Вот знаете, что самое горькое? Когда тридцатидвухлетняя баба, которая сама зарабатывает на свою жизнь, которая сама выбирает, что ей есть и как ей одеваться — вдруг становится объектом инвентаризации. Как мебель. Как старый бабушкин комод, который пора пустить на дрова.
Катя просто выскочила. На полчаса. Ей нужно было забрать с почты срочную посылку с образцами — Катя дизайнер, ей вечно что-то нужно «еще вчера». Она предупредила Пашу:
— Дорогой, я быстро. Полчаса, и я дома, обед на плите. — И, черт возьми, она действительно собиралась уложиться в эти тридцать минут.
Она вернулась. Ключ повернулся в замке, и первое, что ударило в Катю — это тишина, которая была какой-то липкой, неестественной. Обычно, когда Валентина Петровна, свекровь, наведывалась (а она наведывалась два-три раза в неделю, без предупреждения, разумеется), дом сотрясался от звуков ее присутствия. Тут же — ноль.
Катя сняла пальто, бросила сумку... И тут услышала. Голоса шли из их спальни. А точнее — из ее, Катиной, гардеробной, которую Паша с таким скрипом и таким ЖАДНЫМ видом позволил ей обустроить.
— ... Ну, в смысле, Петровна, а зачем ей вот эта? — Это был голос золовки, Лены. Вечной Лены, которая жила с ними по соседству, но почему-то все лучшие вещи находились в Катиной квартире, а не в Лениной.
— Она же вообще ее не носит. Лен, ну я тебе говорю, она ей мала.
Мала? Катя, затаив дыхание, медленно двинулась к двери спальни.
— Мала, доченька, мала! — Громкий, командный, бархатный голос Валентины Петровны. — Катенька, ну, ты же видишь — поправилась она. Она тебе что, сама скажет? Нет. А я как мать, как женщина, я вижу. Да и... куда ей столько? Это уже излишество.
Катя толкнула дверь. Резко.
Картина маслом. Нет, картина сюрреализма. Посреди комнаты, словно священная корова, стояла Валентина Петровна, а возле нее, сжимая в руках Катино любимое, НОВОЕ, ярко-красное платье-футляр (то самое, которое Катя купила в Италии и еще ни разу не надела), стоял Паша. Муж. И Лена, золовка, деловито рылась в секции с Катиными драгоценностями, держа в руках ее жемчужное колье.
Паша подскочил. Ну, как подскочил... дернулся. Словно школьник, пойманный с сигаретой.
— Ка-а-ать! Ты?! А ты же... ты же на почте...
Катя не смотрела на него. Она смотрела на Валентину Петровну, которая даже не потрудилась изобразить смущение. Валентина Петровна улыбалась. Улыбкой сытой кошки, которая только что поймала воробья.
— Катенька, милая! Ты вернулась? А мы тут, знаешь ли, РЕШАЕМ. — Она обвела их всех рукой, словно она тут владелица аукционного дома Сотбис. — Ты же говорила, что тебе этот диван надоел? Ну, вот Леночка говорит, что он ей в гостиную в самый раз! А платье... Ну, дорогая, ты же сама видишь, тебе нужен другой фасон! Ну, не по фигуре! А Леночке — как на заказ!
Катя почувствовала, как ее лицо каменеет. Она медленно, очень медленно, прошла прямо к красному платью, которое Паша держал, как ветошь.
— Паша, — голос был низкий, абсолютно пустой, без единой эмоции. — Отдай.
Паша, словно под гипнозом, протянул ей платье. Катя взяла его, прижала к себе. А потом посмотрела на свекровь.
— Валентина Петровна. Послушайте меня внимательно. Я ушла за посылкой. На полчаса. Я не умерла. Я не уехала навсегда. Я даже не потеряла сознание. Но вы, при живом человеке, решаете, кому отдать мои вещи. ПО КАКОМУ ПРАВУ?!
Свекровь вскинула подбородок. Обида на ее лице была настолько фальшивой, что Катю чуть не стошнило.
— Ах, Катенька! Какая ты неблагодарная! Мы же о тебе заботимся! Я же тебе как мать! Мы просто хотели помочь тебе с порядком!
Порядок. Ага. Порядок дележки ее имущества.
— Мама, Катя, ну что вы как маленькие, а? — вмешался Паша, делая то, что он делал всегда: сглаживал углы чужими острыми предметами. — Ну, подумаешь, посмотрели! Чего сразу кричать-то?
Кричать? Катя почувствовала, как адреналин сжигает ей горло.
— Нет, Паша. Это не «подумаешь». Это ПЕРЕДЕЛ. И знаешь, что самое отвратительное? Это не то, что она тут стоит и меряет мою жизнь на свою Лену. А то, что ты стоишь здесь и ДЕРЖИШЬ МОЕ ПЛАТЬЕ! Ты в этом участвуешь!
Лена хихикнула.
— Катя, ну что ты раздуваешь? Это же просто вещи!
— Это — МОИ вещи, Лена! — Катя сделала шаг к золовке. — И ты сейчас же положишь мое колье на место. И мы сейчас же решим, чей это дом, и чьи вещи тут можно трогать.
Катя тогда, после их ухода, стояла посреди спальни — задыхаясь. Словно ее окунули в ледяную воду, а потом в кипяток. Платье, красное, как вспышка гнева, лежало на кровати. Колье лежало в шкатулке, брошенное Леной с пренебрежением.
Паша? Паша сидел на кухне. Он пил холодный чай и смотрел в стену.
— Паш, — Катя вошла, чувствуя, как пульсирует жилка у виска. — Ты вообще понимаешь, что сейчас произошло?
— Кать, ну перестань, — он поднял на нее свои виноватые, но пустые глаза. — Ну, что ты завелась? Мама же просто... хотела как лучше. Ты сама на них накричала.
— Как лучше?! Они делили мои вещи! При мне! А ты, Паш, ты что делал?! Ты стоял и держал мое платье!
Паша тяжело вздохнул. Этот вздох был фирменным. Вздох жертвы, которой приходится разгребать женские истерики.
— Катя, я не хочу ссориться. Ты же знаешь, как мама переживает. У нее давление. Я просто пытался сгладить. Семья же! Зачем ты сразу в крик?
Вот оно. Неблагодарная, истеричная, разрушающая «семью» — она.
Они не разговаривали два дня. Атмосфера была такой, что воздух можно было резать ножом. Катя старалась держаться в стороне, Паша — казаться занятым. Он поздно приходил, рано уходил, вечно что-то шептал по телефону в коридоре.
На третий день Катя почувствовала странную, холодную пустоту в доме. Она решила навести порядок в своих старых шкафах. Там, в самом дальнем углу, хранилась шкатулка. Не просто шкатулка — это был подарок ее бабушки. Старинный, инкрустированный перламутром ларец. Внутри лежали старые письма, ее первый серебряный медальон и, самое главное, — тонкое семейное кольцо с маленьким изумрудом, которое передавалось по женской линии Катиного рода.
Она полезла за ларцом. Рука наткнулась на пустоту.
Катя сдвинула стопки белья, вытащила все, что можно. Ларец исчез.
Сначала был просто шок. Не может быть. Она точно его туда клала. Может, переложила? Нет. Она НИКОГДА его не перекладывала. Это был ее маленький, личный алтарь.
Она вышла из спальни, сердце колотилось, словно пойманная птица. Паша был дома. Он сидел в гостиной, смотрел футбол, вид — блаженный.
— Паша! — Голос сорвался. — Где моя шкатулка? Бабушкина.
Он вздрогнул. На лице Паши промелькнуло что-то скользкое. Вина, смешанная с обидой.
— Какая шкатулка? Ты о чем?
— Не прикидывайся, — Катя уже не просила, она требовала. — Ларец, деревянный, перламутр! Мой. С кольцом. Где он?
Паша отложил пульт. Сделал еще один фирменный вздох.
— Кать, ну я не понимаю, зачем ты все это раздуваешь. Ну, лежит он где-то.
— Он не лежит. Он стоял в дальнем углу шкафа. И его там нет. Ты брал его?
Паша молчал. Его взгляд бегал по комнате.
— Паша, не молчи! — Катя подошла к нему вплотную. — Ты что-то отдал маме или Лене?!
И тут он сломался. Не от совести, нет. От страха перед скандалом.
— Ну, да! Ну и что?! — Он подскочил, и его голос сорвался на визг. — Мама попросила! Сказала, что тебе надо отдохнуть от этих старых вещей! Что они только нервируют тебя! А у Лены... Лене нужен был реквизит для ее фотосессии, она же дизайнер, как и ты! Она скоро вернет!
Реквизит. Бабушкин ларец с кольцом ее рода — реквизит для Лениной фотосессии.
Катя почувствовала, что ее покидают силы. Это было не о вещах. Это было о предательстве. Паша не просто не защитил ее от матери, он сам стал союзником в этом тихом, ползучем воровстве ее жизни и ее прошлого.
— Ты... Ты отдал мое семейное кольцо, — Катя почти шептала. — Ты отдал его им, чтобы они успокоились? Чтобы спасти себя от их недовольства?
— Я спасал наш брак, Катя! — Паша кричал, но он не смотрел ей в глаза. — Мама сказала, что если ты не извинишься за тот скандал, мы разойдемся! Я просто хотел показать им, что ты не такая меркантильная! Что ты делишься!
Слова Паши были как холодный душ. Нет, хуже — как кислота. Он не защищал ее. Он торговал ею, ее вещами, ее памятью, чтобы купить себе покой и одобрение мамочки.
Катя подошла к стене, оперлась о нее ладонью и, наконец, посмотрела на Пашу с тем чувством, которое не спутаешь ни с чем. Чувством, что перед ней не муж, не партнер, а абсолютно чужой, жалкий человек.
— Ты променял меня, Паша. На мамин покой. И на старый ларец.
И в этот момент она поняла — терпение закончилось. Жизнь в этом аду не стоит ни одного перламутрового ларца, ни одного красного платья. Пришло время финала.
***
Катя молчала почти неделю. Не просто молчала — она исчезла внутри себя. Она работала, ела, даже спала рядом с Пашей, но это была лишь оболочка. Внутри Катя собирала осколки. Она больше не плакала, не кричала. Только холодный, стальной расчет.
Паша, заметив ее странное спокойствие, решил, что победил. Что Катя, как обычно, побурлит и притихнет. Он даже не извинился за ларец. Наоборот, сказал, что «Мама обещала отдать его после выставки Лены, через месяц. Нечего было истерить».
Но Катя уже все решила. У нее была единственная дата, которую она ждала. Суббота. День рождения Паши. Тридцать пять лет. Юбилей, который Валентина Петровна, конечно же, решила отметить грандиозно и в их квартире, потому что «там светлее» и «у Кати сервиз лучше».
Суббота. Гости начали собираться в шесть. Свекровь — как королева-мать. Лена — в новом, хоть и не Катином, платье, но вся такая сияющая. Паша, словно генеральный директор всея Руси, принимает поздравления, гордится собой.
Катя? Она была идеальной хозяйкой. Улыбалась. Наливала. Подавала. Даже надела то самое, красное платье-футляр, которое свекровь хотела отдать Лене. Оно сидело на ней идеально.
В семь вечера, когда все уже были сыты, пьяны и довольны жизнью (особенно жизнью Паши), Валентина Петровна подняла тост.
— Дорогие гости! — Громко, наставительно. — За нашего Пашеньку! Он у меня такой добытчик, такой семьянин! И знаете... Я хочу сказать спасибо и нашей Катеньке. Она... она, конечно, сложный человек. Но старается. Вот, видите, какой у нее сегодня наряд? Это я ей, конечно, советовала, чтобы она выглядела прилично...
Свекровь не успела закончить.
Катя стояла у входа в гостиную. Рядом с ней стояло три огромных, черных чемодана. И картонная коробка с надписью «МУЖУ».
— Валентина Петровна, — голос Кати был абсолютно спокоен. Он звенел, как разбитое стекло. — А давайте я помогу вам.
Все замолчали. Напряжение повисло в воздухе, густое, как дым.
— С чем, Катенька? — Свекровь нахмурилась.
— С распределением. Вы так любите делить мое имущество при моей жизни, что я решила облегчить вам задачу.
Катя открыла первый чемодан. Он был наполнен ее украшениями. Не только жемчугом, но и дорогими часами, и браслетами.
— Вот, Лена, — Катя повернулась к золовке, которая аж подавилась шампанским. — Ты хотела мое колье? Бери. И все остальное бери. Все эти цацки! Это все, что вы видите во мне, так? Меркантильность!
Она открыла второй чемодан. Там лежала ее самая дорогая обувь и сумки, которые Катя покупала на свои дизайнерские гонорары.
— Валентина Петровна, — Катя обратилась к свекрови. — Вы хотели диван? Вам не нужен диван. Вам нужна моя жизнь. Вам нужно, чтобы я молчала. Но я не буду.
Наконец, она открыла третий чемодан. Там лежали документы. Катя вытащила папку.
— Дорогие гости! Сегодня юбилей Паши. И он получит свой главный подарок.
Она бросила папку на пол перед Пашей.
— Это — заявление о разводе. Иск о разделе имущества. И выписка из банка.
Паша поднял папку. Его лицо стало белым. Он читал. Читал, что большая часть кредита за эту квартиру, где они стоят, была выплачена исключительно Катей, когда он был временно без работы. Читал, что она требует продажи квартиры, чтобы вернуть свою долю.
— Катя! Ты... ты не можешь! — Паша заикался.
— Могу, Паша. И вот почему. — Катя подняла в руке бабушкин ларец. Она успела забрать его днем из дома Лены, пока та готовилась к вечеру. — Ты променял меня. Променял мою память, мое достоинство, мою родовую реликвию на покой своей мамы. Ты сказал, что спасал брак? НЕПРАВДА! Ты спасал себя от маминого недовольства! Ты — предатель.
Валентина Петровна закричала.
— Катя! Истеричка! Убирайся из МОЕГО дома!
Катя улыбнулась. Жгуче, зло. Она сняла с себя то самое красное платье. Осталась в простом черном топе и джинсах.
— Не из вашего, Валентина Петровна. Он мой. А теперь... — Катя взяла ту самую картонную коробку с надписью «МУЖУ». — Вот, Паша, твои вещи. Твои футболки, трусы. То, что я не хочу видеть в своей жизни. Убирайся.
Она бросила коробку к его ногам. И подошла к двери.
— Что касается вещей? — Она обвела взглядом ошарашенных гостей. — Берите все! Берите мои шубы, мои сервизы, мои бокалы! Потому что эти вещи грязные. Они были запачканы вашим презрением и вашим желанием контролировать. Мне они больше не нужны. А свою жизнь я построю с нуля. Без вас.
С этими словами Катя, оставив за собой запах дорогого парфюма и разрушенной жизни, вышла из своей, пока что еще общей, квартиры.
На прощание она услышала только визг Валентины Петровны: «ПАША! ЗВОНИ АДВОКАТУ! СРОЧНО!»
Но Катя уже была далеко. Она шла, чувствуя невероятную, освобождающую легкость. Наконец-то. Она встала с колен. И цена этой свободы была лишь одно красное платье.