Глава 3. Цена жемчужины
Солнце над Багдадом взошло не как светило, дарующее жизнь, а как раскалённый медный щит палача. В то утро оно не ведало милосердия.
Небесному огню было всё равно, чьи дворцы освещать — ныне здравствующих владык или поверженных, мёртвых визирей. Его безжалостные лучи одинаково падали на сияющие золотом купола мечетей и на грязные, истоптанные тысячами ног камни Сук-аль-Ракик — Великого рынка рабов.
Для маленькой Марйам необъятный мир сузился до размеров этой пыльной площади, стиснутой высокими глинобитными стенами.
Здесь не пахло жасмином и розовой водой, как в прохладных садах её раннего детства. Воздух здесь был густым и липким, пропитанным едким запахом страха. Он был кислым, словно скисшее молоко в забытом кувшине, и горьким, как старый, въевшийся в одежду пот.
К этому смраду примешивались ароматы верблюжьего навоза и дешёвых благовоний — ими торговцы тщетно пытались заглушить дух немытых тел. А рядом, словно в насмешку, ветер доносил запах пряной жареной баранины из соседних лавок. Кощунственный аромат сытной еды там, где продавали людские души.
Марйам сидела, поджав ноги, в тени хлипкого навеса, сплетённого из сухих пальмовых листьев.
Её дорогое шёлковое платье, ещё вчера достойное принцессы, превратилось в жалкую тряпку, покрытую дорожной пылью и пятнами копоти. Ткань порвал грубый стражник, когда тащил её из отцовского дома. Но даже сквозь грязь проступала тончайшая вышивка — затейливые золотые нити теперь казались жестокой насмешкой судьбы.
Вокруг неё жались другие.
Женщины, потерявшие мужей в одну страшную ночь. Юные служанки, чьи прекрасные глаза опухли от бесконечных слёз. Мальчики, испуганно озирающиеся по сторонам, словно затравленные зверьки.
Все они — «наследство Бармакидов». Осколки разбитого величия некогда могущественного рода.
Марйам не плакала. Слёз больше не осталось. Источник высох.
Внутри неё, там, где раньше трепетно билось детское сердце, теперь лежал холодный, тяжёлый булыжник. Девочка машинально касалась тонкой шеи, где саднила царапина от сорванного мародёром медальона. Это была её единственная ниточка, связывающая с прошлым. Жгучая боль напоминала:
«Ты жива. Ты помнишь. Ты дочь Джафара».
К их навесу подошёл торговец живым товаром — грузный сириец с бельмом на левом глазу. Его редкая борода лоснилась от жира, в ней застряли крошки утренней лепёшки. Звали его Абу-Сахр, «Отец Камня», и это прозвище подходило его душе как нельзя лучше.
Он прохаживался между рядами пленников, бесцеремонно тыкая их бамбуковой тростью, словно выбирал дыни на базаре.
— Встать! — рявкнул торговец, больно ударив тростью по ноге рыдающую женщину. — Вытри мокроту, глупая! Никто не купит корову, которая только и делает, что мычит. Улыбайся! Покажи покупателям, что у тебя ещё есть зубы!
Несчастные женщины покорно поднимались, вытирая лица грязными подолами. Марйам встала последней.
Она не ссутулилась, не опустила голову. Напротив — выпрямила спину так, словно стояла на приёме у халифа. Её хрупкая фигурка натянулась, как струна уда.
Взгляд маленькой пленницы был устремлён не на мерзкого торговца, а сквозь него — туда, где над глиняными стенами рынка в мареве жары дрожали верхушки минаретов.
Абу-Сахр остановился перед ней. Прищурил здоровый глаз, оценивая лот.
— А, дочь визиря... — протянул он с кривой ухмылкой, обнажив гнилые пеньки зубов. — Масрур говорил, ты с характером. Ну-ну. Характер — это хорошо, пока он не мешает работе и покорности.
Он протянул липкую руку и грубо схватил её за подбородок, поворачивая личико к безжалостному солнцу. Его пальцы пахли луком и старыми, захватанными монетами.
— Кожа белая, нежная, — бормотал он себе под нос, словно мясник, оценивающий тушу. — Кости тонкие. Слишком тощая, одни глаза остались. Но порода видна...
Марйам не отстранилась. Она даже не моргнула.
Девочка позволила ему осматривать себя как вещь, но её дух в этот момент был далеко. В своём воображении она стала мраморной статуей в саду отца. Мрамор не чувствует прикосновений грязных рук. Мрамор холоден, твёрд и вечен.
— Открой рот, — приказал торговец.
Она плотно сжала губы.
— Открой рот, я сказал! — он сжал её челюсть сильнее, почти до хруста.
Марйам, превозмогая боль, разжала зубы.
— Хорошо, — хмыкнул Абу-Сахр, заглядывая внутрь. — Зубы ровные, здоровые, как жемчужины. Голос, говорят, у тебя есть? Спой что-нибудь.
Марйам молчала.
— Пой! — Тростниковая палка со свистом рассекла горячий воздух и ожгла её плечо.
Удар был не сильным, но обидным, как звонкая пощёчина. Однако дочь Джафара даже не вздрогнула. Она медленно подняла глаза и посмотрела торговцу прямо в зрачки.
В этом детском взгляде было столько ледяного, взрослого презрения, что Абу-Сахр, повидавший на своём веку тысячи рабов и сотни сломанных судеб, на миг растерялся. Он ожидал крика, мольбы, детского плача. Но молчание этой шестилетней девочки пугало больше, чем проклятия старой колдуньи.
— Ладно, — сплюнул он на сухую землю, скрывая замешательство. — Не хочешь петь — будешь молчать. Немая кукла тоже чего-то стоит. На кухне горло драть не нужно, там нужны руки.
Начался торг.
Шум рынка нарастал, превращаясь в гул океана перед страшным штормом. Крики зазывал, звон динаров и дирхамов, ржание коней, яростные споры покупателей — всё слилось в единую, оглушающую симфонию человеческой алчности.
Людей выводили на деревянный помост по одному. Срывали с них накидки, показывая товар лицом, поворачивали во все стороны. Толпа внизу обсуждала мышцы мужчин, бёдра женщин, выносливость детей, словно речь шла о скоте.
Марйам видела, как продали её старую няню, которая ещё недавно пела ей колыбельные и укрывала от ночной прохлады. Её купил за гроши сутулый кожевник — ему нужна была дешёвая сила для вымачивания шкур в едком растворе. Няня уходила, сгорбившись, не смея поднять глаз на свою маленькую госпожу, чтобы не выдать её своим горем.
Настала очередь Марйам.
Абу-Сахр вытолкнул её на помост. Солнце ударило в глаза, ослепив на мгновение. Толпа внизу казалась морем разноцветных тюрбанов и халатов. Сотни хищных глаз устремились на одинокую фигурку.
В этих глазах не было сочувствия. Только расчёт.
— Лот особый! — заорал зазывала, чей голос был скрипучим, как несмазанная телега. — Цветок из райского сада, который вчера срубили! Нежная, как персик! Крови самой благородной, хоть и опальной! Кто даст стартовую цену?
— Десять динаров! — крикнул кто-то из задних рядов.
— Она тощая, как щепка! — захохотал другой. — В ней и мяса-то нет, помрёт через неделю! Пять динаров!
— Двенадцать! Я возьму её для своей жены, пусть веером машет!
Марйам стояла неподвижно. Ей казалось, что с неё живьём сорвали кожу. Каждый липкий взгляд касался её тела, пачкал душу. Ей хотелось закрыться руками, сжаться в комок, убежать, исчезнуть. Но она помнила свою клятву.
«Я — дочь Джафара из рода Бармакидов. Я не доставлю им удовольствия видеть мой страх».
Она нашла точку поверх голов толпы — золотой полумесяц на шпиле далёкой мечети — и смотрела только на него. Пусть они торгуются за её тело. Её душа сейчас парила там, высоко, вместе с вольными птицами.
В первом ряду стоял толстый купец в дорогом парчовом халате, который едва сходился на его необъятном животе. Он пожирал девочку маслеными глазками, облизывая пухлые, влажные губы.
— Пятнадцать динаров! — крикнул он, звеня тугим кошельком. — Выращу из неё наложницу. Лет через пять она окупится сторицей. Будет услаждать мой взор!
Марйам почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Быть игрушкой этого человека? Терпеть его прикосновения? Лучше смерть. Лучше броситься с городской стены вниз головой.
— Двадцать динаров, — раздался спокойный, тихий голос.
Он перекрыл базарный гам не силой звука, а невероятной властностью тона. Так говорят те, кого привыкли слушать беспрекословно.
Толпа инстинктивно расступилась.
К помосту подошёл высокий мужчина. Он был одет скромно, но опытный глаз сразу заметил бы, что ткань его плаща — из самой дорогой шерсти, а на пальце, державшем посох из чёрного дерева, блестел перстень с печаткой управляющего.
Его лицо было умным, усталым и внимательным. Тёмные глаза смотрели не на тело девочки, а прямо ей в душу.
Это был аль-Амин ибн Мухаммад, доверенный слуга из дворца наместника. Человек, который искал на этом грязном рынке не рабочую скотину, а жемчужины для ожерелья Халифата.
— Двадцать пять! — взвизгнул толстый купец, недовольный появлением соперника. Его лицо пошло красными пятнами. — Я видел её первым!
— Тридцать, — равнодушно произнёс незнакомец, даже не взглянув на толстяка.
— Тридцать пять! Ты разоришься, старик! — брызгал слюной купец. — За эти деньги можно купить двух крепких нубийцев! Ты безумен!
— Пятьдесят динаров, — сказал мужчина с посохом, и в голосе его прозвучала точка.
Толпа ахнула. По рядам пробежал шёпот. Пятьдесят золотых динаров за маленькую девочку? Это было целое состояние. За эти деньги можно было купить хороший дом на окраине Багдада или табун чистокровных лошадей.
Толстый купец поперхнулся своей алчностью, сплюнул под ноги и махнул рукой.
— Забирай! Безумец. Она того не стоит. Сдохнет к вечеру от тоски.
Абу-Сахр, не веря своему счастью, засуетился, низко кланяясь щедрому покупателю.
— Продано! Продано почтенному господину! Великая сделка! Аллах свидетель, вы не пожалеете!
Мужчина поднялся на помост. Он подошёл к Марйам и, к изумлению толпы, встал перед ней на одно колено, чтобы их глаза оказались на одном уровне.
Впервые за этот бесконечный, кошмарный день на неё смотрели не как на товар, не как на кусок мяса, а как на человека.
— Как тебя зовут, дитя? — спросил он тихо.
Марйам молчала. Имя «Марйам» принадлежало избалованной дочери всесильного визиря. Дочь визиря умерла вчера ночью, когда солдаты ворвались в их дом. А у этой рабыни на помосте имени не было.
— Молчишь? — он не рассердился, а лишь едва заметно улыбнулся уголками глаз, вокруг которых залегли морщинки мудрости. — Это хорошо. Молчание — золото, которого так мало на этом крикливом базаре.
Он протянул руку, но не схватил её, а раскрыл ладонь, приглашая.
— Пойдём со мной. Я не покупаю тебя для кухни или утех. Я вижу в тебе искру, девочка. А искру нужно беречь от ветра, чтобы она стала пламенем, способным осветить мир.
Марйам посмотрела на его ладонь. Линия жизни на ней была длинной и чёткой. Она колебалась всего секунду.
Потом медленно, очень осторожно вложила свою маленькую ледяную ручку в его тёплую, надёжную ладонь.
— Как мне называть тебя? — спросил он снова, когда они спускались с помоста, оставляя позади жадные взгляды и радостные вопли торговца.
Она остановилась. Посмотрела на серую пыль под ногами, на свои босые, сбитые в кровь ступни. Потом подняла взгляд на своего нового покровителя. В её глазах зажёгся новый огонь — холодный и решительный.
— Ариб, — произнесла она впервые. Голос её был хриплым от жажды, но твёрдым, как сталь дамасского клинка.
— Ариб? — удивился он, приподняв бровь. — «Умная»? «Сметливая»? Странное имя для ребёнка.
— Марйам умерла, — ответила она, и в голосе её не дрогнула ни одна нота. — Ариб будет жить. И Ариб запомнит всё.
Мужчина посмотрел на неё с глубоким уважением.
— Да будет так, Ариб. Я отвезу тебя туда, где твой ум и твой голос будут цениться дороже золота и каменьев. Но помни: путь к вершине лежит через боль и труд. Ты готова?
Она молча кивнула.
Они шли к выходу с рынка.
Маленькая Ариб ни разу не оглянулась. Она шла спиной к солнцу, и её тень, длинная и тёмная, бежала впереди неё, словно указывая дорогу в неизвестное будущее.
Тяжёлые кованые ворота рынка захлопнулись за ними с глухим гулом, отсекая шум толпы и смрад неволи. Наступила тишина.
В этой тишине закончилось детство.
Она была продана за пятьдесят динаров. Но в тот момент, когда тяжёлые монеты перешли из рук в руки, она знала: однажды она будет стоить больше, чем вся казна Халифата. Потому что жемчужину можно купить, но тот внутренний свет, который она излучает, купить нельзя — им можно только восхищаться.
И только когда они сели в крытую повозку, и плотные бархатные занавеси скрыли от неё жестокий город, Ариб позволила себе слабость.
Одна-единственная слеза выкатилась из глаза. Она медленно скатилась по щеке, смывая грязь и копоть, и упала на ладонь. Прозрачная, как роса, и солёная, как море.
Ариб сжала кулак, раздавливая эту влагу.
«Это последняя», — пообещала она себе, глядя в полумрак повозки. — «Больше я не плачу. Теперь плакать будут они. Все они».
Повозка мягко качнулась и покатилась прочь от проклятого Сук-аль-Ракик. Колёса стучали по мостовой, отсчитывая мгновения новой жизни, увозя маленькую рабыню навстречу её великой и страшной судьбе, о которой вскоре будут слагать легенды.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.