Глава 12. Океан между нами
Москва. Наши дни
Вечер в просторной квартире на Фрунзенской набережной всегда наступал не снаружи, а изнутри. Сначала сгущались тени по углам, затем тяжелые портьеры отсекали уличный гул, оставляя хозяйку наедине с тишиной.
Здесь не было слышно истеричных клаксонов вечно спешащей Москвы. Царствовал лишь мерный, почти гипнотический бой старинных напольных часов в гостиной. Бом. Бом. Каждое движение маятника словно отсекало еще одну секунду от вечности.
Ирина Константиновна сидела в глубоком кресле, зябко кутаясь в кашемировый плед. Несмотря на статус и звания, дома она часто мерзла — привычка организма, десятилетиями жившего на льду. На коленях покоился планшет, холодный экран которого был сейчас единственным окном в мир, где жила часть её сердца.
20:00 по Москве.
В Вашингтоне полдень. Самое время.
Экран мигнул, рассыпался на пиксели и собрался в картинку.
— Привет, мам!
Лицо Алёны заполнило пространство. Сияющее, родное, но уже такое… другое. В нём безошибочно угадывалась американская уверенность, эта знаменитая белозубая улыбка, за которой принято прятать любые проблемы. Успешная журналистка, состоявшаяся женщина. Дочь.
— Смотри, кто тут у нас! — голос Алёны звенел, как колокольчик.
В кадр, смешно толкаясь, влезла кудрявая головка. Соня. Внучка.
— Hi, Irina! — звонко прокричала девочка, махая ручкой прямо в камеру.
Сердце пропустило удар. Словно тонкая игла кольнула где-то под ребрами.
«Ирина».
Не бабушка. Не бабуля. Не баба Ира. Просто по имени.
Так принято там, за океаном. В том мире бабушка — это не та, кто пахнет сдобой, тайком сует конфету и вяжет колючие носки. Там это просто relatives. Родственники. Приятные люди, с которыми видишься на День Благодарения.
— Привет, моя хорошая, — Ирина намеренно говорила по-русски, вкладывая в каждое слово всю нерастраченную нежность. — Как твои дела?
— I'm fine! — мгновенно отозвалась Соня.
И тут же, не давая вставить ни слова, переключилась на английский. Речь лилась быстрым потоком. Ирина слушала, кивала, держала на лице ту самую улыбку, которую знали миллионы советских телезрителей. Она понимала почти всё — годы жизни и работы в США не прошли даром.
Но душа просила иного. Ей мучительно хотелось услышать от родной кровиночки простое, пусть даже ломаное русское слово. Хотя бы одно.
Соня убежала так же стремительно, как и появилась, оставив после себя лишь эхо звонкого «Bye!».
— Алёна, она совсем забывает язык, — тихо, почти виновато произнесла Ирина, когда дочь снова заняла экран.
— Мам, ну какая разница? — отмахнулась дочь, поправляя идеально уложенные волосы. Жест был резким, деловым. — Она американка. Ей здесь жить, учиться, карьеру строить. Главное, что она здорова и счастлива, правда? Ты когда приедешь?
— Скоро, доча. Вот весеннюю сессию в Думе закроем, разберусь с проектами и сразу возьму билет.
— Ждём. Ладно, мам, убегаю, у меня эфир. Love you!
Экран погас.
Черный прямоугольник планшета отразил усталое лицо женщины, которую вся страна знала как «Железную леди». Квартира снова погрузилась в ватную тишину, которую нарушало лишь биение собственного сердца.
Ирина подошла к окну. За бронированным стеклом сияла огнями Москва-Сити — стеклянные башни, пронзающие небо. Город, который она когда-то покорила. Здесь она была депутатом, легендой, человеком, чье слово открывало любые двери. Человеком, решающим судьбы.
А там, за тысячи километров, через холодную Атлантику, она была просто «Ириной». Приезжающей раз в полгода гостьей с чемоданом подарков.
Две жизни. Две страны. И душа, разорванная пополам, как карта мира.
А ведь был еще Саша. Сын. Он жил здесь, в Москве. Казалось бы, рукой подать. Но иногда эта близость ощущалась как бесконечная дистанция.
Саша вырос совсем другим. В нём не было материнской жесткости, этой бешеной, сжигающей всё на своем пути амбиции — «рвать жилы», но стоять на первой ступени пьедестала. Он выбрал другой путь. Художник. Керамист. Человек, чувствующий мир кончиками пальцев.
Иногда, глядя на него, Ирина вздрагивала. В повороте головы, в мягком прищуре глаз она видела Зайцева. Того Сашу, которого любила до боли в суставах и с которым так мучительно расставалась. Та же спокойная улыбка, та же философская неторопливость.
Они виделись нечасто. У сына своя семья, свои заботы. Ирина пыталась помогать, порывалась участвовать, но каждый раз, словно обжегшись, одергивала себя:
«Не лезь. Не дави. Стоп. Ты уже надавила в детстве, когда таскала его по каткам, пытаясь сделать чемпиона. Хватит».
Редкие воскресные обеды стали их ритуалом. Саша приезжал, и кухня наполнялась ароматом настоящего борща — того самого, наваристого, который она, несмотря на занятость в Госдуме, варила сама, никому не доверяя священнодействия у плиты.
Они ели, стучали ложками и говорили о пустяках. О московских пробках, о странной погоде, о его новых выставках. Но о главном они молчали. Это молчание висело над столом, плотное и осязаемое.
О том, что оба они — красивые, но одинокие осколки той великой вазы, которая разбилась много лет назад.
— Мам, ты счастлива? — вдруг спросил Саша в прошлый раз, задумчиво помешивая ложечкой остывший чай.
Ирина замерла с полотенцем в руках. Вопрос повис в воздухе.
Счастлива?
Что такое счастье для женщины, которая привыкла измерять жизнь золотыми медалями, секундами и баллами судей?
— Я востребована, сынок, — ответила она дипломатично, привычно уходя от прямого ответа. — Я нужна людям. Я работаю. Законы, проекты, детский спорт...
Саша поднял на неё глаза и грустно, понимающе улыбнулся:
— Ты всегда работаешь, мам. А живешь ты когда?
Этот вопрос занозой застрял в памяти. Живешь когда?
Вся её жизнь пронеслась перед глазами как кинопленка на ускоренной перемотке. Сплошной бег. Сплошное преодоление. Лёд, лёд, лёд.
В детстве она бежала от болезней. В юности — к победам. В зрелости — от одиночества.
А сейчас? Куда и от чего она бежит сейчас?
Мысли сами собой вернулись к Лене. Лене Черкасской.
Лучшая подруга, сестра по духу, сгоревшая от рака там, в далекой Америке. Лена умела то, что было недоступно Ирине — радоваться мелочам. Солнечному зайчику на стене, запаху утреннего кофе, случайному смеху ребенка в парке.
«Ира, остановись, — звучал в голове её голос. — Посмотри вокруг. Жизнь — это не только пьедестал под гимн. Это еще и дорога к нему. А ты летишь по трассе, не глядя по сторонам».
Тогда, на пике славы и борьбы, Ирина не понимала. Считала это слабостью. А сейчас... сейчас начала прозревать.
***
В последнее время она стала чаще гулять. Одна. Без охраны, без помощников и водителя. Надевала неприметную кепку, темные очки, закутывалась в шарф и шла в Парк Горького.
Смотрела на молодые пары, целующиеся на лавочках и не замечающие холода. На уставших, но счастливых мам с колясками. На стариков, крошащих батон уткам в пруду.
Никто не узнавал в этой невысокой женщине в пальто легенду мирового спорта. И ей это нравилось. Здесь она была просто человеком. Просто женщиной, которая прожила огромную, трудную, но невероятно яркую жизнь.
Ноги сами привели её к катку. Лёд манил. Это была её стихия, её религия и её проклятие.
У бортика она заметила маленькую фигурку. Девочка, совсем крошечная, года четыре, не больше. В смешной розовой шапке с огромным помпоном, она стояла на коньках, широко расставив дрожащие ножки, похожая на испуганного пингвиненка.
Она пыталась сделать шаг — и падала. Пыхтела, вставала и снова падала.
Ирина остановилась как вкопанная. Время вдруг сжалось. Перед глазами всплыл старый Ждановский парк. Валенки с прикрученными веревками лезвиями. Жесткая рука отца.
— Вставай, доча. Не хнычь. Ты сможешь.
Ирина подошла к самому бортику. Профессиональный взгляд моментально оценил ошибку.
— Не бойся, — произнесла она негромко, но властно. — Коленки согни. Вот так, пружинь. И смотри вперед, а не под ноги. Лёд чувствовать надо, а не разглядывать.
Девочка подняла на неё глаза. Огромные, чистые, полные слёз и страха.
— Мне страшно... — прошептала она, шмыгая носом.
— Мне тоже было страшно, — Ирина улыбнулась, и эта улыбка была настоящей, без камер. — Всем страшно, малыш. Но лёд любит смелых. Давай руку.
Она протянула ладонь в кожаной перчатке через бортик. Девочка неуверенно ухватилась за неё своей маленькой варежкой.
И в этом прикосновении — детском, доверчивом — Ирина вдруг почувствовала такую мощную волну тепла, какой ей не давали никакие овации переполненных стадионов мира.
В этом была жизнь. Не в медалях. А в передаче опыта. В поддержке. В простом человеческом тепле, перетекающем от ладони к ладони.
Вечером телефон ожил снова. Номер был до боли знаком, хоть и давно стерт из записной книжки памяти.
— Ира, привет. С днем рождения.
Голос Зайцева. Постаревший, с легкой хрипотцой, но всё тот же.
Ирина вздрогнула, бросив взгляд на календарь. Замоталась, забыла. Сегодня же 12 сентября. Ей исполнилось... впрочем, цифры в паспорте давно не имели значения.
— Спасибо, Саш.
— Как ты?
— Нормально. Работаю.
— Я знаю, — в трубке послышалась теплая усмешка. — Ты всегда работаешь, Роднина. Ира...
— Да?
Повисла пауза. Такая, когда слова уже не нужны, потому что всё сказано годами молчания.
— Я хотел сказать... Спасибо тебе. За всё. За Сашку. За медали. За то время. Мы были хорошей командой.
Горло перехватило.
— Были, Саш. Были лучшей.
Она положила трубку. Старые обиды, казавшиеся когда-то вечными, ушли, растворились. Осталась только тихая, светлая благодарность. Жизнь, этот великий режиссер, расставила всё по местам.
Да, они не стали идеальной семьей с картинки журнала, но они остались людьми, которые прошли вместе через огонь, воду и медные трубы. И выжили.
Ирина подошла к большому зеркалу в прихожей. Сняла очки.
На неё смотрела женщина с мудрыми глазами, вокруг которых залегли лучики морщинок — следы улыбок и прищура от ярких прожекторов.
В этих глазах уже не было той ярости хищницы, готовой растерзать соперника, что горела в молодости. В них поселился покой. Глубокий, как океан.
Она достала из бархатной шкатулки ту самую медаль. Лейк-Плэсид, 1980 год. Последняя. Самая тяжелая. Медаль, оплаченная слезами на пьедестале. Золотой диск приятно холодил руку.
— Ну что, подруга, — прошептала она золотому кругляшу. — Мы с тобой многое повидали. Но, кажется, самое интересное еще впереди.
Завтра ей предстояло ехать на открытие нового катка в Подмосковье. Очередное официальное мероприятие, ленточки, речи... Так она думала еще утром.
Но теперь она знала, зачем она туда едет на самом деле. Не ради отчетов перед партией. Не ради телекамер. А ради той маленькой девочки в розовой шапке, которая сегодня впервые встала на лёд и поверила в себя благодаря её протянутой руке.
Круг замкнулся?
Нет. Жизнь — это не круг. Это спираль, уходящая вверх.
Внезапно в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно. Три коротких звонка. Так звонил только один человек, которого она не ждала увидеть еще лет десять. Или ждала всю жизнь?
Сердце тревожно забилось, напоминая ритм перед выходом на произвольную программу.
Ирина положила медаль и шагнула к двери. Кто бы там ни был — она готова.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.