Глава 10. Возвращение в другую страну
Лайнер коснулся посадочной полосы Шереметьево-2 с тяжёлым, натужным гулом, словно усталый зверь, вернувшийся в логово.
Ирина не отрывалась от иллюминатора. Там, за толстым стеклом, вместо привычного калифорнийского золота и изумрудных газонов расстилалась серая бесконечность.
Побуревшая от реагентов трава, бетонные плиты со стыками, на которых подпрыгивали шасси, и низкое, свинцовое небо. Казалось, оно лежало прямо на крыльях самолета, придавливая его к земле.
Москва.
Сердце ёкнуло. Болезненно, сладко и тревожно. Она вернулась.
Зал прилёта встретил её не фанфарами. Он обрушился на неё густым, липким запахом, который она узнала бы из тысячи. Смесь дешёвого табака, мокрой шерсти, несвежей еды и какой-то необъяснимой, висящей в воздухе тревоги.
Это был запах Перемен. Запах Родины, которая тяжело болела.
Никто не встречал её с оркестром. Никаких пионеров с гвоздиками, как в триумфальном восьмидесятом. Никаких важных чиновников на лакированных чёрных «Волгах». Время героев прошло. Настало время дельцов.
Только Саша, её сын, прилетевший неделей раньше, стоял у выхода. В простой куртке, зябко кутаясь в шарф, он выглядел здесь чужим. Слишком благополучным для этого хаоса.
— Ну что, мам, с возвращением? — он криво усмехнулся, обнимая её. От сына пахло знакомым парфюмом, но в глазах читалась растерянность. — Добро пожаловать в джунгли.
Ирина вышла на улицу и жадно, до головокружения, вдохнула этот воздух. Холодный, грязный, пропитанный бензиновой гарью. После хрустального, стерильного горного воздуха Лейк-Эрроухеда он показался ей ядом.
Но это был родной яд.
— Поехали, Саш. Покажешь мне, что тут у вас творится.
То, что открылось ей из окна такси, повергло в шок.
Это была не та Москва, которую она покидала в 90-м. И уж точно не та светлая столица её детства, с широкими чистыми проспектами и автоматами с газировкой за три копейки.
Это был Вавилон. Дикий, кричащий, неумытый.
Ларьки, ларьки, бесконечные ларьки. Они лепились друг к другу, как грязные наросты. Аляповатые вывески резали глаз: «Обмен валюты», «Казино», «Скупка золота», «Спирт Рояль». Грязь на обочинах смешивалась с мартовским снегом.
Дорогие, хищные иномарки пролетали на красный свет, нагло подрезая ржавые, дребезжащие «Жигули». Правил больше не существовало. Прав был тот, кто сильнее.
Люди шли быстро, втянув головы в плечи, глядя исключительно под ноги. В их лицах застыла озабоченность, смешанная со страхом. Никто не улыбался той дежурной, но комфортной американской улыбкой, к которой Ирина привыкла за десять лет.
Здесь не жили.
Здесь выживали.
Такси притормозило у её дома на Фрунзенской набережной. Квартира стояла закрытой много лет, храня пустоту.
Ключ повернулся в замке с трудом. Дверь распахнулась, и на хозяйку пахнуло пылью и тяжёлым застоем. Мебель, укрытая белыми чехлами, напоминала привидения. Фотографии на стенах пожелтели, время не пощадило и их.
Великая фигуристка провела пальцем по пыльному столу, оставляя тёмный след. Подошла к зеркалу в прихожей. Из полумрака на неё смотрела уставшая женщина с внимательными глазами.
— Ну здравствуй, Роднина, — тихо сказала она своему отражению. — Ты хотела экстрима? Ты его получила.
Первые месяцы напоминали попытку заново научиться ходить после тяжелейшей травмы.
Трёхкратная олимпийская чемпионка, женщина, чьё имя когда-то гремело в каждом доме от Калининграда до Владивостока, чувствовала себя иностранкой в собственной стране.
Быт превратился в квест. Она не понимала, как платить за квартиру — какие-то новые квитанции, ЖЭКи, озлобленные очереди, где на неё смотрели исподлобья.
Она терялась в магазинах: прилавки были забиты яркими упаковками, но цены кусались, словно цепные псы, а качество продуктов вызывало оторопь. «Ножки Буша», соевая колбаса, химические соки...
Но страшнее всего был язык. Она перестала понимать, о чём говорят люди.
«Крыша», «стрелка», «бабки», «пиар», «кидалово»...
Это был новояз эпохи, в которой ей не было места.
Однако вакуум быстро заполнился. К ней потянулись люди.
Старые знакомые смотрели со смесью любопытства и нескрываемой зависти: «Ну что, наелась своей Америки? Денег, поди, мешки привезла? Зелёных-то?».
А потом появились новые знакомые. Мужчины в малиновых пиджаках, с толстыми золотыми цепями на бычьих шеях и бегающими глазками. Они предлагали «замутить тему».
Один такой «бизнесмен» пригласил её в ресторан. Стол ломился от икры и осетрины, а собеседник, дымя сигарой прямо ей в лицо, вальяжно рассуждал:
— Ирина Константиновна, поймите, ваше имя — это бренд! Это же золотая жила!
— И что вы предлагаете? — холодно спросила она, отодвигая тарелку.
— Давайте водку выпустим! Водка «Роднина». Звучит? Или пельмени. Народ схавает! Озолотимся, зуб даю!
Ей стало физически противно. Тошнота подступила к горлу. Она вернулась домой не для того, чтобы её именем торговали в ларьках, ставя бутылки рядом с палёным спиртом.
Она приехала работать. Строить. Созидать.
В памяти всплывал идеальный ледовый центр в горах Калифорнии, построенный Уолтером Пробстом. Уютный, тёплый, светлый дом, где дети были счастливы.
— Я построю такой же здесь, — твёрдо решила она, глядя на серую Москву-реку. — В Москве. Мой дом. Ледовый центр Ирины Родниной. Чтобы наши дети не по подвалам шлялись, нюхая клей, а катались в человеческих условиях.
И она пошла по кабинетам.
Чиновники встречали её на удивление радушно. Ещё бы! Живая легенда вернулась. Это же какой инфоповод! Можно постоять рядом с великой, попасть в кадр.
— Ирина Константиновна! Гордость наша! Конечно, поможем! — восклицали они, крепко пожимая ей руки и заглядывая в глаза своими «честными» глазами.
И она верила.
Она, прошедшая жернова американских судов, привыкла к тому, что контракт — это святое. Что слово мужчины, скреплённое рукопожатием, — это закон.
Роднина забыла простую истину: в России 90-х слово весило меньше, чем прошлогодний снег.
Ей предложили участок. И не где-нибудь, а в центре! На Шлюзовой набережной.
Место — сказка. Вид на реку, исторический центр.
— Здесь будет город-сад! — обещал префект, с энтузиазмом разворачивая карту прямо на капоте машины. — Построим дворец! «Ледовый центр Ирины Родниной». Аналогов нет в мире! Мы всем покажем!
Началась суета. Проекты, сметы, бесконечные встречи с инвесторами в дорогих костюмах.
Ирина летала как на крыльях. Она снова чувствовала себя нужной. Адреналин бурлил в крови, как перед выходом на лёд. Она снова была в игре.
Она моталась между Москвой и Америкой — там ещё оставались дела, там была дочь Алёна — возила документы, убеждала, договаривалась, пробивала стены.
Кульминацией стала закладка капсулы.
Торжественная церемония. Приехал сам Мэр. Юрий Михайлович Лужков. Энергичный, в своей знаменитой кепке, он излучал уверенность. Вокруг суетились камеры, щёлкали затворы фотоаппаратов журналистов, гремела музыка.
Ирина стояла рядом с Мэром, в красивой шубе, держа в руках символическую золотую лопатку. Она улыбалась так искренне, как не улыбалась уже давно.
Она верила, что это начало новой эры.
Они опустили блестящую капсулу с посланием потомкам в бетонный блок.
— Строим! — громко, на всю набережную объявил Мэр.
Аплодисменты. Шампанское в пластиковых стаканчиках на пронизывающем ветру. Все пили за успех.
Ирина смотрела на этот бетонный блок, как на святыню. Она ещё не знала, что хоронит там не капсулу.
Она хоронила там свои надежды.
Прошёл месяц. Другой. Полгода.
На стройплощадке царила мёртвая тишина.
Только ветер гонял обрывки газет да бродячие собаки грелись у покосившегося вагончика сторожа. Техника так и не приехала.
Ирина начала звонить. Сначала спокойно, потом настойчиво.
— Подождите, Ирина Константиновна, согласования задерживаются... — мямлили клерки в трубку. — Инвестор думает... Грунты сложные... Кризис...
А потом ей открыли правду.
Не официально, в кабинете, а так — в кулуарах, за чашкой кофе в прокуренном кафе.
— Ира, ты что, маленькая? — сказал ей старый знакомый архитектор, глядя на неё с нескрываемой жалостью, как смотрят на больного ребёнка. — Никакого дворца там не будет.
— Почему? — она замерла, чашка звякнула о блюдце. — Мы же капсулу заложили! Мэр обещал! Пресса писала!
— Капсула — это шоу. Пиар. Картинка для телевизора. А земля эта... — он понизил голос. — Там коммуникации, старые коллекторы, плывун. Строить там нельзя. Вернее, можно, но это будет стоить космических денег. Это «золотая» земля, но строить на ней — убыток. Никто не даст ни копейки.
Он помолчал и добил:
— Тебя просто использовали. Твоё имя, твоё лицо. Чтобы показать перед выборами: вот, мы спорт поддерживаем, легенд возвращаем. А на самом деле... Пустышка.
Земля ушла из-под ног.
Второй раз в жизни она испытала такое предательство. Первый раз — когда ушёл партнёр Уланов. Второй — сейчас.
Её использовали. Как куклу. Как свадебного генерала. Великую Роднину, которая привыкла, что результат зависит от каторжного труда и честной борьбы, обманули, как наивную девчонку напёрсточники на вокзале.
Она поехала на ту набережную.
Забор покосился. Плакат «Здесь будет Центр Ирины Родниной» выцвел под кислотными московскими дождями и оборвался, жалко хлопая на ветру.
Она стояла и смотрела на этот пустырь. На эту грязь. На эту насмешку над её мечтой.
Внутри поднималась ярость.
Но это была не та спортивная злость, которая помогает скрутить тройной прыжок. Это была тяжёлая, горькая, бессильная обида.
— Значит, так? — прошептала она, до боли сжимая кулаки в карманах пальто. — Значит, я вам нужна только для картинки? Только чтобы ленточки перерезать и улыбаться?
Она вспомнила Уолтера Пробста. Американского миллионера, который построил каток ради идеи, ради детей. И посмотрела на свою Родину, которая обещала золотые горы, а дала... яму с бетоном.
Вечером она налила себе водки. Впервые за много лет. Жидкость обожгла горло, но тепла не дала.
Саша зашёл на кухню. Он сразу всё понял. В Америке его учили считывать эмоции, но здесь и учиться было не надо — всё было написано на лице матери.
— Мам, они тебя кинули? — спросил он прямо, используя то самое новое русское слово.
— Кинули, Саш. Грубо, цинично и подло.
— И что ты будешь делать? Уедешь обратно? К Алёне?
Ирина подняла глаза на сына.
В Америке было тепло. Сыто. Спокойно. Там её уважали. Там законы работали. Там не врали в глаза, улыбаясь.
Уехать — значило признать поражение. Сбежать. Признать, что она здесь не нужна. Что её время прошло и её удел — мемуары у камина.
Но в голове вдруг зазвучал голос отца, офицера: «Мы — поколение победителей».
— Нет, — сказала она тихо, но так, что звенья хрустальной люстры, казалось, дрогнули. Она решительно отодвинула рюмку. — Не дождутся.
Она встала и подошла к окну. За стеклом горела огнями ночная Москва — хищная, опасная, чужая.
— Я не уеду. Я останусь. И я найду себя здесь. Если они не дают мне строить дворцы, я буду строить что-то другое. Я пойду туда, где принимаются решения. Я заставлю их себя уважать. Не как фигуристку в короткой юбочке, а как игрока, с которым нельзя так поступать.
В тот вечер на кухне «сталинки» на Фрунзенской умерла Ирина-тренер, которая мечтала о своём уютном катке.
И родилась Ирина-политик.
Жёсткая, бескомпромиссная, готовая идти по головам, если это нужно для дела. Она поняла главное правило этого города: чтобы выжить в джунглях, нужно самой стать хищником.
Звонок раздался поздно вечером, разрывая тишину квартиры.
— Ирина Константиновна?
— Слушаю.
— Это из администрации. Есть разговор. Не по телефону. Касается предстоящих выборов.
Она усмехнулась, глядя на своё отражение в тёмном стекле. Выборы? Политика? Грязь, интриги, подковёрная борьба?
Да.
Именно то, что нужно. Клин вышибают клином.
— Я готова, — сказала она в трубку ледяным тоном. — Когда и куда подъехать?
Она ещё не знала, что вступает на лёд, который гораздо более скользкий, чем тот, на котором она завоёвывала золото Олимпиад. Здесь нет судей, которые поставят «6.0». Здесь нет правил. И падения здесь не заканчиваются синяками — здесь ломают судьбы и стирают в порошок.
Но она завязала шнурки на воображаемых коньках потуже.
Ирина Роднина выходила на новый старт. И в этот раз она не собиралась проигрывать.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.