Сумрачным октябрьским утром, когда серое, почти чёрное небо низко нависло над бетонными корпусами следственного изолятора, за Эвой пришли.
Она ждала. Со дня на день, как прошёл суд и ей дали срок. Когда судья монотонным голосом зачитывала статьи, то адвокат Эвы, которого ей предоставило государство для защиты, сидел с чопорным и скучным лицом, а прокурор со стороны обвинения от удовольствия даже лоснился весь, незаметно постукивая подушечками пальцев по тоненькой папке с материалами дела.
Когда огласили срок, у Эвы потемнело в глазах. Господи, это же полжизни ... Впустую.
Из зала заседания суда она выходила на ватных ногах, уже не слыша сухой голос своего адвоката, который что-то там про апелляцию говорил.
Она вернулась в камеру СИЗО. Ждать, когда её заберут туда, где ей предстоит провести пятнадцать лет.
Пятнадцать. Лет.
Что она чувствовала? Пустоту. Бессмысленно биться головой об бетонную стену, когда за тебя кто-то там, сильнее и могущественнее, всё давно решил.
И вот этот день наступил.
Хлопнула стальная дверь камеры, лязгнули засовы. Конвойный, не глядя на осуждённую, сухо произнёс:
— Собирайся. Этап.
Ни один мускул не дрогнул на бледном и худом лице девушки. Эва медленно поднялась со шконки. Все её движения были механическими, будто она уже проделывала это сотни раз.
Эва собрала в холщовый мешок свой скудный скраб: сменное бельё, книжку "Динка прощается с детством, которую читала по вечерам, перед сном, зубную щётку, пасту. Всё. Жизнь, уместившаяся в один мешок.
Это самое малое, что смогла принести ей Алёнка, выпросив свидание у следователя.
От свидания сама Эва отказалась, а вот передачку взяла. К чему теперь все эти разговоры? Что? Как? Они уже погоду не сыграют.
Всё, она получила срок. Заведя руки за спину, Эва покинула камеру СИЗО. В коридоре противно пахло хлоркой и сыростью.
Эхо шагов тяжёлым гулом в бесконечных переходах, тяжёлым гулом отбивало в ушах.
Эва шла между двумя конвоирами, опустив голову. За спиной слышался лязг ключей, окрики дежурных, скрип отворяемых дверей.
Почему-то каждый звук отпечатывался в памяти.
И вот уже двор. Автозак стоит и ждёт Эвелину Самарину. Словно глухой металлический ящик с зарешёченными окнами.
Противно скрипнули петли, открывая задние двери.
— Заходи — сухо скомандовал один из конвоиров.
Глаза Эвы пытались привыкнуть к темноте. Внутри автозака был тёмный отсек с приваренными скамейками, тусклая лампочка под потолком, от которой никакого толка. Темень была хоть глаз коли.
Кроме Эвы, оказывается, ещё двое сидело: женщина средних лет и совсем молодая девушка, ровесница Эвы.
Двигатель взревел, и машина резко тронулась с места. Вцепившись пальцами в скамью, на которой сидела, Эва смотрела в одну точку.
Казалось, что жизнь кончена. Выдержит ли она там, куда её везут?
Внутри было щемящее чувство, что где-то там осталась её прежняя жизнь — та, где она не была убийцей.
Добирались долго. Очень долго. Эва думала, что сойдёт с ума в этом замкнутом пространстве и в тягостном молчании своих спутниц.
Наконец они прибыли к месту назначения. Эва вылезла на свежий воздух и пошатнулась. Голова враз закружилась. А взгляд остановился на колючей проволоке, серых зданиях за бетонным забором и вышках.
Холодный промозглый ветер с силой ударил в лицо. Девушку затрясло. Свобода закончилась за воротами, которые плотно сомкнулись за её спиной.
Впереди неизвестность и жизнь за колючей проволокой. Беспощадная, жестокая, чужая.
***
Максуд везде искал свою выгоду. Тамара наводку ему дала на брата? Дала. Почему бы девочке своей не помочь? И самому нехило отколется.
Поэтому, обмозговав темку с кем надо, Максуд на время из города слился.
Томке приказал пока в деревне глаза помозолить. Желательно в гостях у кого-нибудь посидеть.
А у кого Тамарке в гостях сидеть? К Олеське пошла с Варькой своей. Заодно обсудить новости про Лидию Борисовну, про Эву, которая на нары загремела. Видела в новостях.
Олеська гостям обрадовалась. Очень глубокая. Огороды закончились. Почему бы с Томкой и не тяпнуть по стаканчику-другому?
Под градусом-то разговор хороший пойдёт, как песня.
Варюху отправили мультики смотреть да в куклы играть, которые у Олеськи от её дочери завалялись. Та, как в Краснодар умотала лет десять назад, так и не показывалась больше в деревне.
Так и куковала Олеська одна-одинёшенька.
Что придумал Максуд, неведомо было Томке. Но в том, что проблему он решит, Тамара даже не сомневалась.
Поэтому вечер с Олеськой собралась провести от души, а то и ночь погудеть, да в баньке у неё попариться.
***
Катя сбегала к матери Стёпку проведать. Не могла никак нацеловаться, да наобниматься мальчонку.
— Ну будет тебе лобызать-то его — пробурчала Ирина Олеговна — ещё прибежишь не раз. Да и нечего пацана к юбке своей приучать, да к чрезмерной ласке. Мужиком пусть растёт, а не девчонкой зацелованной.
Катя на мать внимания не обращала. Она бы Стёпку забрала, да некогда с ним возиться. Свекрови опять плохо стало, и она не отходит почти от её постели.
Сейчас вот к Стёпке побежала, Влада вместо себя оставила. Он со скотиной пораньше управился, отпустил к сыну.
— Ты, мам, со Стёпки глаз не своди, хорошо? Не знаю уж, сколько Вера Пантелеевна протянет в таком состоянии. Только мы с Владом уже всё решили. Если до следующего года не доживёт, по весне на мясо всю живность пустим, дом на продажу. Влад с сестрой деньги все поделит и уедем мы отсюда. В Москву хочет. Подальше от Тамарки, иначе она житья нам не даст. Вот тогда я Стёпушку и заберу от тебя.
Ирина Олеговна поджала губы. Прикипела душой она к внучку своему. Без него и дом опустеет. Но умом понимала она, что Катерине с Владом семью строить надобно. А в столице большие перспективы.
В деревне или в райцентре какая жизнь у них будет? Да никакой.
— Ты пока, Катерина, не загадывамши живи. Как Бог даст. Я за вас в случае чего только порадуюсь.
Ещё раз крепко-крепко обняв сына и расцеловав его, Катя неловко обняла и мать.
Выбежав за калитку, она, не оглядываясь, спешила к дому Кузьмичёвых.
Глядя дочери вслед, Ирина Олеговна переживала и сама не понимала почему. Неспокойно на сердце у неё было. Очень неспокойно. Будто беда какая произойти должна.
Заперев все двери на замок, вернулась Ирина Олеговна в дом и принялась для Стёпки жарить оладьи, отчего-то в окошко то и дело поглядывая.
Темнело рано теперь, а осень всегда на неё тоску наводила.