Из воспоминаний Дмитрия Емельяновича Гнусина
Я родился в 1826 году, в Ярославской губернии, в селе Городищи, на самой Волге. Наша семья была большая: кроме отца и матери, нас четырех сыновей и моих двух сестер, с нами жил постоянно дед и незамужняя тетка.
Недостатка мы не знали, у нас был свой каменный дом. Мой отец был, как и дед, подрядчик и печных дел мастер и получал порядочную прибыль в Москве, где жил постоянно и откуда посылал даже своих рабочих в окрестные поместья и другие города.
К нам в село он приезжал раз в году, зимой, недели на две или на три; остальное время мы его не видели.
В нашем доме была большая строгость: как только начнет садиться солнце, и взрослые, и малые должны были находиться на лицо; нас, детей, наказывал дед за каждую провинность, так что тетка, жалея нас, многое скрывала от него.
Дед был человек крепкий, крепче моего отца; он дожил до 90 лет, и хотя у нас были свои лошади, но он обыкновенно хаживал пешком в Ярославль, верст за сорок. Он никогда не спрашивал у моего отца отчета о получаемой прибыли, а что тот посылал - расходовал как хотел, и был полным хозяином в доме. Все его слушались, мы жили мирно, и даже между нами, детьми, никогда не бывало ссор.
Мать недолго жила с нами, так как, узнав о болезни отца, уехала в Москву, откуда больше не возвращалась, а мы, дети, остались на попечении деда и тетки.
Грамоте начала обучать меня старшая сестра, по-церковному, когда мне было всего четыре года, и, чтобы я учился прилежнее, приманивала меня лакомствами. Одно время вместе со мной училась вторая сестра, и как была постарше, то соображала скорее.
У сестры я учился недолго, меня отдали к священнику, который был нашим духовником; отец выбрал его потому, что он был хороший человек. Перенимал я все очень быстро, но многому, конечно, научиться не мог, особенно летом - жара, мухи, так и тянет к воде; матушка-попадья отпустит нас минуть на пять с "запретом ходить к реке", а мы пропадаем часа три на берегу.
Скоро отец потребовал меня в Москву, так что я доучивался по зимам, когда приезжал в село вместе с отцом, но оставался здесь долее его, иногда несколько недель. Учился я также, между прочим, урывками, у священника латинскому и греческому языку, но, конечно, втайне от отца.
В Москве я подружился с сыном священника нашей приходской церкви Малого Вознесения (близ Кремля), жившим по соседству с нами, хорошо воспитанным мальчиком, и его общество было очень полезно для меня. Когда мне пошел 10-й год, отец начал меня учить печному мастерству, и хотя сам был приписан "к купечеству", но не хотел меня пустить в торговлю, а требовал, чтобы я сперва обучился его мастерству, говоря: "торговый человек - глиняная посуда, а мастеровой - медная".
Сначала мне было очень трудно; отец приставил меня к "самой черной работе", спрашивал с меня больше, чем с других, и мало того, что я должен был носить на себе глину и кирпич, - люди сядут обедать или за завтрак, а меня пошлют на другой конец Москвы, - с каким-нибудь делом.
Отец поручил меня одному мастеру Василию, у которого я должен был учиться работать; он был очень строг, колотил за неисправность, бранил всякими словами, а жаловаться отцу я не смел, мне бы за это была "вторая ругань". Наконец, мне стала не под силу тяжелая работа, я сильно заболел, а когда стал выздоравливать, холода наступили и работа на зиму прекратилась.
На следующий год отец потребовал, чтобы "я продолжал учение", и при новой, бывшей у него постройке, приказал мне "ломать старую печку". Я заплакал. Думаю, "что пользы в такой работе?! Какое это учение?!", - и сказал "о своей обиде" матери, так как отцу, лично, не смел говорить.
Мать настояла, чтобы он поручил мне "складывать новую печку, с маленьким братом моим", которого также привезли в Москву. Работа шла у меня необыкновенно быстро, а когда пришлось делать "обороты" (здесь дымообороты, или дымоход), то отец сказал, что "придет и разложит сам", а мне не хотелось этого допустить, - гордость страдала.
Когда отец пришел, чтобы разложить "обороты", и, взойдя на леса, увидел, что работа сделана, то удивился и спросил: Кто раскладывал? Я отвечал, что "сам разложил обороты с братом", чему он никак не верил и переспросил всех рабочих, в том числе и десятника. Они все ответили, что - "мы", и лицо отца повеселело, - так остался доволен.
После этого мы стали складывать "всякие печки", и только раз я "промахнулся" и сделал ошибку, которую пришлось исправить; но это была моя первая и последняя ошибка в печном деле, которая осталась для меня памятной на всю жизнь.
Вскоре я вызвался сделать "духовую печь, пробный камень печного дела", и успешно окончил ее, чем возбудил против себя неудовольствие наших печников, которые смотрели на меня, как "на мальчишку", между тем, как немногие из них, были годны на эту работу.
Действительно, мне было тогда всего 13 лет, но я уже был "мастером" и отец поручил мне надсматривать за работами; под моим надзором было человек 40 печников. Смотрел я за производством работ очень внимательно; увижу сейчас всякую неисправность или неточность, велю все разломать и делать заново.
Если бывало кто либо из печников заупрямится или не захочет слушаться, то отец, по моей жалобе, распоряжался по своему, и делалось то, что я приказал. Раз, при кладке печей, в большом Кремлевском дворце, я сильно заболел и вся работа приостановилась; отец просил меня "непременно бывать на постройке", так что мне даже приносили сюда постель.
Но я скоро поднялся на ноги, не терпелось мне лежать; волнение подействовало лучше лекарств. Так случалось не раз и впоследствии.
Все лето, дважды в день, за обедом и ужином, когда мы только и виделись с отцом, я должен был отдавать ему "подробный отчет" в работах. Воскресенье и в праздники, по возвращении от обедни, отец заставлял меня "сводить счеты и делать сметы на предполагаемые и произведенные работы", и, таким образом, держал меня при себе до 8 часов вечера.
Затем осенью, по окончании дел, я обязан был "освидетельствовать в каждом новом доме сложенные нами печи и велеть протопить их при себе", в чем, почти всегда, бывал прежде обман, потому что рабочие, боясь отца, скрывали истину, говорили, что "печь хороша", когда того не было "на деле".
Особенно отличался в этом отношении печник Фёдор, который 40 лет прожил у нас и был очень ленив. Раз, из-за его недосмотра, мне пришлось в 30° морозу влезать на крышу гостиницы Шевалдышева и помогать ему в исправлении трубы; затем он наделал переполоху в Большом театре, бросив горячую рогожу у печи под сценой, отчего пошел сильный дым во время представления.
Печи в обоих театрах были нашей работы, как почти во всех строившихся тогда общественных и казенных зданиях, равно и во многих аристократических домах.
Первое изобретение было сделано мною случайно, во время постройки большого Кремлёвского дворца, и, если не ошибаюсь, в начале 1845 года.
Сидели мы с отцом за утренним чаем; он сказал к чему-то в разговоре, что "хорошо бы нам было сделать печку, которую бы можно было на столе ставить". Я тут же ответил, что "сделаю ее". Отец сказал на это, - после, когда время будет, а теперь ступай во дворец.
Напившись чаю, отец ушел, я прибрал комнату, запер ее на ключ, сбегал на работы посмотреть, что делают печники, и опять бегом домой, достал глины и весь нужный материал и принялся складывать печку на подножной скамейке.
При этом, я старался, как можно скорее докончить ее, - до прихода отца. Когда печь была готова; я затопил ее и отправился во дворец. К обеду я подоспел в одно время с отцом и подал ему ключ. Он отпер дверь и, увидев посреди комнаты печь, очень удивился и спросил: Это что?
Я ответил, что "сделал такую печь, о которой он говорил утром". Отец мой был видимо доволен, и я знал, что он, вообще гордится мною, но, по своему обыкновению, не сказал мне ни одного слова "в похвалу", а на этот раз, тем более что "я самовольно отлучился от работы во дворце".
Моя маленькая печка хорошо нагревала комнату и вполне заменила голландскую печь, которую мы совсем перестали топить и которая требовала 15 коп. в сутки, по тогдашней стоимости дров, между тем, как на "мою печку", шло всего на 1,5 коп. древесного угля.
Разумеется, она дымилась и бывал угар, так как была сделана наскоро и не имела выходной трубы, а отец не позволял ее делать ни в каком случае, и даже однажды, рассердившись, велел совсем разломать "мою печь" нашим рабочим. Но я не допустил их до этого, чтобы "не узнали моего секрета", а сам разломал печь, а им велел вынести мусор.
Таким образом, при отце я не мог больше производить никаких опытов, тем более что он все слабел и, наконец, окончательно сдал мне работы во дворце, говоря, что "мне придется сдавать их, так как он не доживет до освящения дворца".
Осенью 1847 года я женился, а меньше, нежели через год, 6 сентября 1848, умер отец, и я, 22-х лет, - остался полным хозяином.
Отца я похоронил с возможной пышностью; одних гостей было человек 400 и в том числе много архитекторов; но с ними мне неудобно было толковать о моих планах на самих похоронах; к тому же, я был очень огорчен смертью отца.
На сороковой день я устроил богатые поминки, архитекторов пригласил особо и тут показал им сделанную мною образцовую переносную печь и чертеж. Они одобрили мое изобретение и посоветовали испросить "привилегию" у Департамента мануфактуры и внутренней торговли, как он тогда назывался.
Чертеж хотя и был сделан мною, но недостаточно отчетливо по внешности и мне его исправил профессор архитектуры Федор Федорович Рихтер. Прошение на "привилегию" было тогда же послано.
Между тем, во дворце шла у меня усиленная работа, потому что в марте 1849 года ожидали приезда государя Николая Павловича, по случаю освящения дворца.
Нужно было сразу привести в порядок все сделанное с 1844 года и пустить в ход печи, как во всем дворце, так и в кухне.
Прежде всего, приехала дворцовая кухня, человек 50; к счастью, мне удалось с ними поладить; они меня слушали "относительно печей и их топки", и исполняли то, что я приказывал. Но так как, несмотря на многократные представления моего отца, не было "разрешено сделать вытяжные трубы для очищения из кухни воздуха", то при готовке кушанья пошел чад на парадной лестнице и в залах.
Президент дворцовой конторы, барон Боде (Лев Карлович), дня за два до приезда государя Николая Павловича, пошел осматривать дворец и, услыхав чад, велел мне сказать, чтобы этого не было, и что в противном случае "он меня повесит".
Я отвечал, что "в таком случае пришлось бы повесить моего покойного отца на кладбище, хотя он также не виноват, потому что предупреждал, что так будет без вытяжных труб".
Не знаю, был ли передан мой ответ президенту. Однако, мне удалось устранить чад, устроив наскоро искусственную вентиляцию, так что несколько часов спустя воздух совсем очистился. Но, по приезде государя, кухня стала топиться так усердно, что, по сажени в сутки, сжигали на плиту.
Понятно, что при такой усиленной топке, простенки дворца настолько накалились над кухней, во Владимирской зале, что стена треснула и загорелась закладная рама.
В это время я был в лавках с молодой женой, видел, как проскакала в Кремль пожарная команда городской части, но спокойный за безопасность от огня моих печей, не торопясь окончил покупки, проводил домой жену и отправился через Никольские ворота в Кремль, больше из любопытства.
Тут меня встретил брат жены с бранью и, не зная технической части, сказал, что "боровок лопнул".
Я знал, что "этого не может быть", и не двигался с места, тем более что рассчитал по месту, где были пожарные, что "горит не от моих печей", а от труб, заложенных при возведении стен; потом пошел в чертежную.
Отсюда меня немедленно отправили во Владимирскую залу, на место пожара, где я застал гг. архитекторов, Тона (Константин Андреевич) и Рихтера, которые настолько растерялись, что обратились ко мне за советом, - что нужно делать?
Я осмотрел стену и примыкавшую к ней лестницу и сказал, - что, по-моему мнению, необходимо отодвинуть лестницу и вырубить закладную раму. Старик Тон сам взялся за топор и приступил немедленно к работе.
Пожар прекратился, призвали рабочих, все было сразу заделано и приняло прежний вид. Вскоре и государь Николай Павлович прибыл на место, осмотрел все, и обратясь к нам (нас было трое: Рихтер, казенный десятник и я), спросил: Нет больше опасности? и, выслушав ответа, что, - нет, сказал: - Никто не виноват, я сам! Слышал дня 3-4 назад запах гари и не обратил внимания.
После этого архитектор Рихтер отдал мне приказ, чтобы "я неотлучно находился при дворце, во все время пребывания государя в Москве", и советовал мне "не робеть, в случае встречи с его величеством".
На другой день загорелось от кухни в малом Кремлевском дворце, государь разгневался и сказал окружающим: Что вы меня сжечь хотите? и тут же отдал приказ обер-полицмейстеру "осмотреть все здания в Кремле: нет ли где какой опасности в разделках от печей и дымовых труб?".
Обер-полицмейстер обратился к Рихтеру с приказанием высочайшей воли, потребовал планы кремлевских зданий и при этом архитектора для указания в натуре местности. Рихтер ответил, что "никого не может дать и некому поручить планы", и, указывая на меня, добавил: Вот он все знает, - все укажет.
Но я объяснил обер-полицмейстеру, что "такой осмотр требует ломки стен в разделках, потому что иначе он не может лично убедиться в безопасности зданий от огня, а что подобную ломку нельзя было произвести в данное время, в виду того, что все жилые здания в Кремле были заняты высшими особами".
Таким образом, пришлось покориться необходимости. Не знаю, было ли об этом тогда доложено государю или нет.
В том же 1849 году, осенью, получена была "привилегия" на изобретенные мною "переносные печи". Я тотчас же принялся за их производство и стал продавать разным лицам в Москве и иногородним. Мои переносные печи вошли в такую моду, что я едва успевал делать их. Весною 1853 года я выставил одну такую печь на "Мануфактурной московской выставке".
Много народу смотрело мою печь, множество всяких лиц обращалось ко мне с разными вопросами, но всех внимательнее осматривал печь архитектор Матвей Юрьевич Левенстам. Он начал меня расспрашивать, как она делается и как топится. Я ответил, что "на выставке не время и не место распространяться об этом, и что прошу его к себе на дом", и дал ему свой адрес.
Он явился ко мне в самом непродолжительном времени, осмотрел готовые печи, которых было много, и кафельных, и простых, и при этом осыпал меня вопросами относительно герметических дверец, выписанных мною из-за границы, которые тогда были новостью у нас.
Я, ничего не подозревая, дал простодушно все указания и даже объяснил различные способы применения герметических дверец.
После того Левенстам несколько раз являлся в мою мастерскую, выбирая время, когда знал наверное, что меня нет дома, расспрашивал мою жену и подробно осматривал печи. Я не придавал этому никакого значения, так как, имея "привилегию", был спокоен, тем более что такое "любопытство", в архитекторе, считал "вполне понятным", а с другой стороны, имел в виду, что "мое дело зависело от гг. архитекторов", как зависит и до сих пор: через них могу иметь работу или же остаться совсем без работы.