Книжный шкаф забрали в среду, когда над Купчино висело низкое октябрьское небо.
Вера стояла у окна и смотрела, как внизу, между бетонными коробками хрущевок, Антон с Олегом выносят темную громаду. Шкаф качался на их руках, словно пьяный.
Вера отошла от окна. В проходной комнате у стены теперь темнел прямоугольник. Обои там были почти синие, не выгоревшие на солнце, как все вокруг. След от шкафа. Ее шкафа. Нет, не ее. Общего. Свадебного подарка от родителей Олега, которые уже давным-давно умерли.
Сам Олег вернулся минут через двадцать, красный, взмокший, тяжело дышащий. В дверях прихожей стянул ботинки виноватым жестом.
— Верк, ну что ты, — сказал, не глядя на нее. — Им правда нужнее. У Мишки книжки некуда девать, растет же.
Вера прошла мимо него на кухню. Шаги ее были тихими, все же тридцать лет в тишине читальных залов научили не производить лишних звуков.
— Верка, ну скажи хоть что-нибудь.
Она открыла шкафчик над раковиной, достала заварочный чайник. Синий, с белыми разводами, с трещинкой на носике. Насыпала заварку, как всегда, слишком щедро. Включила электрочайник.
— Вер, я же думал, тебе все равно. Ты сама говорила, места много занимает.
Это правда. Два месяца назад она действительно так сказала. Но между «места много занимает» и «отдай без моего ведома» лежала пропасть. И Олег не видел ее.
Можно было спросить. Сесть вечером за этот стол, заварить чай, сказать: «Антон просит шкаф. Как думаешь, отдадим?» И она бы, наверное, согласилась. Но Олег не спросил. Решил сам. За двоих. Как всегда.
Вера налила кипяток в чайник, накрыла его вафельным полотенцем.
— Господи, ну что ты молчишь? — в голосе Олега появилась знакомая нотка раздражения. — Давай хоть поругаемся нормально, а? Ну скажи, что не так!
Вера медленно обернулась. Посмотрела на него долгим взглядом библиотекаря, которая делала замечание одному и тому же читателю слишком много раз. Потом развернулась и вышла из кухни.
В спальне закрыла дверь. Села на край кровати, застеленной выцветшим пододеяльником в синюю клетку. За окном ветер гнал по двору пожелтевшие листья.
***
Правило молчания родилось тридцать один год назад, в квартире на Васильевском.
Вере было двадцать пять, Олегу двадцать семь. Они только поженились, жили в съемной квартире. Из-за чего была та первая большая ссора — Вера уже не помнила. Она закрылась в ванной и плакала, сидя на бортике, сжимая махровое полотенце. Олег стучал в дверь. Извинялся. Просил выйти.
А она молчала.
Час, может, полтора. Молчала, пока в груди не перегорело все — гнев, обида, злость. Пока не осталась только пустота и тонкая пленка стыда. Потом вышла опустошенная, выжатая. Не хотелось ничего говорить. Олег пытался обнять, но она отстранилась. Молча разогрела ужин, поела, легла спать, отвернувшись к стене.
Утром полегчало. Вера проснулась будто после болезни, слабая, но живая. Они выпили чай, Олег неловко пошутил, она улыбнулась уголками губ. Жизнь пошла дальше.
Но правило «не тревожить ее до утра» закрепилось. Вросло в жизнь, как ржавчина в водопроводную трубу.
А Олег постепенно перестал пытаться ее разговорить. Стал ждать. Переживал молчание, как переживают грипп. Неприятно, но терпимо, пройдет.
Только обиды не испарялись. Они оседали где-то внутри, слой за слоем.
***
Вечером Олег разогрел себе суп, поел молча, помыл за собой тарелку. Вера сидела в проходной комнате с книгой. Тургенев, «Дворянское гнездо», которую она перечитывала каждую осень. Но буквы расплывались.
Олег прошел мимо, остановился в дверном проеме. Постоял.
— Спокойной ночи, — сказал наконец. Голос без интонации, плоский, как линия на кардиограмме.
Вера перевернула страницу. Не прочитав ее.
Олег ушел в спальню. Вера осталась сидеть. Смотрела на пустой прямоугольник у стены, он притягивал взгляд, как незаживающая язва.
Она подумала: когда именно Антон попросил шкаф? Может, он просто сказал вскользь: «А у вас старый шкаф стоит, да?» А Олег додумал сам? Он всегда так делал. Додумывал, дорисовывал, заполнял пустоты своими решениями. Инженерное мышление.
Но жизнь ведь — не чертеж. В жизни нельзя просто стереть линию и провести новую.
Было около десяти, когда на кухне раздался удар.
Не грохот, не звон разбившейся посуды. Просто глухой, тяжелый удар, словно мешок с картошкой свалился на пол.
Вера замерла. Книга выскользнула из пальцев.
— Олег?
Тишина.
— Олег!
Она вскочила, распахнула дверь. Кухня залита светом. Олег лежит на полу между столом и плитой, скрюченный, сжимающий грудь обеими руками. Лицо серое, цвета мокрого цемента. Губы белые. Глаза открыты, но не видят.
Вера не помнила, как добежала до него. Помнила только, что взяла его за руку. Мокрая, ледяная.
— Олег, — прошептала она. — Слышишь меня? Держись.
Он сжал ее пальцы. Слабо, едва ощутимо.
Вера схватила телефон. Пальцы дрожали. Со второго раза набрала 103.
— Скорая? У мужа инфаркт. Адрес — Ярослава Гашека, дом двадцать три, квартира сорок восемь. Пятый этаж. Быстрее, пожалуйста!
Она опустилась на пол, взяла Олега за обе руки.
— Держись, слышишь? Сейчас приедут. Держись.
Олег смотрел на нее. Губы шевелились, он пытался что-то сказать, но не мог.
— Не говори, — Вера гладила его руки. — Просто держись. Ты слышишь? Держись!
Двенадцать минут. Скорая приехала через двенадцать минут, но Вере показалось, что прошла вечность. Она сидела на полу рядом с Олегом и шептала. Все, что в голову придет. Молитвы, которые помнила с детства, его имя, свое имя, имя сына.
Фельдшеры вошли быстро, двое мужчин в синей форме, с сумками. Носилки, капельница, кислородная маска. Олега подняли, понесли. Вера шла следом босая, в домашнем халате, со спутанными волосами.
В больнице его увезли сразу за двойные серые двери реанимации. Хлопнули створки, и Олег исчез.
Вера села на жесткую скамейку под окном. За окном ночь. Черная, глухая. В коридоре пахло хлоркой и чем-то кислым, больничным.
Вера сидела и думала: последние слова, которые он от нее слышал, были… какие? Она не могла вспомнить. «Передай соль»? Или вообще ничего?
Молчание. А ведь можно было сказать столько! «Прости». «Я люблю тебя». «Давай поговорим».
Но она молчала.
А теперь, может быть, некому станет говорить.
***
Олега перевели из реанимации на третьи сутки. Врач, молодой мужчина в мятом халате, сказал:
— Инфаркт не обширный. Повезло, что скорая быстро приехала. Но ему нужен покой. И лечение.
— Можно к нему?
— Пять минут. Не волнуйте. Ему нельзя волноваться.
Палата была в самом конце длинного коридора. Четыре койки, пахло лекарствами, застоявшимся воздухом. Олег лежал у окна, подключенный к капельнице. Лицо осунувшееся, щеки впалые, но глаза живые. Увидел Веру, попытался улыбнуться.
Она подошла, села на край стула. Положила руку на его руку. Теплая, сухая, живая.
— Как ты?
— Живой, — Олег усмехнулся. — Вроде как.
Они помолчали. За окном начинался дождь, тихий, мелкий.
— Верк, — Олег повернул голову к ней. — Прости меня.
Вера сжала его руку.
— За что?
— За шкаф. Надо было спросить.
Слезы подступили так внезапно, что Вера не успела остановить их. Они полились сами, горячие, жгучие. Катились по щекам, капали на больничное одеяло.
— Господи, Олег… Какой шкаф. Какой, к черту, шкаф.
Олег смотрел на нее долго. Потом сказал медленно:
— Я устал, Вер. От молчания. Очень устал.
— Я тоже, — Вера утерла слезы рукавом. — Я тоже устала.
— Тогда зачем мы так делаем?
Вера не знала ответа. Потому что привыкли? Потому что страшно? Потому что за тридцать лет молчание стало домом, в котором тесно, душно, но выходить страшнее, чем оставаться?
— Не знаю, — сказала она честно. — Не знаю, Лежа.
Она давно не называла его Лежей.
Олег улыбнулся.
— Ну вот. Хоть что-то честное от тебя услышал.
В палату заглянула медсестра.
— Время вышло. Больному нужен покой.
Вера встала. Наклонилась, поцеловала Олега в лоб. Кожа оказалась горячей, солоноватой. Она не помнила, когда целовала его последний раз.
— Я завтра приду.
— Приходи, — Олег закрыл глаза. — И поговорим.
***
Вера приходила каждый день. Приносила яблоки, сок. Сидела рядом, держала его за руку и говорила.
Говорила о библиотеке. Как старушка Зинаида Петровна выбирала книги: час читала аннотации, а потом брала ту, что взяла в прошлый раз. Как школьники шумели, и она делала замечание, и они затихали. Говорила о погоде, о соседке тете Гале. Говорила о том, что Антон звонил, спрашивал, как отец, волновался.
Олег слушал. Иногда кивал, иногда улыбался. Иногда закрывал глаза, но Вера чувствовала, что он слушает.
На пятый день Олег сказал:
— Знаешь, я тут лежу и думаю. Сколько времени мы потеряли, Вер. Сколько слов не сказали друг другу.
Вера смотрела в окно. За стеклом был двор больницы. Серый, с облезлыми лавочками и голыми деревьями.
— Много, — сказала она тихо.
— А зачем оно появилось? Это твое правило?
Вера помолчала.
— Я боялась, — сказала она наконец. — Боялась, что если начну говорить, то не смогу остановиться. Наговорю лишнего. Обижу тебя. Сломаю то, что между нами есть.
— И что получилось? — Олег повернулся к ней. — Ты не наговорила, не обидела. Но ведь сломала же. По-тихому. По капле.
Вера опустила голову.
— Прости.
— И ты прости, — Олег взял ее за руку. — Я ведь тоже виноват. Перестал пробиваться сквозь твое молчание. Просто смирился. Ждал, как ждут конца дождя. А потом копил обиды.
Вера подняла глаза. Посмотрела на него, на это осунувшееся лицо, на усталые глаза, в которых все еще горела любовь. Старая, помятая, но живая.
— Олег, — сказала она. — Давай больше не будем молчать. Давай будем ругаться, спорить, кричать, если надо. Но не молчать. Молчание… Оно же убивает.
— Давай. Только ты, когда орешь, прямо страшная.
Вера засмеялась. Впервые за много дней, настоящим, живым смехом.
Олег засмеялся следом. Потом закашлялся, и Вера испугалась, но он замахал рукой: мол, все нормально.
— Мы идиоты, да?
— Редкостные, — согласился Олег. — Но живые. Это главное.
Вера думала: сколько таких пауз было в их жизни? И сколько раз она превращала эти паузы в молчание, долгое, мертвое?
— Олег, — сказала она медленно. — Антон. Он ведь вырос таким… закрытым. Не говорит ничего. Я всегда думала: в тебя пошел. А теперь понимаю: в нас обоих. Мы научили его молчать.
Олег потер переносицу.
— Может, еще не поздно, — сказал он тихо. — Можно позвонить. Пригласить. Поговорить. По-настоящему.
— Можно… Только я не знаю, как начать.
— Я тоже не умею, — Олег усмехнулся. — Но давай попробуем. Вместе.
Вера наклонилась, поцеловала его долго, нежно.
— Я люблю тебя, — прошептала она. — Давно не говорила, но люблю.
— И я тебя люблю, — Олег улыбнулся. — Дуру мою.
— Сам дурак.
Медсестра заглянула в палату.
— Время вышло.
— Уже ухожу, — Вера встала. — Завтра приду. И принесу тебе пирог.
— Твой, с капустой? — глаза Олега загорелись. — Я по нему соскучился.
— Вообще планировала с вишней. Но испеку с капустой.
Она вышла из палаты и только в коридоре поняла: Олег попросил пирога. Того самого, который она не пекла уже лет пять, потому что он как-то сказал, что от капусты изжога. Она обиделась тогда. Молчала. А потом просто перестала печь.
Вера остановилась посреди коридора. Люди обходили ее. А она стояла и думала: сколько всего она перестала делать из-за молчания?
Она достала телефон. Набрала номер Антона.
***
Олега выписали через неделю. Вера забрала его в пятницу, погода стояла на удивление ясная, холодная, с высоким прозрачным небом.
Олег шел медленно, держась за ее руку. Вера чувствовала, как он опирается на нее. Не сильно, но ощутимо. Она не помнила, когда он в последний раз так держал ее руку. Крепко. Доверчиво.
— Не торопись, — говорила она. — Мы никуда не спешим.
Дома пахло свежестью. Вера убралась накануне, поставила на кухне букет астр, фиолетовых, пушистых. Олег остановился в дверях проходной комнаты, посмотрел на пустой прямоугольник у стены.
— Давай купим новый, — сказал он. — Вместе выберем. Какой ты хочешь.
— Давай. Но не белый. Белое в хрущевке — это безнадежность какая-то.
— Тогда темный. С полками для твоих книг. И для моих чертежей.
Олег улыбнулся.
Вечером Вера достала синий чайник. Заварила чай, крепкий, как любила, но потом разбавила кипятком. Олегу нельзя было крепкий. Села напротив него за кухонный стол.
— Знаешь, Антон приедет завтра. С Леной, с Мишкой. Я позвонила ему. Сказала: приезжайте, давно не виделись.
Олег поднял глаза.
— И что он?
— Сначала испугался. Думал, что-то случилось. А я сказала: нет, все хорошо. Просто соскучилась. Давайте поговорим. Нормально поговорим.
Олег кивнул медленно.
— Он приедет?
— Приедет, — Вера улыбнулась. — Сказал: «Мам, ты какая-то странная». А я говорю: «Да, странная. Научилась, наконец».
Они пили чай молча. За окном сгущались сумерки. Во дворе зажглись фонари. Ветер стих. На деревьях почти не осталось листьев, но на одной ветке, прямо напротив окна, все еще держалось несколько упрямых, рыжих.
— Вер, — Олег поставил чашку. — Спасибо.
— За что?
— За то, что не бросила. Когда я лежал там, в реанимации, я думал… последние мои слова к тебе были про этот шкаф. Это было бы так по-идиотски.
Вера накрыла его руку своей.
— Но ты жив. И теперь мы будем говорить. Про шкафы, про чай, про Антона, про все на свете. Договорились?
— Договорились, — Олег повернул руку, сплел пальцы с ее пальцами.
Они сидели так долго. Говорили обо всем. О том, как познакомились тридцать пять лет назад, он пролил на нее красное вино, она назвала его идиотом, а он засмеялся и пригласил танцевать. О том, как жили в маленькой квартирке, как переезжали в эту хрущевку. Как родился Антон. Как Олег не спал трое суток, сидел в роддоме на лестнице, курил. Как увидел Веру с ребенком на руках, а потом заплакал.
О том, как постепенно разучились просто сидеть вот так и говорить друг с другом.
***
Утро пришло серое, но сухое. Вера проснулась рано. Олег еще спал, дышал ровно, спокойно. Вера смотрела на его руку, лежащую поверх одеяла. Старая, с выступившими венами. Такая знакомая. Такая родная.
Она тихо встала, прошла на кухню. Достала муку, капусту, яйца. Стала месить тесто. Медленно, тщательно.
За окном начинался день. Во дворе дворник метлой сгребал листья. Воробьи прыгали по лужам. На дереве напротив последние листья дрожали на ветру.
Вера раскатывала тесто и думала: правило умерло. Умерло в тот момент, когда Олег упал на этот самый пол, когда она взяла его за руку и не отпускала.
Теперь будет другое правило. Говорить. Не замолкать, не копить в себе, не прятаться в молчание.
Жить рядом. Говорить. Ругаться, если надо. Но говорить.
Олег вышел на кухню, когда пирог уже стоял в духовке. Пах дрожжами, капустой, домом.
— С добрым утром, — Вера налила ему чай.
— С добрым, — Олег сел за стол. — Пахнет хорошо.
— К обеду будет готов. Как раз Антон приедет.
Они пили чай, глядя в окно. За стеклом ветер сорвал еще один лист с ветки. Он закружился в воздухе, полетел вниз, как маленький рыжий парашют.
— Пойду позвоню Антону, — сказала Вера. — Уточню, во сколько приедут.
— Иди, — Олег улыбнулся. — И скажи, что мы их ждем. Очень ждем.
Вера взяла телефон, набрала номер. Гудки. Один, два, три.
— Алло, мам?
— Тоша, привет. Во сколько вы приедете? Я пирог пеку, хочу рассчитать время.
— В обед где-то. Мам, ты уверена, что все в порядке?
— Да, — Вера улыбнулась. — Все в порядке, Тоша. Просто очень соскучились. Приезжайте. У нас будет пирог, чай, и мы поговорим. Нормально, по-человечески. Хорошо?
Пауза. Потом:
— Хорошо, мам. Приедем.
Вера положила трубку. Стояла посреди кухни и смотрела на Олега. Он сидел у окна с чашкой в руках, смотрел во двор, где дворник сметал последние листья. Солнце пробилось сквозь облака, осветило его лицо бледное, осунувшееся, но живое.
Живое.
Автор: Алексей Поликарпов
---
---
Живи и радуйся
Дарья бродила по огромному магазину. В нем, как в лабиринте, легко можно было заблудиться – хитроумные маркетологи специально устроили все так, чтобы покупатели не смогли выбраться из плена товарного изобилия, угодливо разложенного на витринах.
- Все, что угодно для души! Чего изволите? Фруктов? Пожалуйста!
В плетеных корзинах (чтобы аппетитнее смотрелось) россыпью драгоценных великанских гранатов красуется спелая черешня. Так и просится в рот. В тонкой пушистой кожице, на ощупь напоминающей щечку невинного младенца, искусно, нарядным бочком обращенные к покупателю, так и манят к себе восхитительные персики. Груши радуют многообразием сортов. Экзотические бананы от зеленых до ярко-желтых, на любой вкус, соседствуют с красивыми, густо-красными, почти бордовыми яблоками. Гроздья винограда, прозрачного, медового, вальяжно свисают из искусно сделанных ящичков, призывая зевак: купите, купите, ну купите же нас!
Дарья полюбовалась налитыми южным, сладким соком, ягодами. Отошла. Проползла мимо холодильников, где за чисто протертыми стеклами тесно друг к другу стояли бутылки, бутылочки, баночки и коробочки с молочной продукцией. Молоко, йогурты, сметана, творог – десятки наименований, сразу и не разобраться, где что.
Можно было бы купить банку зерненного творога в сливках, бухнуть в него пару ложек вишневого варенья и с наслаждением съесть. Можно и сырка взять, козьего, например. Говорят, полезный. Или коктейля молочного со вкусом пломбира – раньше в городском кафе «Буратино» Дарья частенько такой сыну покупала. А теперь, гляди-ка, бери бутылку готового, да пей, сколько хочешь, и в очереди стоять не надо.
При мысли о Саше, сыне, сердце Дарьи тоскливо сжалось. Как давно это было: Сашке восемь лет, они сидят за столиком кафе и смеются. Сашка потягивает через трубочку коктейль, и трубочка, елозя по почти пустому донышку стакана, издает хрюкающие звуки. За Сашку делается даже неловко, но тот не замечает маминого смущения и заливисто хохочет. Где теперь Дарьин Сашенька? Нет его на свете. Его нет, и кафе «Буратино» тоже нет – в небольшом павильоне на Вокзальной улице теперь расположен модный суши-бар. Что это за суши-бар, Дарья не имеет никакого понятия – она пробегает мимо, стараясь даже не глядеть на витрину.
Около продолговатых ящиков с замороженными полуфабрикатами какая-то пара застряла:
- Да возьми ты сразу в упаковке. В них льда меньше! – говорит женщина средних лет, коротко стриженная, в смешных парусиновых штанах.
Но ее супруг не слушает: специальным совочком ссыпает в пакет красных, похожих на российскую медведку, то ли жуков, то ли раков неаппетитного, диковинного вида.
Мужчина – ровесник Саши. Он совсем не похож на сына Дарьи: Саша был высок и жилист, а этот, наоборот, коренаст и грузен. У Саши темные волосы и карие глаза, а у мужчины светлый ежик на круглой крепкой голове и глаза светлые. Разве что улыбка одинаково открытая и добрая. Дарья не удержалась:
- А что это такое вы сейчас берете?
Женщина ответила:
- Креветки. – Она взглянула на Дарью, и поспешно добавила: - Но они вам не понравятся.
- Почему?
- Ну… вы раков пробовали? – мужчина вмешался в разговор, - так они раков напоминают. Сваришь с укропчиком и трескаешь под пивко.
Дарья улыбнулась и призналась, что никогда не пробовала раков.
- Да ладно, уж любой парень наловит! – сказал мужчина.
- Да у нас в семье не было мужиков-то, одни девки. Отца убило на войне. Остались мама да нас трое. Какие там раки. Нет. Не пробовала.
В глазах незнакомого мужчины плеснулся жалостливый, понимающий интерес. И этот его интерес вдруг толкнул Дарью к нему ближе. Будто открылась запертая дверь, и кто-то ее ласково позвал внутрь, из морозной, стылой нежити в тепло уютного дома.
Плотину, тщательно сдерживаемую стеной долгого молчания, наконец прорвало. Дарья заговорила. Она рассказала незнакомцу про похороны мужа год назад, про то, как сын ушел вслед за отцом через три месяца. Про то, как она осталась совсем одна, и даже невестка не приехала, и внучка, наверное, не знает, жива бабка или нет. И что ей сегодня день рождения, и она решила купить что-нибудь вкусненькое, но не знает, что. Ничего совсем не хочется. И что ей исполнилось восемьдесят семь лет, и родом она из деревни Дыми, и там, в деревне Дыми, она видела, как немецкие летчики стреляли по домам, а мама отгоняла ее от окна… И что ей так не хватает Сашеньки, а он совсем ей не снится, Колька, паразит, каждую ночь ее бранит, поедом ест, а Саша так и не приходит…
Только бы не ушла эта пара, только бы выслушала ее. Она так давно ни с кем не разговаривала…
. . . дочитать >>