Алёна, казалось, не испытывала ни капли стыда за свою пьяную выходку. Она держалась с горделивой осанкой, будто совершила нечто героическое. Её глаза по‑прежнему светились озорным блеском, а на губах играла лёгкая, беспечная улыбка. Она то и дело отпускала шуточки, словно всё произошедшее было не более чем весёлой шалостью.
А вот Кристина так не могла. Стыд был липким и едким, как удушливый дым от горелой пластмассы; он обволакивал её с головой, заставляя краснеть в пустой комнате и отводить взгляд от собственного отражения в окне. Как теперь смотреть людям в глаза? Что они обо мне подумают?
Утро выдалось хмурым. Серое небо нависло над посёлком, а редкие снежинки, кружась, опускались на припорошённые снегом дорожки. Кристина хотела было расчистить снег у дома, но едва она взялась за лопату, как на улице начали появляться люди: кто‑то шёл на работу, кто‑то выгуливал собаку, кто‑то просто неспешно прогуливался. И каждый, казалось, бросал на неё пристальный, испытующий взгляд.
Они всё знают. Все до единого.
Девушка не смогла справиться с накатившей волной стыда. Руки ослабли, лопата с глухим стуком воткнулась в сугроб. Кристина резко развернулась и скрылась за дверью, с силой прихлопнув её за собой.
Пару дней она провела в четырёх стенах, словно в укрытии. Но реальность не исчезала.
Наконец, когда острота позора немного притупилась, Кристина с тяжёлым сердцем отправилась в местный магазинчик хозяйственных товаров. Нужно было купить стекло и штапики, чтобы починить разбитое окно.
Дорога казалась бесконечной. Каждая кочка, каждый сугроб будто нарочно замедляли её путь. Проклятый снег, проклятый посёлок, проклятая я…Она проклинала себя за слабость, за глупость, за тот необдуманный порыв. А ещё, этот всевидящий, вездесущий, сплетничающий посёлок, где, казалось, каждый камень знал о её позоре.
Посёлок менялся. Раньше, как она помнила, всё продавалось в одном‑единственном магазине: и продукты, и стройматериалы, и бытовая химия, от мыла до гвоздей. Но, как рассказывала Алёна, последние года два‑три в Заречное, словно перелётные птицы, начали подтягиваться новосёлы, уставшие от городской суеты и непомерных цен.
Кто‑то скупал полуразрушенные дома за копейки и на их месте возводил аккуратные новые кирпичные дома. Появились и новостройки, коттеджи из силикатного кирпича, но возводили их поближе к въезду в посёлок, будто стесняясь старой, деревянной его части. Кристина не удивилась бы, если бы через несколько лет тут появились и торговые центры, и ровные тротуары, и асфальт вместо грунтовки.
Вот и отдельные, узкоспециализированные магазинчики стали расти как грибы после дождя. Единственный продуктовый магазин держался особняком, и то лишь потому, что там по старинке записывали в долг под будущую зарплату или пенсию. Поэтому люди, особенно местные старожилы, шли именно туда. Новые же жители пытались открыть ларёчки прямо у своих домов, но быстро поняли: в Заречном это дело провальное.
Магазин хозяйственных товаров располагался в приземистом бревенчатом здании, больше похожем на амбар. Ветхая вывеска с выцветшими буквами едва держалась на ржавых крюках, а крыльцо, покосившееся от времени, тихо поскрипывало под ногами редких посетителей.
На этом крыльце, подставив морщинистое лицо слабому зимнему солнцу, сидел Дед Матвей. Он был высоким и сухощавым, а его фигура казалась высеченной из старого дерева. Из‑под поношенной, выцветшей кепки выбивались седые пряди, а густая, такая же седая борода лежала на его груди аккуратным клинышком. Густые, лохматые брови нависали над глазами, скрывая их глубину, лишь изредка в их тени вспыхивал острый, проницательный взгляд.
Он был одет в потертый ватник, грубые брюки и тяжёлые, видавшие виды сапоги. В руках у него был старый садок для рыбы. Его пальцы, узловатые и похожие на корни старого дуба, ловко и неторопливо орудовали тонкой, блестящей проволокой.
Кристина подошла к крыльцу, опустив голову, стараясь остаться незамеченной. Она надеялась быстро скользнуть в дверь, но Дед Матвей поднял на неё взгляд, пронзительный, будто видящий насквозь, поверх старомодных очков в металлической оправе.
— Оправилась, птаха? — спросил он. В его хрипловатом голосе не было ни злорадной насмешки, ни сурового осуждения.
Кристина замерла. Ей хотелось ответить резко, огрызнуться, но что‑то в его взгляде остановило её.
— Да вроде, — буркнула она в ответ, уставившись на свои намокшие от снега валенки. Снег налип на подошву, образовав неуклюжие комья, и теперь они казались ей символом всего этого постыдного, нелепого положения.
Дед Матвей медленно кивнул, не отрывая от неё взгляда. Его пальцы на мгновение замерли над садком, а потом снова принялись за работу.
— Глупость сделала, да. Окно, дело поправимое. А вот дурость в характере, та дороже выходит. Её стеклом не наладишь, — произнёс он, но в его словах не было упрёка.
Кристина вспыхнула. Внутри закипала ярость, не на него, а на себя, на свою слабость, на этот стыд, который жёг её изнутри. Она уже открыла рот, чтобы огрызнуться, отстоять своё шаткое достоинство, но старик медленно покачал головой, и слова застряли у неё в горле комом.
— Не кипятись, — продолжил он, снова сосредоточившись на переплетении проволоки. — Всякое в жизни бывает. У матери твоей, Ольги, нрав был крутой. В молодости и вовсе огонь, а не баба. Это вы окна побили, а Ольга бы камня на камне от дома обидчика не оставила, кабы её так. Мельчают бабы, как и мужики…— он замолчал, глядя куда-то вдаль.
Кристина замерла на месте, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть это редкое упоминание. Мать в разговорах местных всегда была призраком, полузабытой тенью, о которой не принято было говорить вслух. Кого бы из соседей она ни пыталась расспросить про маму в последние дни, те либо отмахивались, либо уходили в глухую оборону, отмалчиваясь. Редко кто мог внятно сказать, как она жила последние годы.
А тут, Дед Матвей, вдруг заговорил о ней так, будто держал в памяти целую повесть. Его пальцы на мгновение замерли над проволокой:
— Её все тут диковинной считали, — снова, словно про себя, заговорил он, не глядя на Кристину. — Шептались за спиной. А она… как в силу вошла, так больше не вредила, нет… она помогала. Как умела.
Его голос звучал тихо, Кристина невольно задержала дыхание, боясь пропустить хоть слово.
— Ребятню от золотухи травками лечила, скот от падежа оберегала заговором. К ней шли, когда беда прижимала, доктора и ветеринары отступали. А она не отказывала никому.
Слова повисли в морозном воздухе, ветер тихонько шелестел сухими ветками кустов сирени у крыльца, где‑то вдали лаяла собака, а Кристина стояла, чувствуя, как внутри что‑то медленно переворачивается.
«Помогала. Как умела».
Теперь это звучало не как оправдание странностям, а как ключ к главной тайне её жизни, который она до сих пор боялась повернуть в замке.
Кристина стояла перед крыльцом хозяйственного магазина, не решаясь поднять глаза на Деда Матвея. Её вопрос тихий, почти шёпотлм, будто повис в воздухе, прежде чем достичь его слуха:
— А почему… почему тогда все её сторонились? Если она помогала?
Она боялась разрушить хрупкий момент, в котором мать вдруг перестала быть призраком и обрела черты живого человека, человека, который помогал.
Дед Матвей тяжело вздохнул, словно поднимая невидимую тяжесть. Его плечи, и без того сутулые, опустились ещё ниже. Он отложил в сторону почти починенный садок, неспешно провёл ладонью по седой бороде, будто собираясь с мыслями.
— Силу боятся, птаха, — произнёс он наконец. — Всегда её боялись. А то, чего не понимают, либо ломают, либо в изгнание отправляют, чтобы на глаза не попадалось.
Он замолчал, и в этой тишине Кристина услышала далёкий лай собаки, скрип снега под чьими‑то шагами, шелест ветра в голых ветвях. Мир жил своей жизнью, а она стояла, словно в вакууме, впитывая каждое слово.
— Она выбрала изгнание, — продолжил Дед Матвей, и в его голосе прозвучала печаль. — Добровольное. Чтобы свой внутренний покой сохранить. И тебя… — он посмотрел на неё, и его выцветшие глаза были полны такой бездонной печали и понимания, что у Кристины перехватило дыхание, — и тебя уберечь от людской молвы и косых взглядов.
Кристина почувствовала, как в груди что‑то сжалось. Старик посмотрел на неё так пронзительно, будто видел не просто девушку с опущенными плечами, а всю её судьбу, её страхи и сомнения.
— Не бойся своего дара, девочка. Он от неё. И это наследие, а не проклятие. Если сумеешь принять, конечно…
С этими словами он снова, не спеша, взялся за проволоку. Его пальцы сплели её в узор — будто разговор был окончен, будто он сказал всё, что должен был.
Кристина стояла ещё мгновение, впитывая смысл его слов. Дар. Наследство. Не проклятие.
Потом молча повернулась, вошла в магазин, купила стекло и штапики, вышла наружу, сжимая в руках не только хрупкий груз, но и новое знание.
Снег падал мягко, бесшумно, укрывая следы её шагов. Она шла, не глядя вперёд, но в голове билась одна мысль: Моя мать не была сумасшедшей отшельницей, как я всегда думала. Она была… сильной. Она помогала. Как умела.
И теперь это наследие, этот неведомый дар, перешёл к ней. Он ждал. Ждал, когда она найдёт в себе силы посмотреть ему в лицо.