Вернувшись домой со стеклом, Кристина почувствовала себя выжатой, словно из неё выкачали последние силы. В голове всё ещё звучали слова Деда Матвея, переворачивая с ног на голову привычные представления, заставляя пересматривать каждое детское воспоминание, каждый косой взгляд соседей.
Кухня встретила её запахом старого дерева и чабреца, который принесла Алёнка, чтобы добавлять в чай. За окном медленно сгущались сумерки, а внутри царила тишина, нарушаемая лишь монотонным тиканьем настенных часов. Кристина потянулась к эмалированному чайнику. Старый чайник, который она то и дело подклеивала сургучом, как когда‑то учила мама, снова подтекал. На деревянной столешнице расползалось мокрое пятно.Это стало последней каплей. Нервы, и без того натянутые до предела, с треском лопнули.
— Да что с тобой, дрань проклятая! — выкрикнула девушка в пустоту кухни. Голос дрожал, смешивая злость, беспомощность и слепую ярость на весь мир. — Ты ж не тёк перед поездкой в город! Надо было новый купить, а тебя на пенсию отправить!
Она со всей дури швырнула чайник в раковину. Тот ударился о металлическое дно с жалобным грохотом, эхом разнёсшимся по дому.
Кристина замерла, тяжело дыша. В ушах стучала кровь, а в груди бушевала буря противоречивых чувств: Почему всё идёт наперекосяк? Почему даже чайник не может просто… работать?
И тут же, будто ошпаренная, отпрянула, услышав тихий щелчок похожий на звук защёлкивающегося замка.
Сердце замерло. Она осторожно, затаив дыхание, заглянула в раковину.
Чайник лежал на боку, ничуть не помятый. Но это было не главное.
Главное было в том, что из его донышка больше не сочилась вода. Более того, на том самом месте, где ещё минуту назад красовалась безобразная ржавая проплешина‑течь, теперь был лишь гладкий шрам. Он напоминал след от сварки, будто старая, зажившая рана, слегка отличающаяся по цвету и фактуре от остальной эмали.
Сердце заколотилось где‑то высоко, в самом горле, перекрывая дыхание. Кристина медленно, боясь спугнуть это видение, подняла чайник. Она повертела его в дрожащих руках, выискивая глазами хотя бы малейшую трещинку.
Ничего.
Следа от протечки как не бывало. Эмаль была гладкой, почти безупречной, лишь в одном месте виднелся шрам, будто кто‑то аккуратно затёр старую рану.
«Показалось», — отчаянно попыталась она убедить себя, чувствуя, как по спине пробегает холодный пот. «Устала. Нервы шалят. Он и не тёк вовсе, это я себе всё придумала, накрутила».
Но разум уже цеплялся за другие воспоминания: слова Деда Матвея, тихий щелчок, словно закрылся замок, и самое главное, ощущение, что мир на мгновение сдвинулся с оси, приоткрыв ей дверь в иную реальность.
Дрожащей, не слушающейся рукой она поставила чайник на конфорку и включила газ. Не отходила ни на шаг, уставившись на него пристальным взглядом, словно ожидая, что он вот‑вот разлетится на куски или на глазах превратится в тыкву.
Тишина кухни нарушалась лишь тихим шипением газа и едва уловимым потрескиванием пламени под дном чайника. За окном светило солнце, а в воздухе витал запах чабреца и чуть подгоревшей каши, остатки её утренней попытки приготовить еду.
Вода закипела. Из носика повалил густой пар, окутывая всё лёгкой дымкой. Чайник громко и задорно засвистел своей старой, знакомой песней, будто ничего и не произошло.
Кристина выключила газ. Она смотрела на свистящий чайник, и по спине, рукам, затылку бежали мурашки. Это было первое столкновение с чем‑то, во что её разум отказывался верить.
«Помогала. Как умела».
Слова Деда Матвея прозвучали в голове с новой, пугающей интонацией. Она осторожно, кончиком пальца, провела по тому самому зажившему шраму на эмали. Он был идеально гладким и на удивление холодным, хотя чайник всего несколько минут назад бурно кипел!
Она отшатнулась от плиты, уставившись на свои собственные руки. Они предательски дрожали. Но в них вдруг, помимо дрожи, почувствовалась странная тяжесть. Тяжесть дара. Или проклятия. Она всё ещё не могла решить, не смела даже подумать об этом всерьёз. Кристина схватила покупки и выбежала из дома, громко хлопнув дверью. Сейчас она остро нуждалась в каком-нибудь деле, компании, лишь бы не думать о залеченном чайнике.
*****
Идти к Николаю, бывшему Алёны, чтобы вставлять стекло, было для Кристины настоящим испытанием на прочность. Каждый шаг по заснеженной тропинке отдавался в груди тревожным стуком. Морозный воздух обжигал лёгкие, но она едва замечала холод, внутри бушевала буря противоречивых чувств: стыд, неловкость, смутное предчувствие очередного скандала.
Алёна же шла бодро, с видом полководца, ведущего армию на решающий штурм. Её плечи были расправлены, подбородок гордо задран, а в глазах горела знакомая Кристине смесь упрямства и азарта. Казалось, она шла не чинить окно, а готовилась к очередной битве, в которой непременно должна одержать верх.
Николай встретил их на крыльце своего дома. Он стоял, скрестив руки на груди: крепкий, широкоплечий, с обиженным выражением лица. Но за этой показной бравадой Кристина уловила едва заметное смущение: его пальцы нервно теребили край свитера, а взгляд то и дело скользил в сторону, избегая прямого контакта.
— Ну что, вандалки пожаловали? — буркнул он, стараясь придать голосу как можно больше сарказма.
— Не вандалки, а реставраторы, Николаша, — парировала Алёна, ещё выше задирая подбородок. — Привезли тебе новенькое окошко. Бери, делай, а мы помогать будем.
— Мне от тебя помощи не надо, — огрызнулся он. — Ты у меня ещё полдома разнесёшь, «помогая». Стоять будешь и смотреть, как мужик работу делает.
— Ой, да какой же ты мужик! — фыркнула Алёна, и в её голосе зазвучала едкая насмешка. — Мужик бы не стал по ночам под чужие окна с диктофоном подкрадываться, как ты в прошлом году!
— Это я доказательства собирал! — вспыхнул Николай, и его щёки покрылись румянцем. — А ты мне на машине всю дверь поцарапала!
— Чего брешешь‑то!? Где царапина? Видишь, нет её!
Пока они препирались, перебрасываясь всё более абсурдными и смешными обвинениями из своего общего прошлого, Кристина стояла в стороне, чувствуя, как усталость накатывает волной. Ей хотелось закрыть глаза, отгородиться от этого шумного, бестолкового спора, от пронзительного зимнего ветра, от всего мира.
Она молча взяла стекло, штапик, найденный в сарае молоток и гвозди. Воспоминания нахлынули сами собой: дождливое лето, град величиной с перепелиное яйцо, побитые стёкла в сенях… Мама терпеливо показывала, как аккуратно вынуть осколки, срезать старую замазку ножом и вставить новое стекло, подстукивая по штапику, чтобы не перекосить.
Руки Кристины, будто сами по себе, вспомнили эти движения. Пальцы ловко обхватили стекло, ощущая его прохладную, гладкую поверхность. Молоток в ладони лежал привычно, словно был продолжением её руки.
Кристина уже почти закончила: аккуратно прибила последний штапик, отступила на шаг, оценивая работу. Стекло сияло в лучах зимнего солнца, будто в раме застыл кусочек неба. Она едва заметно улыбнулась: впервые за долгое время что‑то получилось так, как надо.
В этот момент Николай, прервав на полуслове очередную колкость в адрес Алёны, обернулся и остолбенел. Несколько секунд он молча разглядывал результат, нахмурив брови, словно пытался найти хоть малейший изъян. Потом его лицо медленно расслабилось.
— Опа… — протянул он, вперевшись в аккуратно вставленное, сияющее стекло. В голосе прозвучало неподдельное удивление. — Вот это девка! Из города приехала же, а руки‑то работу помнят! Да тебя с руками и ногами наши местные замуж будут звать, отбоя не будет!
Его слова повисли в морозном воздухе, где‑то вдалеке лаяла собака, а с соседнего двора доносился стук топора. Алёна тут же ехидно скривила губы, подбоченясь. Её пуховый платок слегка съехал набок, обнажив прядь огненных кудрей, но она даже не попыталась поправить его:
— Ишь, размечтался, Николаша! — бросила она с напускной небрежностью. — Нам с подругой местные мужики и даром не нужны. Своей компанией неплохо.
Николай, видимо решив взять реванш в этой словесной перепалке, хмыкнул, прищурившись. Его глаза блеснули азартным огнём человека, готового к новой атаке:
— А может, вы, девоньки, это… по девочкам стали? В городе‑то это модно нынче!
Алёна, не моргнув глазом, с невозмутимым видом поправила платок, словно отгоняя назойливую муху. Её движения были до того спокойными, что это само по себе звучало как ответ:
— А может, и по девочкам. Тебе‑то что? — Она чуть наклонила голову, глядя на него с лёгкой усмешкой. — Ты то нам и по гендерному признаку не подходишь. Не мужик же! Так, пародия!
Николай только развёл руками: побеждённый, но не обиженный. На его лице мелькнула улыбка, которую он тут же попытался скрыть, фыркнув.
Кристина, отойдя в сторону и отряхивая ладони от пыли, почувствовала, как тяжёлый камень стыда и неловкости наконец скатился с души:
— Ладно, — сказала она, сама не зная кому — Николаю, Алёне или себе. — Пойдём, что ли?
Алёна кивнула, её глаза блестели, то ли от мороза, то ли от скрытого веселья. Николай молча проводил их взглядом, стоя на крыльце, засунув руки в карманы. Он больше не пытался задеть, не бросал колких фраз, просто смотрел, как они уходят по тропинке, оставляя за собой следы, которые скоро заметет ветер.
За их спинами солнце опускалось к горизонту, окрашивая снег в золотисто‑розовые тона. Где‑то залаяла собака, и этот звук, такой обыденный, такой живой, словно поставил точку в этом странном, но важном дне.
Кристина шла, чувствуя, как в груди разгорается тихий, тёплый огонь. Это было не торжество, не гордость — а что‑то глубже, тише. Я могу. Я справлюсь.
И это знание, простое и ясное, стало её новой опорой.