Я перевела ему деньги в тишине кухни, среди немытой посуды и кожуры от мандаринов, которые мы с дочкой доедали еще с позавчера. Телефон коротко пискнул, на экране высветилось: «Сорок тысяч отправлено». У меня внутри будто что‑то вывернулось: это были не просто цифры в приложении, а все мои переработки за месяц, усталость, синяки под глазами от недосыпа и надежда, что в этот Новый год у Машки наконец будет нормальный праздник.
— Отправила, — сказала я, не поднимая глаз. — На стол. Хватит на всех, и еще останется.
Сергей стоял у раковины, лениво ополаскивая одну и ту же кружку. В футболке с вытянутым воротом, чуть взъерошенный, с привычной усталой складкой между бровей, когда его «нагружают».
— Ну, спасибо, — протянул он, даже не взглянув. — Мам, слышала? Лена перевела.
Из комнаты сразу откликнулась свекровь, ее голос был как скрип несмазанной двери — знакомый и неприятный:
— А как же, слышала. Женщина должна не по командировкам шататься, а дома хозяйством заниматься. Но если уж так занята, хоть платить не забывает.
Она вышла в коридор, вытирая руки о мое кухонное полотенце, как о тряпку. Окинула меня взглядом сверху вниз: не идеальная прическа, дорожная сумка у двери, бледное от усталости лицо.
— Ты во сколько завтра уезжаешь? — спросила, будто я собиралась на курорт, а не в командировку, от которой зависел мой оклад.
— Рано утром. В шесть надо уже быть в аэропорту, — ответила я. — Три дня, и я вернусь к бою курантов. Я обещала Маше.
При слове «Маша» у меня внутри чуть полегчало. Дочка сидела за столом, рисовала елку зеленым фломастером, язык привычно высунут от сосредоточения. На ней была моя старая футболка с зайцем, почти до колен.
— Мам, ты точно успеешь? — Она подняла голову, глаза большие, тревожные. — Ты же сказала, мы вместе будем смотреть салют.
Я подошла, обняла ее за плечики, вдохнула ее запах — детский шампунь, мандарины и чуть‑чуть гуашь.
— Успею, обещаю, — я заставила себя улыбнуться. — Я приеду прямо к курантам. Ты только слушай бабушку и папу, хорошо?
Свекровь фыркнула.
— Нашли, кого слушать. Папа у нас как ребенок, его еще самого нянчить надо.
Сергей дернул щекой, но промолчал. Я промолчала тоже. Сколько раз я уже пыталась встрять, поставить границу — и каждый раз все заканчивалось тем, что я оставалась виноватой. Он — «сын, которого мать растила одна, ему тяжелее», она — «старый человек, ей можно сказать лишнее». А я будто приложением к ним шла, а не жена и невестка.
— Список продуктов я тебе вчера написала, — напомнила я. — Не забудь про Машины любимые салатики. И мандарины. И рыбку.
— Да куплю я все, — отмахнулся Сергей. — Мам, скажи ей, а?
— Скажу, скажу, — ухмыльнулась свекровь. — Не переживай, Леночка. У нас свой народ соберется, все будет как надо. Мы и без тебя справимся.
Вот это «свой народ» мне не понравилось. В горле встал комочек.
— Какой «свой»? — переспросила я.
— Ну, племянники Сережины приедут, моя сестра с детьми. Они каждый год к нам. Дети должны быть с детьми, — свекровь чуть прищурилась. — Твоя Маша должна учиться делиться. А то она у тебя одна, избалованная.
Маша, услыхав «избалованная», чуть сжалась, как будто по ней прошлись холодом. Я сжала ее плечо.
— У Маши полно вещей, которыми она делится, — тихо ответила я. — И к нам тоже иногда можно прийти не с пустыми руками.
Свекровь пару секунд молчала, потом усмехнулась.
— Ну да, конечно. Это ты намекаешь, что мы на твои деньги будем гулять? — В голосе звякнул металл. — Так не переводила бы. Кто тебя просил.
— Мама, ну хватит, — Сережа наконец поднял голову. — Ты же сама говорила, что без нормального стола праздник не праздник.
— Я перевела, чтобы Маше праздник сделать, — перебила я, чувствуя, как горят уши. — Чтобы хотя бы раз сели вместе, спокойно. Без криков.
Повисла тишина, только часы на стене отмеряли секунды. Потом свекровь махнула рукой.
— Да будет тебе. Не порть людям настроение. Иди собирайся в свою командировку.
Ночь перед вылетом я почти не спала. Складывала в чемодан аккуратные стопки блузок, ноутбук, документы, а в голове крутилась одна мысль: успеть. Успеть вернуться, обнять Машу, открыть вместе с ней коробку с подарком, который я спрятала в кладовке под старым одеялом.
Утром, когда я натягивала сапоги в прихожей, Маша выбежала ко мне в пижаме, щеки теплые, волосы спутаны.
— Мааам, — прилипла ко мне. — Можно я с тобой?
— Нельзя, зайка, там скучно будет, взрослые дядьки и тетеньки, бумажки, — я поцеловала ее в макушку, запах теплого молока ударил в сердце. — Я вернусь очень скоро.
Сергей вышел сонный, волосы торчат, телефон в руке.
— Ладно, давай уже, опоздаешь. Мы справимся, не переживай, — он чмокнул меня в щеку, буднично, как будто я в магазин за хлебом.
— Если что — звони, — сказала я ему. — И зайди в приложение, там деньги уже.
— Да понял я, понял, — раздражение прорезалось в голосе. — Не маленький.
Свекровь даже не вышла попрощаться. Дверь за мной закрылась с сухим щелчком.
Командировка началась, как обычно: зал заседаний, запах кофе, шелест бумаг, чужие голоса. Я отвечала, кивала, делала пометки, а где‑то на краю сознания все время висела тонкая ниточка — дом. Маша. Мои мандарины на подоконнике. Снежинки, которые мы вырезали и так и не приклеили на окна.
Первый день прошел без особых тревог. Вечером я позвонила домой.
— Ну что у вас? — спросила, когда Сергей взял трубку.
Фоном доносился шум — кто‑то смеялся, гремела посуда.
— Да нормально все, — его голос был какой‑то слишком бодрый. — Мамка тут уже меню составила. Завтра поедем закупаться. Стол будет — закачаешься.
— Главное, чтобы Маша не закачалась от такого стола, — попыталась я пошутить. — Где она?
— Тут, рисует, — невнятно бросил он. — Маааш, иди, мама звонит.
В трубке зашуршало, потом послышался дыхание дочери.
— Мам? — тихий голосок, как будто она в шкафу прячется.
— Привет, зайка. Как ты?
— Нормально, — пауза. — Бабушка сказала, что я жадная.
У меня внутри все схлопнулось.
— Почему? Что случилось?
— Я яблоко не хотела отдавать… Сказала, что еще есть хочу. А она сказала, что «не жадничай, у нас еще дети будут, свои». И что я потом поем.
Я сжала телефон так, что побелели пальцы.
— Ты поела в итоге? — осторожно спросила.
— Ну… я не очень хотела потом, — Маша смешалась. — Мам, ты приедешь скоро, да?
— Очень скоро, — выдавила я. — Я же обещала.
Когда мы попрощались, я долго сидела с телефоном в руке, смотрела в окно гостиничного номера на серый город внизу. Там, за сотни километров, в моей квартире уже начинали делить яблоки на «своих» и «чужих».
На второй день мне позвонила соседка, Ольга Петровна. Обычно она писала что‑нибудь вроде «у вас в почтовом ящике квитанция» или «вы свет в коридоре забыли». А тут — звонок.
— Леночка, привет. Ты не в городе, да? — ее шепот был нервным.
— В командировке, да. А что?
— Я не лезу, ты знаешь, но… У вас это, уже третий день люди ходят. Дверь не закрывается, дети туда‑сюда, визг, крики. Вчера до глубокой ночи смех, хлопанье дверей. Я думала, может, ты приехала. А тут твоя свекровь в коридоре сказала, что «наконец‑то дом не пустой, своя семья собралась».
Слова «своя семья» больно ткнули в солнечное сплетение.
— Понятно, — еле выговорила я. — Спасибо, что сказала.
— И Машку я видела один раз только, — добавила соседка тихо. — Она возле лифта стояла, в кофточке тоненькой, вся сжавшаяся. Я ее домой погнала, говорю: «Замерзнешь». А она молча пошла. Не нравится мне это все.
После разговора я залезла в приложение банка. Баланс на карте был почти нулевой. Моя премия за месяц жизни ушла в чью‑то чавкающую пасть шумного «своего народа».
Когда вечером я дозвонилась до Сергея, он снова говорил бодро, словно откуда‑то со стороны декораций.
— Лен, ты не представляешь, какой стол будет. Мама тут такое придумала, просто ресторан. Племянники приедут, ребята рады. Дети должны радоваться празднику.
— А Маша радуется? — перебила я.
Пауза.
— Да нормально она. Че ей не радоваться. Игрушек полно, елка, гости.
Где‑то на заднем плане мелькнул голос свекрови:
— Своим детям важнее, понятно? Меньше слез у телефона, скажи ей.
Я ощутила, как в груди поднимается волна злости, теплая, тягучая.
— Передай маме, что Маша — тоже «свой ребенок», — тихо сказала я. — И что я спросила про Машу, а не про «ребят».
Он что‑то пробормотал, смутился, поспешно попрощался.
На третий день погода окончательно испортилась. Снег валил стеной, самолеты задерживали один за другим. В аэропорту пахло мокрыми куртками, дешевой выпечкой и раздражением. Люди сидели на чемоданах, кто‑то ругался, кто‑то дремал, уткнувшись в шарф.
— Рейс откладывается на неопределенное время, — безжизненным голосом объявляли из динамиков.
Я ходила от табло к окну и обратно, пальцы сами собой проверяли телефон: сеть есть, сообщений от Сергея нет. Я написала: «Как вы? Маша поела?». Ответ пришел через час: «Все норм. Стол роскошный будет. Не переживай».
«Стол роскошный». Эти два слова засели в голове, как инородное тело. Роскошный — для кого? Кто будет вокруг этого стола, а кто — рядом, с пустой тарелкой?
Когда стало ясно, что вылет сегодня не состоится, я не выдержала. Нашла поезд, который шел ночью в мой город, купила билет, потом еще автобус до дома. Дорога превратилась в одну длинную тряску: скрипели колесные пары, пахло железом и сырыми шапками, в автобусе мерзли ноги, а мысли гудели громче мотора.
Я ехала домой, накануне праздника, и больше не пыталась себя успокаивать. Где‑то там, за снежной пеленой, в моей квартире жила уже какая‑то другая жизнь, с «роскошным столом», шумными «своими детьми» и моей дочкой, которая учится «не жадничать». С каждым километром тревога сжималась в твердый, мрачный ком. Я перебирала в голове ту сумму — сорок тысяч — и голоса, которые еще недавно казались родными, а теперь все больше звучали, как чужие.
Дверь подъезда хлопнула за спиной так гулко, что я вздрогнула. Под ногами шуршал утаптанный, подтаявший снег. В окнах нашей квартиры горел теплый свет, елка переливалась огоньками. С улицы все выглядело так уютно, что на секунду я почти поверила: мне всё это просто показалось, нагнала страхов.
Замок не сразу поддался, ключ как будто за что‑то цеплялся. За дверью стоял густой, тяжелый запах: майонез, копченая колбаса, мандарины, смешанные с чужими духами и прелой елочной хвоей. И еще — запах разогретой, застоявшейся еды, которая давно перестала быть аппетитной.
В коридоре были разбросаны чужие куртки, чьи‑то огромные ботинки лежали прямо на Машиных крошечных сапожках. Из комнаты гремел телевизор, кто‑то громко смеялся. Я сняла шапку, шарф, поставила сумку и прошла на кухню.
Там время застыло.
На столе — гора недоеденной роскоши: вскрытые баночки с красной икрой, засохшие края нарезки, тарелки с обгрызенными косточками, салаты, в которых ложки стояли, как в цементе. Пластиковые бутылки из‑под сладкой газировки, смятые салфетки, апельсиновые корки. На стуле полулежали племянники Сергея, вяло ковыряя вилкой тарелку с колбасой, один прямо пальцем выковыривал икру из баночки.
А в углу, за пустой, идеально чистой тарелкой, сидела Маша. Сутулая, в тонкой кофточке, босые ступни поджаты под стул. Перед ней — только засохшая, сероватая корка хлеба. Она не ела ее, просто смотрела куда‑то мимо, сквозь меня, будто давно поняла, что просить бесполезно.
— Маш… — голос сорвался. — Ты… ты ела?
Она дернулась, подняла на меня глаза. Глаза были большие, потемневшие, под ними — тени.
— Мне сказали не жадничать, — прошептала она. — Это ребятам надо. Они гости.
Я услышала, как внутри что‑то хрустнуло, как лед под ногами.
Свекровь сидела во главе стола, величественно, как хозяйка ресторана. На ней было новое блестящее платье, волосы аккуратно уложены, на губах — яркая помада. Увидев меня, она смерила взглядом с ног до головы, задержалась на дорожной сумке.
— О, явилась, — произнесла она. — А мы уж думали, у тебя там своя жизнь, не до семьи.
— Почему ребенок голодный? — спросила я тихо. Так тихо, что сама едва себя услышала.
В комнате кто‑то перестал жевать, телевизор продолжал бубнить, как чужой голос из другого мира.
Свекровь приподняла бровь.
— Не начинай, Лена. Нормально ваш ребенок. Сидит, не орет. Характер воспитываем. Хватит из нее царицу делать. Пусть заранее привыкает к детдому — там ее точно кормить никто не обязан.
Она сказала это почти лениво, откинувшись на спинку стула, как будто обсуждала погоду.
Воздух в кухне стал вязким. Звуки будто ушли куда‑то в сторону. Я слышала только, как стучит кровь в висках.
Я медленно подошла к Маше, положила ей руку на плечо. Плечо было горячее и костлявое. Потом обернулась к столу.
— Встаньте, — сказала я племянникам. Голос прозвучал чужим, ровным. — Немедленно.
Они, переглянувшись, нехотя отодвинули стулья. Я взяла ближайшую тарелку с колбасой и икрой, ту самую, из которой только что ел мальчишка, и поставила перед Машей.
— Ешь, доча, — тихо. — Это куплено на мои деньги. На те, которые я перевела, чтобы здесь был праздник. Для тебя в том числе.
Свекровь фыркнула.
— Нашлась тут благодетельница. Сорок тысяч кинула и думает, что теперь ей все должны.
Я повернулась к ней лицом.
— Мне никто ничего не должен, — сказала я. — Это вы все считаете, что вам кто‑то должен: внимание, деньги, комфорт. Годы. Годы вы живете за наш счет. За мой счет. Вы называете это «своей семьей», а моя дочь у вас — лишняя. Стесняющая. Та, кто должна «привыкать к детдому».
Сергей появился в дверях, помятый, в домашней футболке.
— Лен, ну началось… Ты устала с дороги, давай потом…
— Потом? — я даже не повысила голос. — Потом, когда моя дочь действительно окажется в каком‑нибудь учреждении, потому что ее родная бабушка считает ее лишней? Потому что ее отец предпочитает закрывать глаза, пока «своим детям» накрывают роскошный стол за деньги, которые я зарабатываю?
Он дернулся.
— Да чего ты раздуваешь. Шутка это была. Мам, ну ты тоже…
— Шутка? — я шагнула ближе. — Шуткой было, когда вы первый раз попросили нас «потерпеть гостей пару дней». Шуткой было, когда «временно» прописали племянника. Шуткой, когда я тащила на себе работу, Машу, а вы с мамой сидели у телевизора и обсуждали, какая я «неженственная». Шуткой, когда вы тратили мои премии на подарки «родне». Все это были шутки?
Он начал что‑то бормотать про «семейные традиции», «один раз в году», «детские капризы». Слова слипались в жалкое жужжание.
Я взяла край скатерти. На секунду ком в горле попытался остановить. Потом дернула.
Посуда загремела, салаты поползли, икра, колбаса, остывшие закуски, мандарины — все съехало на пол, смешалось с остатками хлеба и смятыми салфетками. На плитку хлюпнуло жирное, стекло жалобно звякнуло. Маша вздрогнула, крепче сжала ложку.
— Праздник окончен, — сказала я. — Гости — вон.
Свекровь вскочила.
— Ты что творишь, безумная! Это мой дом тоже! Я тут душу вкладывала!
— Это мой дом, — впервые за все годы я произнесла это вслух. — Купленный на мои деньги, обставленный на мои деньги, оплачиваемый моими счетами. Вы здесь гостья. Как и ваши племянники. И мой муж тоже гость, пока живет по вашим правилам.
В кухне повисла тишина. Слышно было только, как в комнате продолжает бубнить праздничное шоу, где‑то далеко смеются чужие люди.
— Собирайтесь, — повторила я. — Сейчас.
Племянники, бледные, начали торопливо выносить тарелки, засовывать в пакеты сладости, куртки. Свекровь все кричала что‑то про «черную неблагодарность», «вот увидишь, как ты без нас заголосишь». Я почти не слышала. Внутри было странно спокойно, как после долгого шторма, когда волна все‑таки переворачивает лодку, и ты наконец выныриваешь.
Сергею я бросила в грудь свою дорожную сумку.
— Забери, — сказала. — Это одна из немногих вещей, которые здесь действительно мои. Остальное будешь делить с мамой. Семья же.
— Лена, не уходи. Куда ты ночью с ребенком? — он попытался придать голосу твердость. — Люди же скажут…
— Мне все равно, что скажут люди, — ответила я. — Мне важно, что скажет моя дочь через несколько лет, когда спросит, почему в тот Новый год она сидела голодная в собственном доме.
Я одела Машу, напялила на нее шапку прямо в коридоре, поверх все еще расстегнутой куртки. Она послушно поднимала руки, молчала, только губы дрожали.
— Мам, а мы… мы куда? — прошептала она.
— Туда, где нас ждут, — сказала я. — Где ты точно не будешь лишней.
Мы вышли под хрустящий снег. Слышно было, как за спиной в открытое окно влетают обрывки криков свекрови, Серегино сиплое «да успокойся ты». Я поймала машину и поехала к подруге. Ночь пахла морозом и свободой, еще хрупкой, как тонкий лед.
Потом были дни тяжелых разговоров. Звонки с неизвестных номеров, сообщения от общих знакомых: «Ну ты переборщила», «Он переживает», «Свекровь больная женщина, надо терпимее». Были угрозы разделить «каждую ложку», обвинения в том, что я «лишила ребенка отца». Я спокойным голосом предлагала обсуждать все через юриста. Со временем чужая настойчивость начала иссякать.
Мы с Машей сняли маленькую, но светлую квартиру. Скатерть на столе была самая обычная, еду я готовила сама, без роскоши, но Маша всегда садилась за стол с полной тарелкой и уверенным взглядом. Свекровь я больше не видела. Сергей какое‑то время пытался лавировать, приезжал с пакетами сладостей, говорил заученные фразы про «давай начнем с чистого листа». Я поставила четкие правила: виделся с дочерью в нейтральных местах, без мамы, без «родни», без разговоров о том, какая я.
Прошел почти год. Новый год мы встречали вдвоем, в нашей маленькой кухне. На столе стоял салат, пара простых закусок, мандарины. Ёлка была невысокая, но пахла лесом так, что закладывало уши. За окном хлопал снег, вдалеке кто‑то запускал яркие огни в небо.
— Мам, а в этом году ты опять уедешь? — спросила Маша, жуя оливку.
Я погладила ее по волосам.
— Нет, моя хорошая. В этом году я дома. И в следующем тоже.
Она улыбнулась — широко, без прежней настороженности, и вдруг так легко, по‑детски засмеялась, что у меня защипало глаза.
Я смотрела на нее, на наш скромный стол и понимала: та буря, которую я устроила тогда на кухне, была не разрушением. Это был спасательный круг, который я бросила себе и своей дочери. Разрыв цепей, за которые нас держали годами. Освобождение из чужого, липкого «родства», где под словом «семья» скрывались только потребительские привычки и презрение.
Теперь моя девочка точно не будет «привыкать к детдому». У нее есть дом. Пусть маленький, пусть без «роскошных столов», зато честный. И есть мать, которая, если понадобится, перевернет любой праздничный стол и любое притворное семейство ради того, чтобы ее ребенок ел досыта и знал: он — свой. Самый свой из всех.