Мамины похороны закончились три часа назад. Мы сидели в её квартире — я, сестра Валя и её муж Геннадий — среди нетронутых поминальных салатов и остывшего чая. Соседи и дальние родственники уже разошлись, оставив после себя запах хризантем и неловкую тишину.
Валя смотрела в окно. Геннадий ковырял вилкой винегрет. Я просто сидела и думала о том, что мамы больше нет, а я даже не успела сказать ей что-то важное. Хотя что именно — сама не знала.
И тут Валя заговорила. Тем самым голосом — с металлической ноткой, которую я научилась узнавать ещё в детстве. Голосом, который означал: сейчас будет скандал.
— Ну что, Тамара. Давай решать, что с квартирой делать будем.
Я подняла глаза:
— Валь, может, не сегодня?
— А когда? Завтра ты уедешь к себе в Калугу, и ищи тебя потом свищи. Давай сразу всё обсудим, пока мы обе здесь.
Геннадий перестал ковырять винегрет и уставился в тарелку с повышенным интересом. Он всегда так делал, когда Валя заводилась — делал вид, что его тут нет.
— Хорошо, — сказала я. — Давай обсудим.
— Квартиру надо продать и деньги поделить пополам.
— Валя, мама завещание оставила. Ты же знаешь.
Вот тут она и произнесла это. Встала, упёрла руки в бока и выпалила с такой обидой, будто я ей лично что-то украла:
— Знаю! Всё тебе оставила, всё одной! Как будто я не дочь, как будто мы не родня! Ты всю жизнь к ней подлизывалась, вот и результат!
Я смотрела на сестру и чувствовала, как внутри что-то сжимается. Не от обиды — от усталости. Бесконечной, многолетней усталости.
— Валя, я не подлизывалась. Я за ней ухаживала.
— Ой, расскажи мне! Раз в месяц приезжала на выходные — большой подвиг!
— Раз в неделю, Валя. Каждую пятницу после работы. Четыре года. А последний год — вообще каждый день ездила, когда она слегла.
— А я, значит, не ездила?
— Ты живёшь в соседнем доме. И была у мамы три раза за последние полгода.
Валя покраснела. Геннадий встал и пробормотал что-то про сигареты, выскользнув на балкон. Правильно, Гена. Беги.
***
Мне сорок семь лет. Живу в Калуге, работаю заведующей аптекой. Зарплата нормальная — восемьдесят тысяч, хватает на жизнь и на помощь взрослому сыну, который учится в Москве. Мужа нет — развелась десять лет назад, с тех пор одна.
Валя — младшая сестра, ей сорок три. Живёт в Туле, в пяти минутах ходьбы от маминого дома. Замужем за Геннадием, работает в собесе. Детей нет — не сложилось, как она говорит.
Мама умерла неделю назад. Инсульт, третий за последние два года. Первый случился четыре года назад — тогда она ещё оправилась, но ходить стала плохо, нужна была помощь. Второй — полтора года назад, после него слегла окончательно.
Когда случился первый инсульт, я приехала из Калуги и осталась на две недели — брала отпуск за свой счёт. Валя заглянула один раз, принесла апельсины. Геннадий передал привет.
— Тамар, ну ты же понимаешь, — говорила тогда Валя по телефону, — у меня работа, Генка болеет, я сама никакая. Ты справишься, ты всегда справлялась.
Я справлялась. Нашла маме сиделку на будни, сама приезжала на выходные. Три с половиной часа на электричке в одну сторону. Каждую пятницу после смены садилась в вагон, в воскресенье вечером — обратно.
Продукты покупала я. Лекарства — я. Сиделке платила — я. Счета за квартиру — я. Валя жила в соседнем доме и заходила к маме «когда получалось». Получалось редко.
Год назад, когда мама слегла окончательно, я перевелась на удалёнку. Спасибо начальству — пошли навстречу. Переехала к маме, спала в её гостиной на раскладушке. Готовила протёртые супы, меняла памперсы, делала уколы. Вызывала скорую, когда становилось плохо. Сидела рядом по ночам, когда она не могла уснуть.
Валя за этот год была у мамы три раза. На день рождения, на Новый год и ещё один раз — «просто заскочила». Каждый раз — максимум на час.
— Тамар, ну ты же понимаешь, у меня давление, я маму в таком виде видеть не могу, мне плохо становится.
Я понимала. Мне тоже было плохо. Но кто-то должен был быть рядом.
А теперь мама умерла. И оставила завещание, о котором я узнала только от нотариуса. «Всё имущество — дочери Тамаре Сергеевне». Квартира, сберкнижка с небольшой суммой, старая дача под Тулой.
Видимо, мама знала, кто был рядом. И кого не было.
***
Валя металась по кухне, гремела чашками, вытирала глаза кончиком рукава.
— Ты специально всё подстроила! Нашептала ей там что-то!
— Валя, мама была в своём уме до последнего. Она сама решила.
— Конечно, сама! Потому что ты рядом сидела и капала ей на мозги! «Ах, мамочка, я одна за тобой ухаживаю, Валечка не приходит»! Знаю я тебя!
— Я ни слова плохого о тебе маме не говорила.
— Врёшь!
Геннадий вернулся с балкона, пропахший табаком, и сел обратно за стол. Валя повернулась к нему:
— Гена, скажи ей! Это же несправедливо! Мы тоже дочери, мы тоже имеем право!
Геннадий пожал плечами:
— Валь, ну если завещание есть...
— Да какое завещание! Она недееспособная была! Мы оспорим!
— Мама была дееспособная, — сказала я. — У меня есть справки. И нотариус подтвердит.
— Ты и справки подготовила! Всё продумала!
Я встала. Ноги гудели — за последнюю неделю я спала в общей сложности часов десять. Похороны, документы, поминки — всё организовывала я. Валя «помогала»: заказала венок и пришла на кладбище в чёрном платье.
— Валя, — сказала я. — Я не буду с тобой ругаться. Не сегодня. Мама умерла, если ты забыла.
— Я не забыла! Это ты забыла, что у тебя сестра есть!
— Я? Забыла? — Голос мой дрогнул, но я справилась. — Валя, я четыре года ездила к маме каждую неделю. Ты живёшь в соседнем доме. В соседнем. Пять минут пешком. И ты была у неё три раза за год.
— У меня давление!
— У меня тоже давление. И спина болит. И колени. И бессонница. Но я была рядом. А тебя не было.
— Потому что ты всё на себя тянула! Не давала мне помогать!
Я остановилась. Вот это было уже что-то новенькое.
— Не давала? Валя, я тебе каждый месяц звонила. Просила: приходи хоть на пару часов, посиди с мамой, дай мне передохнуть. Что ты отвечала?
Валя молчала.
— «У меня работа». «Генка болеет». «Мне нехорошо». «На следующей неделе обязательно». Четыре года одних обещаний.
— Я собиралась! Я правда собиралась!
— Но так и не пришла.
Валя села на стул и разрыдалась. Настоящими слезами — громко, с всхлипами, как в детстве. Геннадий неловко погладил её по плечу.
А я смотрела на сестру и думала: она ведь правда верит, что это я виновата. Что я её отстранила, узурпировала маму, специально не давала помогать. Так ей легче. Так не надо признавать, что она просто не хотела.
***
Когда Валя немного успокоилась, Геннадий откашлялся и заговорил — впервые за весь вечер:
— Тамара, давай по-родственному. Мы ж не чужие люди. Понятно, что ты ухаживала, никто не спорит. Но квартира-то родительская, общая. Можно как-то по справедливости решить?
— По справедливости — это как?
— Ну... поделить. Не пополам, хорошо, но хотя бы треть Вале. Мать всё-таки.
Я посмотрела на него. Геннадий двадцать лет женат на моей сестре. За эти двадцать лет он ни разу не предложил помочь с мамой. Ни разу не приехал, не подвёз, не принёс продукты. А теперь сидит тут и говорит про справедливость.
— Гена, — сказала я, — а ты знаешь, сколько я потратила на маму за эти четыре года?
Он моргнул.
— Ну... не знаю.
— Сиделка — двадцать пять тысяч в месяц. Лекарства — от десяти до тридцати, в зависимости от состояния. Памперсы, пелёнки, специальное питание — ещё десять. Плюс коммуналка, которую мама не тянула со своей пенсии. Плюс мои билеты на электричку каждую неделю. Плюс последний год, когда я жила здесь и почти не работала.
— И сколько это?
— Около двух миллионов. За четыре года.
Валя подняла голову:
— Откуда у тебя два миллиона?
— Ниоткуда, Валя. Я влезла в долги. Кредит брала. До сих пор выплачиваю.
— Ты могла попросить...
— Просила. Ты сказала, что денег нет.
— Ну... у нас правда не было...
— А когда Генка машину менял год назад — деньги нашлись?
Геннадий покраснел. Валя отвернулась.
— Это другое.
— Конечно другое. На машину — можно. На маму — нельзя.
Я села обратно. Устала стоять. Устала вообще от всего этого.
— Слушайте. Мама оставила завещание. Это её воля. Она знала, кто был рядом и кто помогал. Я не буду оспаривать её решение. И не буду делить квартиру.
Валя вскинулась:
— Вот! Я же говорила! Всё себе, всё одной!
— Нет, Валя. Не всё себе. Я продам квартиру и закрою кредит. Останется что-то — может, на первый взнос по ипотеке сыну хватит. Вот и всё наследство.
— А мне?
— А тебе — дача.
— Дача? Эта развалюха без удобств?
— Эта развалюха стоит на шести сотках земли в хорошем месте. Продашь — тысяч восемьсот получишь. Если хочешь.
Валя открыла рот, закрыла. Посмотрела на Геннадия. Тот пожал плечами.
— Дача — это тоже неплохо.
— Но квартира-то больше стоит!
— Валя, — я говорила медленно, чётко, глядя сестре в глаза, — квартира стоит столько, сколько я в неё вложила. Деньгами, временем, здоровьем. Ты не вложила ничего. Ни рубля, ни часа. И теперь хочешь половину?
— Я дочь!
— И я дочь. Только я была дочерью каждый день, а ты — по праздникам.
Она замолчала. Впервые за весь вечер — замолчала по-настоящему.
***
Мы просидели ещё полчаса. Молча. Геннадий доел винегрет. Валя смотрела в окно. Я мыла посуду — не потому что надо было, просто руки требовали какого-то действия.
Потом Валя встала.
— Мы поедем. Поздно уже.
— Хорошо.
Она подошла ко мне, постояла рядом.
— Тамар... Мы правда не могли... У Генки спина, у меня давление... Я думала, ты справляешься...
Я молча вытирала тарелку.
— Мама меня не любила, — вдруг сказала Валя. Тихо, почти шёпотом. — Никогда не любила. Всегда ты была любимая. Отличница, умница, на всё способная. А я — так, младшенькая, чтоб была.
Я повернулась к ней.
— Валя, это неправда.
— Правда. Она всегда тебя хвалила. «Тамарочка то, Тамарочка сё». А про меня — «Валя, ты опять двойку получила?»
— Это было сорок лет назад.
— И что? Думаешь, забывается?
Я положила тарелку, вытерла руки.
— Мама тебя любила. По-своему, как умела. Она за неделю до смерти спрашивала, как у тебя дела. Просила передать, чтобы ты берегла себя.
Валя всхлипнула.
— Правда?
— Правда. Я хотела тебе позвонить, но не успела. А потом... потом уже было поздно.
Сестра стояла передо мной — сорокатрёхлетняя женщина, а в глазах — маленькая обиженная девочка, которой вечно казалось, что её любят меньше.
— Я не знала, что тебе так тяжело было, — сказала она. — Ты никогда не жаловалась.
— Потому что бесполезно было жаловаться, Валя. Ты всё равно не приходила.
Она опустила голову.
— Я боялась.
— Чего?
— Смотреть, как мама угасает. Как она лежит и не узнаёт никого. Мне было страшно, Тамар. Я не могла.
Я молчала. Что тут скажешь? Мне тоже было страшно. Каждый день. Но я приходила. Потому что кто-то должен был.
— Прости меня, — сказала Валя.
Я не ответила. Не потому что не хотела прощать. Просто не знала, готова ли.
***
Они ушли. Я осталась одна в маминой квартире. Тихо. Часы на стене тикают. Пахнет хризантемами и валокордином.
Прошлась по комнатам. Здесь я провела последний год. Здесь мама делала свои последние шаги — от кровати до кресла, держась за мою руку. Здесь я кормила её с ложечки, когда она уже не могла сама.
На тумбочке — фотография. Мама молодая, красивая. И мы с Валей, маленькие, в одинаковых платьях. Мне лет десять, Вале — шесть. Обе улыбаемся.
Когда всё стало таким сложным? Когда мы перестали быть этими девочками в одинаковых платьях?
Я взяла фотографию и села на мамину кровать. Ту самую, на которой она умерла. Простыни уже сменили, но мне всё равно казалось, что я чувствую её присутствие.
— Мам, — сказала я вслух. — Я не знаю, правильно ли я делаю. Может, надо было поделиться с Валей. Может, ты бы этого хотела.
Тишина. Часы тикают.
— Но я так устала, мам. Я четыре года несла всё одна. И теперь не могу отдать половину тому, кто не нёс ничего. Прости, если это неправильно.
Конечно, она не ответила. Мамы больше нет.
Но мне показалось — или правда показалось? — что в комнате стало чуть теплее.
***
Через два месяца я продала квартиру. Четыре миллиона двести тысяч — хорошая цена для этого района. Закрыла кредит, осталось два с небольшим. Сыну на первый взнос хватит, если он решится на ипотеку.
Валя продала дачу. Восемьсот пятьдесят тысяч — даже больше, чем я думала. Земля подорожала.
Мы не общались эти два месяца. Ни звонков, ни сообщений. Я не знала, обижается она или просто не знает, что сказать. Я сама не знала, что сказать ей.
А потом, в конце ноября, она позвонила.
— Тамар, привет.
— Привет, Валь.
Пауза.
— Я тут подумала... Может, на мамину годовщину вместе съездим? На кладбище.
— Да, конечно. Съездим.
— И это... Спасибо тебе. За маму. Я знаю, что не помогала. Знаю, что должна была. Но ты всё равно... В общем, спасибо.
Я сидела у себя дома, в Калуге, и смотрела в окно. Ноябрь, серое небо, голые деревья. Всё как обычно.
— Не за что, Валь, — сказала я. — Она же мама. Наша общая мама.
Голос сестры дрогнул:
— Я скучаю по ней. Только сейчас поняла, как сильно.
— Я тоже.
— Тамар... Я тебя люблю. Ты знаешь?
Я улыбнулась. Впервые за эти месяцы — улыбнулась по-настоящему.
— Знаю. И я тебя.
Может быть, мы никогда не станем близкими. Может быть, обида так и останется — у неё на меня, у меня на неё. Но мы сёстры. Единственные, кто остался от той семьи на пожелтевшей фотографии.
А это значит — мы ещё попробуем. Хотя бы попробуем.
Мне сорок семь лет. Я одна, если не считать взрослого сына и сестру, с которой мы заново учимся разговаривать. Мамы больше нет, папы нет уже давно.
Но я научилась кое-чему важному за эти четыре года. Помогать — не значит ждать благодарности. Любить — не значит получать любовь взамен. И быть рядом — это выбор, который делаешь каждый день, даже когда тяжело.
Валя этот выбор не сделала. Я её не осуждаю. У каждого свои страхи, свои слабости. Просто последствия у этих выборов разные.
Мама знала, кто был рядом. И решила по-своему.
А я просто делала то, что должна была делать. Потому что она — мама. И другой не будет.
А вы смогли бы простить близкого человека, который не был рядом в самое трудное время?
Друзья, если вам понравился рассказ, подписывайтесь на мой канал, не забывайте ставить лайки и делитесь своим мнением в комментариях❤️