Вы думаете, что знаете, как хоронили Высоцкого. Миллионы у телевизоров, толпы на Ваганьковском, цветы до небес. Это — миф, который нам оставила та эпоха. Настоящая драма разыгралась не на кладбище.
Она началась в тишине редакций и гримерных театров, где люди внезапно вспомнили, что были друзьями того, кого при жизни сторонились как прокаженного.
Июль 1980-го. Москва украшена олимпийскими флагами. Город старательно улыбается миру, демонстрируя «лицо счастливого социализма». И в эту парадную, лакированную картину врывается новость: умер Высоцкий. Не «народный артист», не «лауреат премий» — званий у него не было. Просто поэт, которого не печатали, актер, чьи фильмы ложились на полку, гражданин, чьи концерты были подпольными.
Власть сделала вид, что ничего не случилось. Словно умер не голос поколения, а какой-то неприятный шум за окном. Всего два коротких некролога — в «Вечерней Москве» и «Советской культуре». И то лишь потому, что за них вступился Иосиф Кобзон, использовав весь свой вес и связи. Но смерть оказалась честнее живых. Она сорвала маски и показала лицемерие эпохи в его оголенном, неприкрытом виде.
«Друзья», которых не было: театральная Москва открывает траурный сезон
На следующий день после смерти портреты Высоцкого в черной рамке появились в фойе почти всех московских театров. Как по команде. Режиссеры, актеры, чиновники от культуры — все вдруг вспомнили, как были близки с гением. Это был настоящий парад внезапно вспыхнувшей любви.
«Казалось, в его друзьях ходила вся творческая интеллигенция, — писала позже Марина Влади. — Каждый вспоминал, как поддерживал Володю в трудную минуту, как давал ему мудрые советы. Странно, что при жизни я этих людей почти не видела возле нашего порога».
История повторяла самый циничный сценарий: при жизни — травля и молчание, после смерти — восторженные воспоминания. Те, кто боялся с ним поздороваться на улице, теперь рассказывали, как носили его гитару. Те, кто в 1968-м подписывал коллективные письма с осуждением «упаднических песенок», теперь вспоминали, как «предупреждали Володю об опасностях его пути».
И самое страшное — это лицемерие было отчасти искренним. Люди действительно верили, что были его друзьями. Смерть великого стирает границы — каждый хотел прикоснуться к легенде, даже если при жизни отшатывался от живого, неудобного человека, который мог в любой момент «подвести», сказать не то, спеть не то.
Ванна с горячей водой: последнее настоящее братство
Чтобы понять масштаб одиночества зрелого Высоцкого, нужно увидеть, каким он был в начале. Конец 1950-х, квартира режиссера Лёвы Кочаряна на Большом Каретном, 10.
Здесь собирается коммуна молодых безумцев: Высоцкий, Тарковский, Шукшин, Стриженов. Сюда же захаживают и «блатные» — друзья Кочаряна из другой, не театральной жизни.
Это не салон, не богемная тусовка. Это братство голодных и дерзких. Высоцкий спит в ванне — другого места нет. Кочарян, чтобы ему не было холодно, подливает горячей воды через щель в двери. Здесь пьют дешевое вино, спорят до хрипоты о Станиславском и Брехте, читают стихи, которые никто не напечатает, слушают первые, еще робкие песни Володи.
«Мы жили у Лёвы Кочаряна коммуной, — вспоминал сам Высоцкий. — Я всё время привозил для них свои песни и им первым показывал; я для них писал и никого не стеснялся. За столом, с напитками или без — неважно. Мы говорили о будущем, ещё о чём-то. Это было самое запоминающееся время моей жизни».
Здесь он не был одинок. Здесь его слушали, не перебивая. Здесь не было зависти — все были одинаково нищи, одинаково голодны и одинаково гениальны в своих мечтах. Но это братство было обречено. Каждого ждала своя судьба, своя слава, своя трагедия. И когда слава пришла, братство распалось — не из-за ссоры, а просто потому, что жизнь развела их по разным орбитам.
Молчание на показе: как коллеги аплодировали пустому месту
1979 год. Театр на Таганке празднует 15-летие. Устроен закрытый показ для своих — на большом экране идут лучшие фрагменты спектаклей за полтора десятилетия. Зал полон актеров, режиссеров, «своих». Теплая, почти семейная атмосфера.
Когда на экране появляются сцены с Юрием Любимовым — бурные, восторженные аплодисменты. Когда мелькает Алла Демидова — овации. Валерий Золотухин — дружные, теплые хлопки.
А потом — Высоцкий. Гамлет с гитарой, Галилей с его «А все-таки она вертится!», Свидригайлов из «Преступления и наказания». На экране — гений театра, его главная звезда, человек, ради которого многие зрители шли в Таганку. В зале — гробовое молчание.
Ни хлопка. Ни возгласа. Ни одного звука.
«Когда показали мои работы, — рассказывал потом Высоцкий тем немногим, кого считал друзьями, — воцарилась тишина. Я сидел и думал: за что? За что они меня так ненавидят?»
Это не было случайностью. Это был приговор. Приговор не власти, не системе — своих же коллег. Тех, кто каждый вечер выходил с ним на одну сцену, кто слышал, как за кулисами ему аплодировал зал до слез, кто видел, как женщины плакали у служебного выхода.
Причина была проста: зависть. Но не бытовая, мелкая. Экзистенциальная. Они завидовали не славе — слава была и у них. Они завидовали свободе. Той абсолютной, страшной, неподъемной для них свободе, с которой он существовал на сцене и в жизни. Свободе говорить то, что думаешь. Свободе быть собой — всегда, наперекор всему. Свободе, которую они давно обменяли на стабильность, на роли, на одобрение начальства.
«Эта сволочь — как пуговица»: почему Высоцкий остался один
Его одиночество зрелых лет было сознательным выбором. После Каретного, после того первого, настоящего братства, Высоцкий перестал верить в «дружбу» творческой среды. Он видел, как люди меняются, едва к ним приходит успех. Как лицемерие становится не грехом, а нормой. Как «друзья» готовы предать ради роли, ради одобрения начальства, ради теплого места в иерархии.
«Эта сволочь — как пуговица: куда пришьют, там и болтается», — говорил он про некоторых мэтров советского театра, которые умели лавировать между властью и искусством.
Фраза расходилась по Москве, обрастала подробностями, дополнялась новыми язвительными характеристиками. И добавляла ему врагов. Много врагов.
Он не явился на похороны Лёвы Кочаряна — того самого, в чьей ванне спал. Не пошел в больницу прощаться. «Не могу видеть больного Кочаряна», — сказал он. Многие сочли это предательством, черной неблагодарностью. Но те, кто знал Высоцкого близко, понимали: это была не жестокость, а бессилие. Он не выносил вида разрушения, увядания, конца — особенно в тех, кого любил по-настоящему. Это была его форма защиты — уйти, не видеть, сохранить в памяти живым.
К концу жизни его круг сузился до пяти человек. Плюс Марина Влади. Он буквально не пускал никого за порог своей души, став мастером по отгораживанию от мира.
«Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более — когда в неё плюют», — объяснял он свою позицию.
И в этом была страшная правда: после многолетних плевков в его душу со страниц газет, с высоких трибун, из-за спины коллег, он просто устал открываться.
Три инфаркта и одна женщина: кто на самом деле пытался его спасти
В этом одиночестве была страшная ирония: спасали его именно те немногие, кто остался рядом. Не «друзья всей театральной Москвы», а конкретные люди, готовые на все.
1969 год. Первый инфаркт. Вернее, то, что врачи приняли за инфаркт — кровь изо рта, почти остановившееся сердце. Высоцкий умирал в своей квартире на улице Матвеевской.
«Врачи скорой развели руками, — вспоминала Марина Влади. — Они сказали: «Все, конец. Ничего нельзя сделать»».
И тогда эта хрупкая француженка, не знавшая русского мата, превратилась в фурию. Она кричала на врачей на ломаном русском, угрожала, умоляла. Бросалась на стены — буквально, в отчаянии билась кулаками о дверной косяк. Ее истерика, ее неподдельный, животный ужас при виде умирающего любимого заставили медиков сделать невозможное. Они повезли Высоцкого в больницу. Откачали.
1979 год. Второй приступ. На этот раз рядом был врач Анатолий Федотов — один из тех пятерых, кто имел доступ. Он действовал быстро, профессионально, без паники. Высоцкий выжил.
1980 год, ночь на 25 июля. Третий, последний инфаркт. Высоцкий ползал по квартире на Малой Грузинской, хрипел, сердце «разрывалось на части». Федотов был рядом. Сделал укол — снотворного, обезболивающего. Поэт уснул. Навсегда.
«В четыре часа утра я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати... И когда звонит телефон, я знаю, что услышу не твой голос. «Володя умер». Вот и всё, два коротких слова». — Марина Влади.
Она была в Париже. Не успела. Не спасла в последний раз. Ей осталось только лететь в Москву хоронить того, кого она тринадцать лет вытаскивала с того света.
110 тысяч против двух некрологов: арифметика народной любви
А потом началось то, чего так боялись власти. Народ пошел прощаться. Не по разнарядке, не по приказу, не организованными колоннами. Сам. Стихийно.
Власти, помня об Олимпиаде, о гладком, парадном образе «Москвы-80», надеялись на тихие, быстрые, почти тайные похороны. Но к Таганке шли люди. Сотни. Тысячи. Десятки тысяч. Они несли цветы, переписанные от руки стихи, гитары. Они пели его песни тихо, под нос. Они плакали.
За три дня прощания в театре побывало 110 тысяч человек. Это число — официальное, из милицейских отчетов, которые позже стали доступны. На самом деле — больше. Люди стояли в очереди по 12-14 часов, растянувшейся на несколько километров. Под проливным дождем, в июльской жаре. Они шли, потому что чувствовали — уходит не просто актер или поэт. Уходит часть их самих.
На похоронах раздали 10 тысяч фотографий Высоцкого — их тайком, ночью отпечатали и принесли те самые настоящие друзья. Люди брали эти карточки как благословение, как последнюю память, как святыню. Для многих это была первая и единственная фотография Высоцкого в доме — ведь в магазинах их не продавали.
Два некролога в газетах — и 110 тысяч живых людей на улице. Вот истинная арифметика его жизни. Вот что означала народная любовь — не в отчетах, не в официальных сводках, а в реальности. В слезах, в часах ожидания, в цветах, которые несли к театру, как к храму.
Одиночество как плата за правду
Так был ли Высоцкий одинок? Да. Болезненно, абсолютно, трагически одинок. Но это одиночество было не следствием несчастного характера или дурного нрава. Это была плата за ту правду, которую он нес. Плата за честность в мире, построенном на компромиссах.
Он выбрал путь правды в мире лжи, свободы в мире несвободы, непримиримости в мире договоренностей. На этом пути не может быть много попутчиков. Большинство предпочитает идти по обочине — там безопаснее.
Те, кто кричал «браво» его Гамлету, боялись пожать ему руку за кулисами. Те, кто переписывал его песни в тетрадки в общежитиях, не решались признаться в этом на партсобраниях. Те, кто плакал, слушая «Кони привередливые», молчали, когда его травили в газетах как «пошлого и упаднического» поэта.
Его одиночество было зеркалом, в котором общество увидело свое собственное лицемерие. И не смогло этого вынести. Не смогло признаться себе, что аплодируют они одному, а жить предпочитают по-другому.
Поэтому, когда он умер, все бросились становиться его друзьями. Чтобы загладить вину. Чтобы прикоснуться к славе, которая при жизни была слишком опасной. Чтобы убедить себя: «Я был на правильной стороне, я понимал его, я ценил».
Но настоящие друзья не кричат о своей дружбе на каждом углу. Они молча раздают фотографии у гроба, пока милиция смотрит в другую сторону. Они бросаются на стены в истерике, когда врачи опускают руки. Они делают последний укол в отчаянной надежде, что поможет.
Их было не вся театральная Москва. Их было пять человек. Плюс одна женщина из Парижа, которая любила его так, как, возможно, не любил никто. И 110 тысяч незнакомых людей у театральных дверей, которые поняли его песни и его боль лучше, чем все «друзья» и критики вместе взятые.
Они не аплодировали ему при жизни в своем кругу. Но они стояли за него в очереди по двенадцать часов после его смерти. Вот и вся арифметика. Вся правда. Вся цена.
А что вы думаете? Было ли одиночество Высоцкого неизбежной платой за гениальность? Или он сам, своей прямотой и нетерпимостью к фальши, оттолкнул тех, кто мог бы быть рядом?
И главное — узнаете ли вы в истории «друзей всей театральной Москвы» кого-то из своего окружения? Тех, кто сегодня игнорирует вашу правду, а завтра, если вас не станет, будут с важным видом рассказывать, как были к вам ближе всех?
История Высоцкого — не про 1980 год. Она про нас. Про выбор, который каждый делает каждый день: быть собой или быть «как все». Сказать правду или промолчать. Остаться одиноким, но честным — или стать частью толпы, которая аплодирует пустому месту.
Пишите в комментариях — давайте поговорим об этой цене. Цене правды и цене лжи. И о том, чего на самом деле мы боимся больше — одиночества или собственной смелости быть собой.
У нас появился телеграмм канал, подписывайтесь туда! А еще мы появились в одноклассниках! Ну а на этом все. Спасибо, что дочитали до конца! Пишите свое мнение в комментариях и подписывайтесь на канал!
Тоже интересно: