Глава 2. Тень, что длиннее жизни
Ночь над Багдадом сгустилась, став плотной и душной, словно небосвод, узнав о страшном деянии в доме визиря, в трауре накинул на звёзды чёрное покрывало. Город спал, не ведая, что его золотой век только что дал трещину.
По пустым улицам, разрезая тьму, двигался всадник.
Масрур аль-Кабир. Великий Евнух. Тень Халифа.
Копыта его вороного жеребца были обмотаны толстым слоем войлока. Стук о мостовую выходил глухим, болезненным, напоминающим неровное биение угасающего сердца: тук… тук… тук…
Позади, соблюдая почтительную дистанцию, безмолвными призраками скользили «чёрные мамлюки» — личная гвардия, преданная лишь своему командиру. Они не задавали вопросов. Они были продолжением его воли.
Сам же Масрур ехал с прямой спиной, глядя невидящим взором вперёд, туда, где чернели громады дворцовых стен. В груди у него было пусто. Говорят, палачи черствеют душой, но Масрур давно перестал считать себя человеком в том смысле, который воспевают поэты.
Он был инструментом.
Изысканным клинком из дамасской стали. А разве клинок спрашивает, чью плоть он рассекает? Разве сталь плачет?
Однако сегодня… сегодня этот меч ощущал невыносимую, свинцовую тяжесть.
Масрур опустил взгляд на свои широкие ладони, сжимающие кожаные поводья. В лунном свете кожа отливала бронзой. Она была чиста. Он совершил омовение розовой водой ещё во дворе Джафара, сразу после того, как свершилось непоправимое.
Но палачу казалось, что подушечки пальцев всё ещё липкие. Ему чудился запах железа и горячей жизни.
Это была память о Бармакидах.
О людях, с которыми он десятилетиями преломлял хлеб, слушал чарующие мелодии уда и смеялся над тонкими шутками. А теперь…
— Господин, — тихий голос одного из стражников нарушил гнетущую тишину. Всадник поравнялся с ним, но не смел поднять глаз. — Мы везём груз в подвалы? Или сразу в покои?
Масрур не повернул головы. Кадык на его мощной шее дёрнулся. Он прекрасно знал, о каком «грузе» идёт речь. Кожаный мешок, притороченный к седлу одного из мамлюков, казался тяжелее горы.
В нём покоилось то, что осталось от величия, гениального ума и легендарной щедрости Джафара.
— Прямо к Повелителю, — голос Великого Евнуха прозвучал сухо, словно скрежет камня о камень. — Он не сомкнёт глаз, пока не увидит подтверждения.
Кавалькада въехала в Золотые Ворота дворцового комплекса.
Стражники, едва завидев высокую фигуру в развевающемся чёрном плаще, мгновенно вжались в стены, стараясь слиться с камнем. В их расширенных зрачках читался животный, первобытный ужас.
И это было правильно.
Страх — единственный клей, способный удержать империю от распада, когда любовь и верность уже мертвы.
Дворец Халифа Харуна ар-Рашида, обычно наполненный звонким смехом наложниц, спорами мудрецов и переливами музыки, сегодня напоминал гробницу древнего фараона. Тишина здесь стояла такая, что каждый шаг Масрура по бесконечным коридорам отдавался гулким эхом, похожим на удары молота.
Ни души. Ни звука. Только холодный мрамор и пляшущие тени от факелов.
Он шёл к Личным Покоям Неспящего.
У резных дверей, инкрустированных перламутром, застыли два исполинских нубийца с алебардами. Они расступились перед Масруром ещё до того, как он приблизился. Даже если бы он пришёл с обнажённым кинжалом, они не посмели бы преградить ему путь.
Двери бесшумно распахнулись.
Халиф не спал.
Харун ар-Рашид, Повелитель правоверных, владыка земель от Инда до Атлантики, сидел прямо на холодном полу, игнорируя расшитые золотом подушки и диваны. В комнате царил могильный холод, несмотря на летний зной снаружи.
Перед правителем стояла шахматная доска из слоновой кости и эбенового дерева.
Халиф был одет не в парадные шелка, а в простой белый халат, делавший его похожим на призрака или безумного отшельника.
Масрур вошёл, и тяжёлая дверь за его спиной закрылась, отрезав мир живых от мира скорби. Он опустился на колени, коснувшись лбом ледяных плит.
— Повелитель…
Харун не обернулся. Его рука, унизанная тяжёлыми перстнями, зависла над шахматной фигурой. Пальцы, обычно твёрдо держащие скипетр, мелко дрожали.
— Ты сделал это, Масрур? — вопрос прозвучал так тихо, что его можно было принять за шелест ветра в сухих листьях.
В этом голосе больше не было властности. Только бездонная, черная тоска.
— Твоя воля исполнена, о Амир аль-муминин, — произнёс палач, не поднимая головы. — Род Бармакидов низвергнут. Имущество описано. Слуги взяты под стражу. Джафар…
Масрур сделал паузу. Слова застревали в горле, словно осколки стекла.
— Джафар больше никогда не отбросит тень на твой трон.
Халиф медленно, словно сломанная кукла, повернул голову. За одну эту ночь его лицо осунулось на десять лет. Глаза воспалились, под ними залегли глубокие тёмные круги, а губы были искусаны в кровь.
— Где он? — хрипло спросил Харун.
— Здесь, Повелитель. Со мной.
— Покажи.
Масрур поднялся. Движения его были чёткими, механическими. Он вышел в коридор и вернулся с тем самым кожаным мешком. Бережно, с почти религиозным трепетом, он положил его на серебряный поднос у ног Халифа и потянул за шнурок.
В неверном свете свечей лицо Джафара казалось спокойным, почти безмятежным. Смерть стёрла с него тревогу последних месяцев, оставив лишь ту лёгкую, ироничную полуулыбку, с которой визирь обычно встречал друзей за чашей вина.
Харун ар-Рашид смотрел.
Смотрел на своего лучшего друга. На молочного брата. На человека, которого любил больше, чем своих жён, сыновей и саму власть.
Минута тянулась, как час. Тишина в комнате звенела натянутой струной, готовой вот-вот лопнуть.
И вдруг Халиф закричал.
Это был не крик гнева. Это был вой. Жуткий, нечеловеческий вой раненого зверя, попавшего в капкан и осознавшего, что выхода нет.
Харун упал на колени перед подносом, обхватив голову руками, и начал раскачиваться из стороны в сторону.
— Джафар! О, мой брат! — рыдал повелитель полумира, и слёзы текли по его бороде. — Кто сотворил это с тобой?! Кто посмел отнять у меня мою душу?! Кто вырвал моё сердце?!
Масрур стоял неподвижно, как изваяние из чёрного базальта. Он знал эти приступы. Он понимал, что Халиф, лично отдавший приказ о казни, теперь будет оплакивать друга искренне и безутешно.
Такова извращённая природа абсолютной власти: убивать то, что любишь, чтобы сохранить то, чем владеешь.
— Это ты!
Харун резко поднял голову. Его глаза, полные слёз, сверкнули безумием. Он ткнул дрожащим пальцем в сторону своего верного слуги.
— Ты убил его! Ты, проклятый мясник! Как у тебя поднялась рука?! Как ты посмел коснуться его?!
— Я лишь меч в твоей деснице, Повелитель, — спокойно, без тени страха ответил Масрур.
Он не боялся смерти. Смерть была его ремеслом, его давней знакомой. Он знал: сегодня Халиф не убьёт его. Ему нужен свидетель его горя. Нужен кто-то, на кого можно выплеснуть яд собственной вины.
— Уходи! — взвизгнул Харун, схватив с доски шахматную фигуру и швырнув её в палача.
Белый ферзь ударился о нагрудник Масрура и покатился по мрамору с сухим, костяным стуком.
— Вон отсюда! Убери это! Унеси его! Выставь голову на мосту, как я приказал… Пусть все видят… Пусть все трепещут…
Халиф рухнул лицом в подушки, его плечи содрогались от рыданий, переходящих в хрип.
Масрур молча поклонился, аккуратно завязал мешок, скрывая лицо бывшего визиря, и вышел прочь.
В коридоре он прислонился спиной к прохладной стене и закрыл глаза. Сердце всё ещё стучало ровно, но в животе образовался ледяной комок, который не мог растопить никакой жар Багдада.
К нему бесшумно подошёл помощник, молодой евнух по имени Ясир, прижимавший к груди свитки с описью.
— Господин, — Ясир говорил едва слышным шёпотом, боясь нарушить траурную атмосферу. — Мы закончили во дворце Джафара. Золото, самоцветы, скакуны… Всё учтено и опечатано. Женщины отправлены на невольничий рынок. Дети…
— Что дети? — резко спросил Масрур, распахивая глаза. В них мелькнул опасный огонёк.
Перед его внутренним взором внезапно, ярко и чётко, всплыло лицо той девчонки. Дочери Джафара.
Она не билась в истерике, не выла и не молила о пощаде, хватаясь за полы его плаща, как остальные наложницы и родственницы. Нет. Она стояла посреди хаоса, вцепившись маленькой ручкой в какой-то дешёвый медальон, и смотрела на него.
В её тёмных глазах не было детского страха. В них читалось ледяное, совсем взрослое обещание.
«У неё взгляд отца, — подумал тогда Масрур. — И гордость матери. Опасная смесь. Горючая».
— Детей тоже отправили с рабами, — поспешно отрапортовал Ясир, испугавшись взгляда начальника.
— Мальчиков в школу евнухов или на продажу в дальние провинции, девочек в гаремы или на утеху черни. Род прерван, господин. Никто из них больше не поднимет головы.
— Ты уверен? — Масрур сделал шаг ближе, всмотревшись в темноту коридора. — Змеёныш может вырасти в дракона, если оставить его в живых.
— Они всего лишь дети, господин. Лишённые имени, дома, выброшенные в грязь. Что они могут сделать против мощи Халифата? Через год они забудут, кем были, и будут целовать ноги новым хозяевам за корку чёрствого хлеба.
Масрур медленно кивнул, но тревога, поселившаяся в душе, не уходила. Он был человеком, который выживал при дворе тридцать лет благодаря звериному чутью.
И сейчас этот инстинкт, тот самый, что заставлял шерсть на загривке вставать дыбом за секунду до удара в спину, настойчиво шептал: ошибка.
Надо было решить это там. Надо было оборвать нить жизни той девчонки с глазами-омутами прямо в разграбленном зале.
— Проследи, куда продадут дочь Джафара, — внезапно приказал он, отталкиваясь от стены.
Ясир удивлённо моргнул, переминаясь с ноги на ногу.
— Дочь? Но их там были десятки, господин… Какую именно? Вы знаете её имя?
Масрур встревожился. Он не спросил её имени. Для него в тот момент они были лишь безымянной массой обречённых.
— Ту, что посмела смотреть мне в глаза, — медленно, чеканя каждое слово, произнёс Великий Евнух. — Ту, у которой на тонкой шее остался красный след от моей хватки. Найди её. Не возвращай, не трогай пока… Просто знай, где она. Я хочу знать, в чью землю упадёт это семя.
— Слушаюсь, господин.
Масрур развернулся и пошёл прочь по длинной галерее, в конце которой уже брезжил серый, безрадостный рассвет. Новый день вставал над Багдадом.
День без Бармакидов.
Масрур шёл, и факелы на стенах колебались от его стремительного движения, отбрасывая на пол причудливые, ломаные тени.
Но у самого Масрура тени не было.
Люди шептались по углам, что он продал её шайтану в обмен на то, чтобы никогда не чувствовать мук совести. Чтобы спать спокойно, когда руки по локоть в чужой беде.
Он вышел на широкую террасу, нависающую над водами Тигра. Внизу, на главном мосту, его люди уже деловито устанавливали высокие шесты.
Скоро первые лучи осветят голову того, кто ещё вчера правил половиной мира.
— Всё проходит, — прошептал Масрур в пустоту, глядя на мутные воды реки. — И величие, и дружба, и клятвы в вечной верности. Остаётся только страх.
Но где-то на периферии сознания, назойливой занозой, застряла картина: маленькая фигурка в повозке работорговца, неестественно прямая спина и взгляд. Взгляд, обещающий не смерть, а возвращение.
«Музыку нельзя обезглавить», — почудилось ему в шуме речной воды.
Масрур тряхнул головой, прогоняя наваждение. Это просто усталость бессонной ночи.
Это просто девчонка. Рабыня. Пыль под ногами истории.
Он не знал, что эта «пыль» однажды заставит его, несгибаемого и жестокого Масрура, испытать чувство, которое он считал невозможным для себя.
Уважение.
А пока телеги скрипели немазаными колёсами, увозя живой товар на невольничий рынок, и великий Багдад просыпался, ещё не зная, что, уничтожив Бармакидов, Халиф собственноручно занёс кинжал над будущим своей династии.
История маленькой Ариб только начиналась. И начиналась она не с песни, а с клятвы мести, прошептанной пересохшими детскими губами.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.