стискивала зубы и писала снова.
Однажды, через неделю этой мучительной жизни, её планы нарушил дождь. Прогулка отменилась, и фрейлина, явно обрадованная, сбежала по своим делам. Фике, не в силах сидеть в четырёх стенах, накинула тёмный плащ с капюшоном и выскользнула в сад. Она хотела просто подышать воздухом, не чувствуя на себе взглядов.
Она забрела в дальнюю часть парка, где аллеи сменялись дикой порослью и старыми дубами. Дождь стихал, превращаясь в морось. И тут она увидела его.
На одной из заброшенных садовых скамей, под раскидистым дубом, сидел офицер в мундире Преображенского полка. Он не прятался от дождя, а, откинувшись на спинку, смотрел в мокрое небо, держа в руках раскрытую книгу. Это была картина такой непринуждённой, почти дерзкой свободы, что Фике замерла.
Он заметил её. Не вскочил, не вытянулся в струнку, а лишь медленно перевёл на неё взгляд. Это был тот самый офицер с приёма. Григорий Орлов. Вблизи он казался ещё крупнее, мощнее. Дождевые капли сверкали на его тёмных волосах и золотом шитье мундира.
«Ваше высочество изволили заблудиться?» — спросил он. Голос был спокойным, с лёгкой, неуловимой хрипотцой. В нём не было ни подобострастия, ни насмешки.
«Я… я просто гуляла», — выдохнула Фике, чувствуя, как глупо это звучит под дождём.
«В одиночку? Без свиты? — Он приподнял бровь, и в уголке его губ дрогнуло что-то, похожее на улыбку. — Смело».
«Мне нужно было… подумать».
«Лучшее место для мыслей — подальше от дворца. Здесь хоть деревья не доносят», — сказал он легко и закрыл книгу. Она заметила обложку — Вольтер. «Кандид». Книга, которую её мать назвала бы крамольной.
Он встал. Его рост заставил её непроизвольно отступить на шаг.
«Позвольте проводить вас обратно, ваше высочество. Эта часть парка небезопасна — могут быть… непредвиденные встречи».
Он предложил руку не как подданный принцессе, а как мужчина женщине. Фике, после мгновения колебания, положила кончики пальцев на его локоть. Под сукном мундира чувствовалась твёрдая, как сталь, мышца.
Они шли молча по скользкой тропинке. Его присутствие было ошеломляющим — тихим, но заполняющим всё пространство вокруг.
«Ваше высочество плохо спит, — вдруг сказал он, не глядя на неё. — Это видно по глазам».
Она растерялась от такой прямоты. «Дворец… очень шумный».
Он коротко усмехнулся. «О, да. Особенно по ночам. Шёпот в стенах громче пушечной пальбы».
Они вышли на главную аллею. Вдали уже мелькали огни дворца.
«На этом, думаю, моя безопасная зона кончается, — сказал Орлов, останавливаясь. Он отпустил её руку и сделал безупречный, но как-то небрежно-быстрый поклон. — Совет, ваше высочество, если позволите. Учите язык. Не тот, что в книгах Ададурова. А тот, на котором говорит дворцовая прислуга, солдаты в карауле, торговки на рынке. Тот язык не лжёт».
И прежде чем она успела что-то ответить, он повернулся и ушёл тем же неторопливым, уверенным шагом, каким пришёл, растворившись в серой пелене дождя.
Фике стояла, глядя ему вслед. На её запястье, где секунду назад лежали его пальцы, всё ещё ощущалось тепло. А в ушах звенели его слова: «Тот язык не лжёт».
Вернувшись в свои покои, она не стала плакать. Она подошла к зеркалу. Да, под глазами были синеватые тени. Но в глубине зрачков горел новый огонёк. Не только страх и растерянность. Теперь там жила искра вызова. И любопытства.
Она взяла «Букварь», но отложила его в сторону. Вместо этого подошла к двери, за которой слышались голоса двух горничных, убирающих в гардеробной. Она приложила ухо к дубовым панелям и затаила дыхание, вслушиваясь в быстрый, небрежный, полный непонятных пока слов поток русской речи.
Урок выживания номер два начался.