Глава 11. Железная леди в сером костюме
Москва середины «нулевых» гудела, как растревоженный улей. Город стремительно менял кожу. На месте ржавых ларьков, где в девяностые торговали паленой водкой и надеждой, вырастали сверкающие стеклом торговые центры. Бандиты в малиновых пиджаках исчезли, растворились в небытии, уступив место людям в безупречных итальянских костюмах от Brioni.
Но Ирина знала: суть осталась прежней. Это были всё те же джунгли. Просто хищники теперь научились носить галстуки, улыбаться на камеры и делить территории не на стрелках, а в высоких кабинетах с кондиционерами.
Коридор Государственной Думы казался бесконечным. Паркет, помнивший шаги советских генсеков, теперь отражал цокот её каблуков. Этот звук разносился гулким, ритмичным эхом: цок-цок-цок. Как удары конька об лед перед прыжком.
Роднина шла быстро, не глядя по сторонам. Строгий серый костюм сидел как влитая броня. Волосы уложены волосок к волоску — ни ветра, ни сомнений. Никаких слёз. Никаких лишних эмоций. Во взгляде — только качественная, закаленная сталь.
В памяти всплыл тот вечер на тесной кухне, когда она, глядя в темное окно, приняла решение:
«Я заставлю их себя уважать. Я не буду "бывшей". Я буду действующей».
Путь в политику не был устлан розами, как думали многие, глядя на её депутатский значок. Он был устлан граблями. И каждый раз, получая черенком по лбу, она лишь стискивала зубы, поправляла прическу и делала шаг вперед.
Первые выборы стали холодным душем. Она проиграла. С треском, оглушительно. Ей, легенде, чье имя гремело на весь мир, избиратели предпочли местного бизнесмена с тугим кошельком и пустыми обещаниями.
Тогда «доброжелатели» шелестели ей вслед:
— Ирина Константиновна, голубушка, ну куда вы лезете? Ваше место — в бронзе, на пьедестале, в учебниках истории. Сидите на даче, пишите мемуары, открывайте выставки имени себя. Политика — это грязь. Вы там испачкаетесь, не отмоетесь.
Она лишь усмехалась уголком рта, вспоминая свое детство:
— Танки грязи не боятся.
***
И она пошла на второй круг. Не в сытую Москву, а в Омскую область. В настоящую глубинку.
Омская земля встретила её ветром и безнадёжностью. Раздолбанные дороги, на которых трясло так, что зубы стучали, нищие деревни с покосившимися заборами, школы, где туалеты до сих пор были на улице — дощатые будки на семи ветрах.
Роднина сменила каблуки на простые сапоги. Она тряслась в стареньком, продуваемом всеми ветрами УАЗике, который чихал и кашлял на каждом ухабе. Выходила к людям, месила осеннюю жирную грязь.
В сельском клубе, пахнущем сыростью и старой пылью, на неё смотрели уставшие женщины. Доярки с огрубевшими руками, учительницы в штопаных кофтах. В их глазах не было веры, только глухая тоска.
— Бабоньки, — начала Ирина, и голос её дрогнул, но тут же окреп. — Я не буду вам врать. Я не обещаю золотые горы и кисельные берега. Я не волшебник. Но я обещаю одно: ваши дети будут заниматься спортом. У них появится шанс. Шанс вырваться, увидеть мир, стать кем-то.
В зале повисла тишина. Кто-то шмыгнул носом.
— Я знаю, как это сделать, — продолжила она, глядя прямо в глаза сидящей в первом ряду старушке. — Я сама была такой же девчонкой с окраины, в перешитом пальто. Спорт меня вытащил. И ваших вытащит.
И ей поверили. Не за красивые слова, а за глаза. В них горела та самая сила, которая когда-то плавила лед на чемпионатах мира. Сибиряки чувствуют фальшь за версту, но здесь фальши не было.
Она победила.
Но попасть в Думу оказалось лишь половиной дела. Надо было там выжить.
Первое заседание. Огромный зал амфитеатром. Сотни мужчин. Сытые, вальяжные, уверенные в своей несокрушимости. Они решали судьбы страны, лениво листая документы.
Ирина вышла на трибуну. За высокой кафедрой её почти не было видно — только голова и плечи. Микрофоны торчали, как штыки.
— Уважаемые коллеги, — её голос звенел, отскакивая от стен. — Я хочу поднять вопрос о детском спорте. У нас в стране катастрофа. Дворовые коробки снесены под элитную застройку, стадионы превращены в вещевые рынки. Мы теряем поколение…
— Сядьте, девушка! — вдруг рявкнул зычный, раскатистый бас из центра зала.
Ирина осеклась.
— Фигуристка, иди катайся! — продолжал глумиться голос. — Здесь серьёзные люди бюджет делят, а не пируэты крутят!
Зал грохнул смехом. Смеялись грузно, снисходительно. Это был Владимир Жириновский. Король эпатажа, мастер публичной порки, который привык уничтожать оппонентов одним плевком.
Ирина замолчала. В горле встал горячий, колючий ком. Лицо вспыхнуло. Захотелось, как маленькой девочке, закрыть лицо руками и убежать. Как тогда, в детстве, когда мальчишки дразнили её из-за черных мальчиковых коньков.
«Нет. Не сметь», — прозвучал в голове голос тренера Жука.
Она вспомнила, как каталась с сотрясением мозга, когда мир плыл перед глазами. Вспомнила американские суды, где каждое слово стоило состояния.
Роднина медленно, театрально медленно сняла очки. Аккуратно положила их на трибуну. И посмотрела на Жириновского. Не как жертва, а как судья.
Смех в зале начал стихать, сменяясь неуютной тишиной.
— Владимир Вольфович, — произнесла она ледяным тоном. От этого голоса, казалось, температура в зале упала на десять градусов. — Я привыкла, что когда я выхожу на арену, мужчины встают. И снимают шляпы. А не орут с мест, как базарные торговки.
Жириновский поперхнулся воздухом, открыл рот, но слова застряли.
— Если вы хотите поговорить со мной как мужчина — давайте выйдем, — она кивнула на дверь. — А если как политик — имейте совесть и мужское достоинство слушать.
Тишина стала звенящей. Депутаты переглядывались. С «вождём» так никто не разговаривал.
Жириновский махнул рукой и плюхнулся в кресло, бурча что-то под нос.
С того дня Ирину Роднину больше никто не перебивал.
Она начала свою войну.
Это была не битва при Ватерлоо, а изматывающая, вязкая позиционная война. Битва за каждый школьный стадион, за каждую дворовую коробку. Проект «Дворовый тренер». Для кого-то — скучная строчка в бюджете. А для Ирины — жизнь.
Она помнила, как в её детстве дядя Вася, простой мужик-энтузиаст, собирал пацанов во дворе, заливал кривой лед и учил их держать клюшку. И эти пацаны не шли пить дешевый портвейн в темные подъезды, не сбивались в банды. Они шли на лед. Они учились побеждать.
Она хотела вернуть это время.
Роднина выбивала деньги, ругалась с министрами до хрипоты. Она лично ездила по объектам, ловила за руку ушлых подрядчиков, которые пытались украсть цемент или постелить дешевое покрытие вместо качественного.
— Ирина Константиновна, ну зачем вам это надо? Нервы же не казённые! — стонали местные чиновники, когда она без записи врывалась в их прокуренные кабинеты. — Ну построили мы один ФОК для отчета, ленточку перерезали, хватит же.
— Не хватит! — кричала она, и кулак её опускался на полированный стол с такой силой, что подпрыгивали графины. — У нас в Омской области дети в валенках в футбол играют на снегу! Вам не стыдно? Вы же мужики!
Она стала «неудобной». О ней шептались в кулуарах: «Бешеная Роднина», «Танк в юбке». Но её уважали. Потому что знали: к рукам ничего не прилипает. Ей не нужны яхты и виллы на Лазурном берегу. Ей нужно дело.
Однажды, на открытии крохотного спортзала в глухом селе, к ней подошла старенькая учительница физкультуры. Зал был типовой, пахнущий свежей краской и резиной, но для местных он казался дворцом.
— Спасибо вам, дочка, — сказала бабушка, промокая глаза уголком ситцевого платка. — Мы уж думали, про нас Бог забыл, не то что Москва. А вы... Вы настоящая. Как тогда, по телевизору, когда гимн играл.
Ирина обняла её хрупкие плечи. И в этот момент поняла: вот оно.
Это и есть её новая медаль. Не золотая, не на ленточке. А вот эта — теплая, живая. Ради таких минут стоило терпеть насмешки Жириновского и равнодушие министров.
Но когда гасли софиты и заканчивались заседания, Железная леди снимала броню. За ней оставалась просто женщина.
Одинокая женщина.
Домой, в просторную квартиру на Фрунзенской набережной, она возвращалась поздно. Квартира была идеальной: дорогой ремонт, безупречный порядок, ни пылинки. Но она была пустой.
Тишина здесь звенела в ушах громче, чем овации стадионов.
Саша, сын, жил своей жизнью. Он выбрал творчество — стал художником, гончаром. Мир глины и красок был ему ближе, чем мир интриг и спорта. Ирина уважала его выбор, никогда не давила.
Но иногда, сидя на кухне, ей так хотелось просто поговорить с ним. Посидеть, как раньше, попить чаю с баранками. Но он всё время был занят, всё время в поиске.
Алена, дочь, жила за океаном. Америка сделала из неё блестящую журналистку. Умная, красивая, успешная, независимая. Американка.
Их общение сжалось до экрана монитора и окошка Skype.
— Привет, мам.
— Привет, доча.
— Как ты? Опять воюешь с мельницами?
— Воюю, Алена. А как иначе? Кто, если не я?
— Ты бы отдохнула, мам. Приезжай ко мне, на океан. Погуляем, подышишь воздухом.
— Не могу. У меня бюджет во втором чтении. У меня закон о школьном спорте висит. У меня выборы на носу.
Ирина клала трубку и долго смотрела в темное окно. Там, внизу, текла Москва-река — черная, холодная, равнодушная. Она наливала себе бокал красного вина. Жидкость переливалась рубином в свете ночника.
«Счастлива ли я? — спрашивала она себя, глядя на своё отражение в стекле. — Я победила. Я снова на вершине. Меня знают, меня боятся, меня уважают. Но почему так холодно?»
В памяти всплывали лица мужчин. Зайцев... Где он сейчас? Тихо стареет на даче, возится в грядках. Они почти не общаются — слишком много было пережито, слишком тяжело ворошить прошлое.
Миньковский... Этот остался в прошлом, как затяжной дурной сон, о котором не хочется вспоминать.
У неё не было мужчины. Сильные женщины часто остаются одни на вершине. Это закон природы. Мужчины боятся силы. Им нужна мягкость, покорность, "да, дорогой", "конечно, милый".
А Ирина разучилась быть мягкой. Жизнь выбила из неё эту мягкость, как выбивают пыль из старого ковра на морозе.
— Ничего, — шептала она тишине. — Зато я никому ничего не должна. Я свободна.
Но свобода иногда имела привкус полыни.
2014 год. Сочи
Февраль. Воздух пах морем и великим событием.
Ирина стояла в подтрибунном помещении стадиона «Фишт». Вокруг царила организованная суета: волонтеры с рациями, серьезная охрана, артисты в костюмах.
К ней подошел Константин Эрнст, бледный от напряжения, с горящими глазами.
— Ирина Константиновна, вы готовы?
— К чему? — она поправила белоснежный спортивный костюм.
— Через час вы выходите на арену. Вместе с Владиславом Третьяком. Вы будете зажигать Олимпийский огонь.
Сердце пропустило удар, потом забилось где-то в горле.
Зажечь огонь. Дома. В России.
Это была не просто честь. Это была точка. Вершина, выше которой уже нет ничего. Эверест её судьбы.
Но в этот момент, разрывая торжественность момента, в кармане ожил телефон. Мелодия казалась неуместной, чужеродной. Номер был американский.
Руки дрогнули.
— Мама? — голос Алены в трубке дрожал и срывался.
— Доча? Что случилось? Ты плачешь?
— Мама, я должна тебе кое-что сказать... — пауза длилась вечность. — Я беременна. Ты станешь бабушкой.
Ирина замерла. Время остановилось.
С одной стороны — нарастающий гул стадиона, миллионы глаз, телекамеры всего мира, факел, История.
С другой — тихий, родной голос дочери и весть о новой жизни.
Слёзы, которые она запрещала себе годами, подступили к глазам. Те самые, настоящие, как на пьедестале в 1980-м.
— Я люблю тебя, доча, — прошептала она, и губы её дрожали. — Я сейчас... я сейчас зажгу для тебя этот огонь. Смотри телевизор. Это для нас. Для неё. Или для него.
Она вышла в чашу стадиона.
Мир взорвался овациями. Трибуны ревели, как океан в шторм.
Роднина бежала с факелом в руке. Легко, словно не было прожитых лет и боли в спине. Рядом бежал легендарный Третьяк.
Но сейчас она не видела трибун. Перед глазами стояла маленькая девочка с косичками, которая когда-то на кухне красила чёрные коньки белой краской, чтобы быть красивой. И она видела свою внучку, которая скоро сделает первый вдох.
Огонь вспыхнул, озаряя ночное небо над Сочи. И вместе с ним вспыхнула её душа, растапливая весь лед, накопившийся за годы одиночества.
Круг замкнулся. Но жизнь только начиналась.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.