– Всё равно убью!
– Совсем с ума сошла ты, Галька! Из-за поганого кобеля – в тюрьму? А о детях подумала?
– Да я только о них и думаю, – вздохнула Галина, – Да, Оль, – вспомнила, – Ленка температурила, пусть ещё горло полощет содой. А у Саши живот болел на днях, смотри, чтоб первое ел, вари тут. Молоком пои. Только напоминай им вечером, а то сами-то они..., – встал у Гали ком поперек горла, говорить больше не могла.
Нет, о детях лучше и не думать.
– Значит так, в погребе варенье есть, капусты я наквасила недавно, купила у Тетки Наташи, протыкай. Я перестирала всё, перегладила. Ленка знает где. А потом.... Потом и мама Нюра подключится, да и отец ... Хозяин, он их содержать должен, а я-то чего? ... А потом приведёт кого ...
Странно, но эту незнакомку, которую Федор когда-нибудь приведет, она заранее прощала и даже жалела. Нелегко ей будет с двумя детьми и хозяйством. А нынешнюю любовницу мужа, знакомую, ненавидела до желания – убить. Даже не за себя, не за попранное бабье счастье, а вон за детские Ленкины вопросы : а где папка, а что не едет?
Федора не было дома уже почти месяц. Сорока принесла – у крали своей Любушки в городе живет. Все село почти знало. Она – последняя.
Свекровь принесла деньги, говорила, что Федор им передал, но Галя ей не поверила. Наверняка, свекровь свои принесла, чтоб предупредить грядущий развал семьи. Да и знала, что у Галины денег мало.
– В командировке он задержался, Галь. Знаешь ведь, как у них бывает. Не волнуйся.
И тут Галю понесло. Неровно и зло завырывались слова.
– А командировка-то в чулках капроновых, видать. Теплым боком пригрела его, командировка зеленоглазая. А он и расплы-ылся. Правильно, мне-то где? Я – то с детьми, то со скотиной в навозе. Где уж ... до командировок ...
Свекровь слушала очумело, так и ушла молча, совсем расстроенная.
Ночи напролет кусала Галина подушку. В красках представляла Федора в объятиях змеи-разлучницы. Знала она ее хорошо, поэтому и представления эти были вполне реалистичными.
Любка была местная, Широкинская. Мало того – когда-то, ещё по юности, ходила она с Федором, и даже в армию его провожала. Видная была, зеленоглазая, волос вьющийся, юбки короткие, боевая. Парни заглядывались. Только жизнь ей деревенская не больно нравилась, польстилась на какого-то экспедиционника, да и вышла замуж, уехала. А потом вернулась – джинсы, блузка белая. Крутанулась и уехала в райцентр.
У них тогда с Федором как раз Лена родилась. Гале было не до чего. Поехала как-то за мазью для груди в город, встретились в автобусе.
– Здорово, Галь! – махнула ей Люба.
– Здорово.
– Чё такая замученная?
– Нормальная. Это ты вечно веселая.
– Так а чего грустить-то? Ты, говорят, родила.
– Родила. Дочка у нас с Федей.
– Ну-ну. Корова, дочка, хозяйство. Обузу на шею вешаете, а ведь ещё б пожить могли, молодые.
– Как ты что ли? Вот уж не надо.
– Да хотя б как я. Вот на море еду с подружкой. Отдохнем! Наплаваемся...
– Ну, и на здоровье. А я дочку нянчить буду, а потом и на море семьёй съездим. Успеется.
– О-ох! Как же! Затянет вас хозяйство, никуда не сдвинитесь. Знаю я ...
– Ну, и знай себе. Каждый живёт, как хочет.
– А вот это ты верно сказала – как хочет, – кивнула Любка.
Этот разговор сейчас вспоминался, лез в голову. Да, живёт она как хочет. И не смотрит ни на кого, стерва!
А они с Федором уже восемь лет вместе. Господи! Не брала она никогда дурные мысли в голову. Хозяйство подняли, дом в порядок приводили. Федор хорошо зарабатывал. Хозяин. Повезло с мужиком, грех жаловаться. Всё как у людей. В доме дети, деньги есть, и жизнь бежит, как течение реки на широком плёсе.
А море... Нет, они зарабатывали. Но все время экономили. Галя прятала шоколадные конфеты на праздник. Их так учили жить. Лучшее – на потом. Да и стройка забирала средства ...
А радостей и тут полным-полно.
Так нравилось Гале наблюдать, как стругает Федя поленья для пристройки. Стружка медовая завитками сыпется, а он раскрасневшийся, деловой, со складкой меж бровей. Разбаловалась она однажды, приладила себе париком копну стружек, затанцевала рядом. Федор рубанок положил, обнял, на руках понёс в баню. Полок широкий, под двухметрового хозяина излажен ...
Было же все! И любовь была.
А теперь...? Ширилась полынья, тянула душу в чёрную воду.
Эта Люба ...
Галя не поверила сначала, ничего ему не сказала, присматриваться начала. Хоть руки при нем чуть дрожали. Галя себя на все лады уговаривала, занимая работой. А он как будто не видит ее, весь где-то не дома, а как уходить – так вроде радостный.
Побежала Галя к Серёге Конкретину, работали они вместе, а тот глаза прячет – говорить не хочет. Но на последок выдал всё же.
– Ты больно-то не горюй. Детей он все равно содержать должен. Алименты получишь.
– Что? – она обернулась, – Так значит правда всё? С Любкой он?
– Да не знаю я, – смутился Сергей, – Это я так, мало ли ...
Ну, а потом уж стали видеть их в городе. Не скрывались они. Сначала, вроде, как на смены оставался он там, а теперь уж и вовсе пропал ... И хоть бы объяснился, хоть бы про расставание слово сказал – ничего.
Вот и кончилась её жизнь. И Федор не виноват. В деревне говорят: «сучка не захочет, кобель не вскочит». Он же добрый, жалеть умеет. Всех ему жаль, всех спас бы да полой накрыл. Эх, пожалилась, поди, ему – разведёнка, брошенка, гвоздя сама не вобьёт ... дожалелся!
Окатило волной бессильной и злой ненависти к разлучнице. И вот тогда достала Галина из-под листа кровельного железа старое отцовское охотничье ружье.
Лежало оно на чердаке в три тряпицы завернутое. И патроны к нему имелись там же. Пользоваться Галина умела, отец постарался, научил, когда Гале было лет пятнадцать. Достала, рассмотрела, думала пострелять где, вспомнить, проверить, но махнула рукой. Смазанное, отец аккуратный был, чего ему сделается?
Начала собираться. Сумка... Ружье в нее не входило, прорезала дыру. Мало ли что торчит. А ещё сразу себе в тюрьму все собрать нужно. Скрываться она не собиралась: прибьет эту сволоту, да и в милицию.
За детьми Ольга присмотрит, тетка ее молодая бездетная, свекровь ещё не старая, а там и Федор вернётся. Главное – гадину эту пристрелить. А это вовсе и не трудно, если не скрываться-то. Галя с отцом много на охоту ходила, дело знает.
Было в Гале что-то неземное и решительное, романтичное и глубинное.
Завелась она сильно. С вечера не спала, волновалась, вставала, кутала детей, стараясь не плакать, не думать об их и своем будущем. К утру подоила корову, струйки молока ритмично булькали в ведро, и от этого звука стало как-то спокойнее. Все хорошо будет, убьет, да и делу конец. А там уж покатится всё само.
Посмотрела на умывальник, вспомнила, как Федя умывался по утрам, отфыркивался, растирался полотенцем. Живо увидела его тело и опять представила Любкины наманикюренные руки на его груди. Как целует она его в эту грудь. Злоба с головой накрывала.
Пришла Ольга, много болтала, стараясь оставить, отговорить. Но Галя собралась быстро. Надела лучшее – брюки черные новые почти, блузку нарядную.
– Оль, все равно поеду. Хошь, иди отсюда. А я поеду, – со злобой бросила.
Ольга вздохнула и успокоилась. Что тут поделаешь? Ее не остановить.
– Стрелять в нее собралась, да?
– Стрелять, – кивнула Галина.
Настроена она была решительно, но вот как всё это будет, она, если честно, не представляла. Не рисовалось что-то. Вот подымется по лестнице – хорошо, что адрес на почте она однажды увидела. Вот позвонит в дверь. Любка откроет. А если Федя? Ну, допустим, сама откроет, а дальше что?
Надо ружье перед тем как стучать – зарядить. Чтоб сразу – курок, да и всё. А куда? В сердце надо. А если увернется, прикроется?
Она пыталась и раньше это все обдумать, понимая деревенским расчётливым чутьём, что надо всё прикинуть. Но мысли лезли в голову страшные, и она прятала их в самую глубь, гнала, как шелудивую собачонку, прибившуюся ко двору.
Что думать-то? Нет этой змее прощения и не будет!
– Грех это, Галь, – шмыгнула носом Ольга, но Галя ее как будто и не слушала.
Детей спящих поцеловала она сухо, без эмоций. Сколько уж можно реветь. И вообще, как-то приободрилась, настроение из "жизнь – не в радость" вдруг превратилось в волнительно-ожидающее. Теперь была цель.
А вышла на улицу, слеза покатилась всё равно. Шла она и прощалась с деревней. Всем их Широкая хороша. Тиха, зелена. Палисадники у каждого, сады, речка рядом, вышел из дому, и вот она – синяя, хочешь – купайся, хочешь рыбку уди.
Вот только добираться сюда тяжеловато. До автобусной остановки на трассу пешком идти километра четыре. А когда провизией какой нагрузился, так и нелегко это. Баб с рынка обычно телега ждала – договаривались с кем-нибудь.
Вот и сейчас, когда скрылась уж из виду верхушка высокого тополя у деревни, услышала Галя позади скрип и топот.
– Садитеся, подвезём..., – подвода догнала ее.
Ясно, на автобус тоже. Две немолодые бабенки и возница в кирзовых сапогах.
Галя аккуратно поставила сумку, отвернув от взглядов дыру с торчащим ружьём, собралась было забраться, как вдруг узнала – на телеге сидела мать Любы, тетка Люся. Медленно она все же забралась на подводу, они тронулись.
– А ты зачем, Галь, в город-то? – наклонилась Наталья Копылова, – В магазины что ли? Так с сумкой. Рынка-то ведь нету сегодня.
"Дочку ейную убивать!" – мелькнуло в голове
– В магазины, – кивнула Галя.
– Ааа, – с сомнением глядя на полную сумку пропела Наталья, – А мы вот в больницу. У Люси – сердце. Давление, говорят. А у меня с желудком беда просто. Может и положут даже. Ох, беда-беда...
– Выздоравливайте, – буркнула Галина.
Тетка Люся молчала, сидела понуро. Знала или нет, что дочь ее с Федором? Не угадаешь. Но казалось уж Галине, что все всё знают, одна она узнаёт всё последняя.
На остановке встала поодаль, чтоб не приставали, а в автобусе оказалась позади. Сидела и поглядывала на профиль тетки Люси. Видно было, что той нездоровится: взгляд потухший, ничего не радует, под глазами – круги. Смотрит в окно на дорогу уныло, из-под платка выбиваются плохо убранные волосы.
Знала б она куда едет Галя! – подумалось.
И что? Трудно было представить что в таком состоянии она грудью б на ружье бросилась. Но, наверное, бросилась бы. Дочь же у нее единственная Любка-то. А если б вот с Леночкой такое? Она бы что? Она б зубами в глотку вцепилась обидчице, не разбирая – права ль, виновата ль дочь.
Галя покосилась на ружье. Там под тряпицами холодная сталь. Грудь девичью пробьет напрочь. Ненавистную грудь. Галина сжала поручень так, что пальцы побелели. Не сомневаться! Так и надо ей, змее подколодной! Будет знать, как мужиков уводить!
Или ... Уж и не будет. Другим – наука, но не ей.
Другим... А матери ее каково?
И вспомнила она домишко тети Люси. Маленький, бревенчатый с белыми ставнями. Собачонка у них смешная – уши до земли, добрая, вслед за тёткой Люсей всегда семенит, даже когда автолавка к ним приезжает, вокруг бегает.
А Любке и дела нет до матери, бывает редко. Правда, почтальонша говорила, что деньгами Любка мать не обижает, помогает. Одежду присылает. Сама помодничает, а потом – матери. Люся тоже модная стала. Вон и сейчас в пиджаке приличном синем.
Но в город не зовет ее дочь, хоть и квартира у нее там. Ясно почему – мужиков водить некуда будет.
Нет, таких только могила исправит.
***
***
– Долго ты прятаться-то собираешься? А?
Проснулся Федор от шарканья ног матери, от ее слов. Ходила туда-сюда, спящий сын ее раздражал. Уже было далеко не утро, понедельник, но он работал вчера – выходной ему полагался.
Он приподнялся, попробовал встать, но пошатнулся – в голове ещё колыхался хмельной туман, вчера засиделись они конкретно с Серёгой Конкретиным. Мать на задках подкапывала картошку, пошел туда – помог. Потом она пошла картошку варить, а он присел с подветренной стороны бани, там, где никто его не увидит.
Вот уж пошла вторая неделя, как жил он тайно у матери. Договорился с товарищем – на работу заезжал тот на мотоцикле, а мать врала соседям, если видели, что заезжал сын на минутку.
– Ну и долго ты отсиживаться тут будешь? – спрашивал вчера Серега, наливая вторую.
– Думаешь, донесут?
– Наши-то? Наши донесут. О тебе ж с Любкой донесли, – грохотнул Серёга.
– Да уж...
– Иди, кайся...
– А чего скажу? Натешился, к тебе пришел? Да и ... Без денег я, – Федор провел пятерней по волосам, – Может, хоть зарплаты дождаться?
– Да-а, за деньги бабы душу продать готовы. Так у матери возьми, чай есть у тетки Нюры.
– Ой, – махнул рукой Федор, – Она и так... Кормит меня, злится, да и носила она уж Гальке...
– Взяла?
– Взяла-а. Ей же детей кормить. Не работает с малым-то.
– А Любка чего?
– Чего? Да ничего. Оставляла, хвостом передо мной крутила. А я не могу там!
– А чё плохо разе? Работа рядом, хозяйства нет, да и Любка – ниче так.
– Ниче. Оттого и побежал. Любовь же у нас была. А тут встретились на остановке, ну и ... Пошли, говорит, посмотришь, как я живу...
– Ну, и как живёт?
– Красиво. Квартира с ремонтом. Мечтает о шкафе раздвижном.
– О шкафе? Купит.
– Теперь уж точно купит.
– Так чего не остался-то?
– Да ну ее! Домой тянет.
Сидел Федя за баней и вспоминал свои несколько дней новой жизни.
– Ты тут свои грязные штаны не раскидывай, не в деревне, – учила Любка, – Чай у меня квартира с ремонтом.
А ему руки приложить было некуда. Один шкафчик кухонный ей подкрутил, да и все. Он маялся, а когда маялся – приставал к ней, звал в постель.
– Ох, ненасытный ты, Федька! Вон хоть телевизор посмотри.
Но он бездельничать не привык. Дома всегда дела были – хозяйство, стройка. Он закрывал глаза и представлял свою мастерскую, а рядом Галю с Сашкой на руках, Леночку, по которой скучал сильно. Дочку он любил. Он вообще был мягче Галины, жалостливей. Лена к нему тянулась. Так и засыпал с мыслями о них.
Уже, вроде, решил, что будет жить со старой своей любовью – Любовью, уже отдал ей все деньги на этот шкаф, собирался ехать просить у Гали развода, уже познакомила его Люба, как жениха, со своими подругами, но день ото дня Федор все больше сомневался в правильности принятого решения.
Перед глазами – Галька.
Она не похожа была на других девчонок. Голенастая, высокая, стройная, грудь чуть ли не мальчишеская. Но, казалось, не ходила, а летала она над землей, деревней, над их слякотью и грязью. Что-то неземное было в ней. Честная, верящая в чудо.
Вот и не смог он. Любе сказал, что поехал к жене объявлять о разводе, а сам завис у матери, к Любе так и не вернулся. И точно решил – не вернется. Ошибка это, голову вскружила любовь старая, запутала. Он мечтал вернуться к жене, мечтал всё вернуть, но тянул, не знал – как примет Галя. Она и его предательство – вещи не совместимые. С тоской смотрел в сторону своего дома, но пойти к ней не решался.
Как оправдаться, если виноват? Он устал от дум об этом, в голове стоял медный звон. Не заболел ли?
День тянулся уныло. После обеда он перекопал матери пару грядок. Специально тянул время, копал с передышками. Хотелось на работу – там хоть время бежит скорей.
Он вроде слышал – хлопнула дверца машины. И тут к нему на огород примчался Сергей, а следом за ним – растерянная мать.
– Федька, беда! Галька твоя Любку убивать с утра уехала! Она ружье отцово взяла!
– Аа! – мать услышала это, закричала в голос, – Аа!
– Как это? – только и сказал Федор, а через минуту они уже неслись на красной семёрке соседа в город.
То ли Любку спасать, то ли Гальку.
Мать успела без счету сунуть Федору пачку денег.
Федор и не слышал, что там говорил Серёга и его друг – водитель, он думал о Галине. Почему-то только о ней и думал. И перед глазами – движения ее резкие, глаза большие, смех раскатистый и голос, каким шептала в постели:
– Феденька, я люблю тебя ... Люблю ...
Что ж такое-то! Что наделал он?! Не уберёг!
***