Я всегда считал, что наш дом за городом — это чья‑то чужая дача, в которой забыли забрать хозяина. Старые сосны, выщербленный крыльцо, доски пола, которые по ночам стонут, как несмазанные качели. Пахнет здесь сыростью, кофе и моими несбывшимися планами.
Мать этот запах ненавидит. Каждый её визит начинается с одной и той же фразы:
— Тут как в сарае, Серёжа. Ты хоть проветриваешь?
Я проветриваю. Просто ей не нравится воздух, в котором нет её самой.
В тот день она приехала ранним утром — гулко хлопнула калитка, и за ней, как всегда, запах её дорогих духов, который не вязался с облезлой краской на воротах. Я выглянул из кухни, вытирая руки о старое полотенце.
— Я стучу, стучу, — недовольно бросила она, даже не поздоровавшись. — Ты что, оглох тут в своей берлоге?
— Берлога, кстати, оплачена мной, — напомнил я спокойно. — Добро пожаловать в дикую природу.
Она окинула взглядом кухню — кружки, расставленные как попало, тарелка с недоеденной гречкой, книги на подоконнике.
— Боже, — выдохнула. — Как ты живёшь среди этого хаоса. Тебе не стыдно?
Мне не было. Хаос был честным. В отличие от аккуратного порядка в ее городской квартире, где каждая подушка лежала как аргумент.
— У нас разговор, — сказала она уже тем тоном, который в детстве означал: отмазок не будет.
За столом она выпрямилась, пальцами постукивая по клеёнке с выцветшими яблоками.
— На эти выходные к нам приедут очень важные люди, — начала она, делая паузу после каждого слова. — От них зависит назначение твоего брата.
Я промолчал. Фигура старшего брата стояла за её спиной, как тень: вечный отличник, гордость семьи, аккуратная папка с дипломами и грамоты, аккуратно разложенные по полочкам чужих ожиданий.
— В столице сейчас всё решают связи, — продолжала мать. — У Димы есть шанс. Настоящий, понимаешь? Его хотят рекомендовать на должность. Очень высокую. И эти люди… — она чуть наклонилась ко мне, — они приедут сюда, чтобы на него посмотреть. В неформальной обстановке. Понять, «свой» он или нет.
Я пожал плечами:
— И при чём здесь моя берлога?
Она скривилась.
— При том, что они захотели за город. «Подышать воздухом». Им подавай уют, натуральность, эту вашу… как это называется… аутентичность. Димка, конечно, сразу: «У нас же есть дом Серёжи». И вот… — она обвела рукой мою кухню. — Тут будут сидеть очень влиятельные люди. А ты…
Она окинула меня взглядом сверху вниз: домашние штаны, старая футболка, щетина.
— А я что? Я тут живу.
— Веди себя прилично! — сказала она жёстко. — От них зависит карьера твоего брата.
В этих словах не было просьбы. Только приказ и приговор.
— То есть не шутить, не дышать и, по возможности, исчезнуть? — уточнил я.
— Очень остроумно, — холодно отозвалась она. — Проблема в том, что твои шуточки понимают только такие же… свободные люди, как ты. А нам нужно произвести нормальное впечатление. Без эксцентрики. Без твоих выпадов.
Она встала, прошлась по дому. Я шёл за ней и видел, как она буквально физически страдает от каждого моего выбора: книжные стопки на полу, холсты, прислонённые к стене, кружки с засохшим кофе.
— Мы это всё приберём, — решила она. — Спрячем. Заставим дом выглядеть… прилично.
— Может, и меня спрячем? В собачью будку? — не удержался я.
Она резко обернулась.
— Знаешь, хорошая идея, — произнесла она, и в голосе звякнуло что‑то жестокое. — Ты будешь… помощником по дому.
Я даже не сразу понял.
— Кем?
— Прислугой, Серёжа. Временно нанятым помощником. — Она выговорила это так, будто объявляла диагноз. — Так будет проще. Ты не будешь позориться своим поведением, не будешь вмешиваться в разговоры. Просто сделаешь, что нужно, и всё. Никто не будет задавать лишних вопросов.
В животе что‑то холодно шевельнулось.
— То есть ты собираешься представить родного сына как обслуживающий персонал? — спросил я медленно.
— Не драматизируй, — отмахнулась она. — Это всего лишь игра. На пару дней. Ты же у нас любитель спектаклей. Вот и сыграешь роль. Считай, эксперимент.
Я усмехнулся. Но смех вышел сухим, как песок.
— А если я откажусь?
Она посмотрела прямо, без тени колебаний:
— Тогда ты просто не появишься. Закроешься в своей комнате и не выйдешь. Но если ты устроишь цирк — ты уничтожишь всё будущее Димы. Понимаешь? Всё.
Меня вдруг накрыло старое, детское чувство: когда ты вроде бы вырос, но в её взгляде по‑прежнему двенадцать лет и разбитая чашка.
— Он в курсе? — спросил я.
— Он… — она запнулась, — он поймёт. Ради цели приходится чем‑то жертвовать.
Ради цели, подумал я, всегда жертвуют тем, кого не жалко.
Гости приехали ближе к полудню. Сначала — чёрные машины на нашей пыльной дороге, как инородные тела. Потом — шорох дверей, негромкий смех, эхом разнесшийся под соснами.
Я уже был переодет: тёмные брюки, светлая рубашка, никакой ироничной надписи. Мать лично проверила, чтобы не топорщился ни один шов.
На крыльце она расцвела — её голос стал выше, смех звонче. А рядом с ней стоял Дима. В новом пиджаке, непривычно строгий, с теми же глазами, что в детстве, когда он прикрывал меня перед учительницей. Только теперь он не поднимал на меня взгляд.
— Это наш домик, — щебетала мать, ведя гостей внутрь. — Немного простовато, но зато воздух, лес…
Олигарх с вытертой улыбкой оглядывал наши стены так, будто приценивался к старому, но крепкому шкафу. Рядом с ним — его жена, сухая, как ветка, и взрослая дочь с усталым скучающим лицом. Чуть поодаль шёл высокий мужчина в дорогом, но не новом костюме — тот самый топ‑менеджер, профессор циничных решений. За ним — ловкая пиарщица, небольшая, живая, с глазами, которые всё время что‑то фиксируют и оценивают.
— А это… — Мать обернулась и, словно между прочим, махнула в мою сторону. — Сергей, наш новый помощник по дому. Очень нам выручает, да, Серёж?
Внутри всё сжалось. Но я уже решил.
Я слегка поклонился.
— Рад помочь, — произнёс я ровным тоном. — Обращайтесь, если что‑то понадобится.
— Прекрасно, — улыбнулся олигарх, даже не всматриваясь мне в лицо. — А то без хорошей организации любой отдых превращается в хаос.
Он прошёл мимо, и его рука с небрежностью хозяина хлопнула меня по плечу. Как по мебели.
Мать скользнула мимо, шепнув сквозь улыбку:
— Ни слова. Ни единого намёка. Понял?
Я кивнул. Спектакль начался.
В течение дня дом перестал быть моим. Гости мгновенно присвоили пространство: разбросанные по креслам шарфы, чужие телефоны на подоконниках, громкие голоса в моей тихой гостиной. Я ходил с подносом, носил закуски, убирал со стола. Стирая с клеёнки липкие следы соусов, я слушал их разговоры, как раньше слушал радио: фоном, но каждое слово почему‑то врезалось.
— Парень перспективный, — говорил топ‑менеджер за закрытой дверью гостевой. Я стоял в коридоре с корзиной белья и делал вид, что жду, пока освободится ванная. — Послушный. Без лишних принципов. Таких удобно продвигать.
— Главное, чтобы не загорделся, — добавляла пиарщица. — Но это мы поправим, если что.
Они говорили о Диме, словно о новом приборе. Надёжный, энергоёмкий, при необходимости легко заменяемый.
— А семья? — спросил кто‑то.
— Мать амбициозная, — ответил олигарх. — Это плюс. Будет держать в тонусе. Есть ещё младший, но… — он усмехнулся, — семейный балласт. Непредсказуемые люди в таких делах не нужны.
Семейный балласт. Слово легло на язык железкой. Я шёл на кухню и чувствовал, как оно стучит где‑то в груди при каждом шаге.
Телефон лежал в заднем кармане. Уже днём я понял, что эта «роль прислуги» даёт одно преимущество: меня не замечают по‑настоящему. А значит, не следят за тем, куда повернута камера, когда я ставлю поднос на стол, и какой значок горит в верхнем углу экрана, пока я мою посуду у приоткрытой двери.
К вечеру я знал, кто из них боится потерять своё место. У кого на телефоне мелькают сообщения от «подруги детства», которые он поспешно гасит при виде жены. Кто из гостей договаривается по громкой связи о сделке, в которой фигурируют несуществующие отчёты и очень реальные цифры. Я не понимал всех тонкостей, но суть была проста: каждый из них играл в свою игру, и Дима в этой партии значился пешкой.
Ближе к ночи мать поймала меня в коридоре.
— Ты молодец, — шепнула она, поправляя мне воротник, как официанту. — Продолжай в том же духе. Они довольны. Не смей всё испортить, Серёж. Не смей.
Дима появился за её спиной. Он наконец взглянул на меня прямо.
— Потерпи, ладно? — негромко сказал он, когда мать ушла. — Пару дней. Потом всё изменится.
— Для кого? — спросил я.
Он замолчал. В его глазах мелькнуло что‑то похожее на стыд.
— Я… Я объясню потом, — выдохнул он и почти бегом ушёл обратно к гостям.
Поздно ночью дом стих. Лишь где‑то в гостиной тихо гудел телевизор. На столах остались тарелки, салфетки, пустые графины с остатками липкого сока. Я ходил с мусорным пакетом, собирая доказательства чужого присутствия. Пахло мандариновыми корками, дорогим парфюмом и усталостью.
На кухне я сел, положил на стол телефон и включил записи. Чужие голоса раз за разом:
«Если сломается — найдём другого».
«Домик ничего, можно будет потом прибрать под дачу».
Эта фраза с домиком ударила особенно. Они уже мысленно вынимали меня из моей собственной жизни, как старую мебель.
Я смотрел на экран, на бегущую полоску звука, и вдруг понял, что больше не злюсь. Злость уступила место какой‑то ясности. Если это спектакль, то он действительно должен закончиться. Но не по их сценарию.
Я прошёлся по дому босиком. Доски скрипели так, будто вели со мной разговор. В гостиной, где ещё днём я сидел с книгой, теперь лежала чья‑то куртка, чужой шарф, забытая записная книжка. Каждый предмет был уликой. Каждый шёпот за закрытой дверью — тоже.
В тишине загородной ночи, под редкий свист поезда где‑то далеко, я сел у окна и стал мысленно раскладывать всё по полочкам, как мать раскладывает свои сервизы. Их слабости. Их страхи. Их маски.
Завтра вечером они собирались «официально благословить» карьеру моего брата. Торжественный ужин, речи, тосты без тостов, улыбки, фотографии. Всё красиво, правильно, прилично.
Я решил, что сыграю прислугу до конца. Принесу блюда, уберу со стола, кивну в нужных местах. А потом, в один момент, просто переверну эту сцену, как грязную тарелку в раковине.
Я не знал ещё всех деталей, но знал главное: завтра за этим столом будет не семейный праздник. Завтра будет суд. И у меня уже были первые доказательства.
Утро пахло пережаренным хлебом и чем‑то кислым из раковины. Я проснулся раньше всех, будто дом сам вытолкал меня из кровати. Солнце ещё только пробивалось сквозь тюль, пылинки в воздухе висели, как крошечные прожекторы над пустой сценой.
Сначала я пошёл в подвал. Там всегда холодно и чуть влажно, пахнет сырой древесиной и старой проводкой. Лампочка под потолком зажглась с хрипом, будто ей тоже приходилось играть роль. Щиток висел на стене, облупившаяся краска под ним напоминала облезлые кулисы.
Я стоял, смотрел на автоматы и думал, как просто на самом деле выключить чей‑то уют. Одно движение пальцев — и темнота. С одной стороны — запугивающе, с другой — честно. Темнота хотя бы ничего не притворяется.
Я достал телефон, набрал номер соседа. Мы почти не общались, только иногда кивал друг другу через забор. Он чинил нам розетки, когда мать экономила на вызове мастеров.
— Это Сергей из соседнего дома, — сказал я, когда он ответил сонным голосом. — Помните, вы щиток нам меняли весной?
Он помолчал, сон из голоса ушёл.
— Помню. Что случилось?
Я объяснил коротко. Не про схемы и унижения — про то, что мне нужно на пару минут выключить свет ровно в одном моменте. Он спросил только:
— Это безопасно?
— Для проводки — да, — сказал я. — Для нервов… не уверен.
Он хмыкнул, потом согласился приехать вечером, «как стемнеет, но до того, как все разъедутся».
Когда я поднялся наверх, дом уже начал просыпаться: в коридоре кто‑то кашлянул, в ванной зашумела вода. Я прошёл в гостиную и включил свою маленькую колонку. Проверил, как она ловит сигнал с телефона. Голоса из вчерашней записи хлынули в комнату приглушённым шёпотом.
«Поставим его под контроль… подпишет, что скажем…»
Я убавил звук до едва слышного шороха и походил по комнате, проверяя, где колонку слышно лучше всего. У дальней стены, возле серванта, звук отражался так, будто говорили из‑за самого стола. Я прислушался, и меня передёрнуло: казалось, дом сам вспоминает, что слышал за этот уик‑энд.
На кухне я нашёл старые документы, напечатанные годы назад. Бумага шершавая, чуть влажная. На таком принтере легко сделать пару незаметных копий. Я сел за стол, включил ноутбук, открыл переписки, которые ночью сохранил с Диминых мессенджеров, пока убирал со стола и телефон лежал рядом, разблокированный.
Печатать было странно. Каждая строчка, выскакивая на бумагу, становилась тяжелее, чем была просто текстом на экране.
«Фиктивный тендер оформим через подрядчика, как в прошлый раз…»
«Главное, чтобы парень был послушный, а мать — благодарная…»
Я сложил листы, как меню, аккуратными стопочками. Для каждого — своя подборка. Для того, кто шутил про ненужных сотрудников. Для того, кто обсуждал отчёты, которых никто никогда не увидит. Для того, кто по ночам переписывался не с женой.
Спрятать всё оказалось даже проще, чем я думал. Под тарелками, под салфетками, в кармашки стульев, которые мать когда‑то шила сама. Дом помогал, кажется. В каждом уголке находилось место, словно он тоже хотел что‑то сказать.
Ближе к полудню мать закружилась по дому, как хозяйка ресторана перед проверкой. Натянутая улыбка, запах её духов — тяжёлый, сладкий, навязчивый.
— Серёж, протри ещё раз бокалы, — распорядилась она, даже не взглянув мне в глаза. — Эти, для гостей. Чтобы ни одного пятнышка. Дима, не забудь подготовить речь.
Я мыл стекло в тёплой воде, слушая, как оно тихо звенит от соприкосновения. Представлял, как этот звон скоро перебьёт чей‑то самоуверенный голос.
День тянулся, как растянутая скатерть. Я делал всё, что положено «прислуге»: протирал, выносил, накрывал, отвечал «хорошо» и «конечно». Внутри было тихо. Страшно спокойно. Как перед грозой, когда воздух вдруг становится плотным, и даже птицы замолкают.
К вечеру дом превратился в декорацию. В столовой пахло запечённым мясом, приправами и свежим хлебом. Мать любовалась сервировкой, поправляя вилку на миллиметр, тарелку — на пол‑поворота.
Гости пришли шумной волной: дорогие ткани, громкий смех, ароматы парфюма, брызги чужих историй, в которых всегда всё удавалось.
— Как у вас уютно, — произнёс хозяин, тот самый, ради которого весь этот спектакль. — Прямо тихая гавань.
Я стоял у стены, держа поднос, и видел, как Дима рядом с ним чуть сутулится, будто невидимый поводок тянет его вниз. В его бокале плескалась янтарная жидкость, похожая на разбавленный мёд.
— За новые горизонты, — сказал он, поднимая бокал. Голос дрогнул, но гости этого не заметили. — За доверие.
Они говорили всё свободнее по мере того, как тарелки пустели, а бокалы вновь наполнялись. Во мне нарастало ощущение, что их самоуверенность пахнет так же резко, как чеснок, который мать щедро добавила в закуску.
— У нас всё под контролем, — бросил менеджер, откинувшись на стуле. — Бумаги мы подготовим. Твои обязанности — подписывать. Не забивай голову, парень, — он кивнул Диме, даже не скрывая снисходительной улыбки. — Зато сколько возможностей.
— И не бойтесь, — добавил другой, с тонкими усами. — Мы умеем обходить конкурентов. Один подпишет — другой исчезнет с дороги. Рынок не терпит слабых.
Слово «исчезнет» повисло в воздухе, как нож в фильме. Я поймал на себе их взгляд, когда подливал напиток, и услышал:
— Вот правильно, когда люди знают своё место. Такой формат нам и нужен. Твой брат, — он кивнул в сторону Димы, — будет в центре процессов, а вся остальная… инфраструктура… обеспечит ему тылы.
Они смеялись, обсуждали «договорённости», «благодарности в конвертах», «правильные связи». Говорили обо мне, как о мебели. О Диме — как о инструменте. О матери — как о женщине, которая «всё понимает и не задаёт лишних вопросов».
Я улыбался, отвечал: «как скажете», «сейчас принесу», «да, конечно». Но каждый мой жест был точен, как движение актёра на сцене: поставить блюдо справа, положить салфетку так, чтобы край чуть‑чуть закрывал сложенный листок. Чтобы тот оказался у них в руках в нужный момент.
Когда хозяин поднялся, чтобы произнести свой главный тост, в комнате стало особенно тихо. Только часы на стене отстукивали секунды, как обратный отсчёт.
— Я хочу сказать, — начал он, — что больше всего в нашем деле я ценю верность и семью…
В этот момент в коридоре тихо щёлкнуло. Свет моргнул и погас. Сначала гости замолчали, потом заговорили разом: стулья заскрипели, кто‑то уронил вилку.
Темнота была густой, но не полной: через окно пробивался слабый свет с улицы. В этой полутьме дом вдруг стал честным. Без позолоты, без масок.
И тут в тишине, чуть хрипловатым звуком, ожила колонка у серванта.
«Ну что, мать готова на всё… Лишь бы старшего продвинули…»
Мой собственный голос не звучал. Только их. Узнаваемые интонации, обороты. Смех матери, такой чужой, когда она говорит:
«Да хоть подпишет, что угодно. Вы же не дураки, себя не обидите. Главное — чтобы его не трогали. Младший… он… справится как‑нибудь. У него и так никаких перспектив».
Кто‑то вскрикнул: «Выключите это!». Кто‑то зашипел: «Это чья шутка?». Но дом молчал, и колонка продолжала:
«Послушный парень, мы его поставим под контроль… Будет подписывать грязные бумаги, а взамен получит красивый кабинет. Всем хорошо…»
Когда запись оборвалась, включился резервный свет — тусклый, жёлтый, как в старых больницах. Лица за столом выглядели бледными, с резкими тенями под глазами. Мать застыла, пальцы вцепились в скатерть так, что побелели костяшки.
Я вышел из тени коридора. Без фартука, без белой рубашки прислуги. В своих джинсах, в сером свитере, аккуратном, но нарочито простом. Как будто вернулся в собственную кожу.
— Спектакль окончен, — сказал я спокойно. — Прислуга берёт слово.
Повисла тишина. Даже часы будто перестали тикать.
Я подошёл к столу и начал раскладывать листы. Перед каждым — его набор фраз, будто именное меню.
— Это ваши договорённости о фиктивных тендерах, — сказал я хозяину. — Это ваши обсуждения благодарностей тем, кто «не задаёт вопросов». Это ваши слова о том, как «лишние сотрудники сами уходят, если создать им правильные условия».
Я включил другую запись. Их вчерашние шутки:
«Да этот Дима и рад будет, что о нём кто‑то подумал. Такие легко управляемы».
«Мать у него голодная до статуса, продаст всё, лишь бы сидеть с нами за одним столом».
Мать вскрикнула, будто её ударили. Дима побледнел так, что даже веснушки будто исчезли.
— А это, — я посмотрел на одного из гостей, — ваши ночные признания о том, как вы ездиете «на встречи» мимо семьи. Вам повезло, что я не интересуюсь личной жизнью ваших близких. Но журналистам это может быть любопытно.
Он рванулся ко мне, но я сделал шаг назад.
— Не стоит. Часть уже ушла, — я поднял телефон. — Анонимно. В пару изданий. И в приёмную одной компании, которой вы так боитесь. Дальше это уже не моя забота.
— Ты не понимаешь, во что влез, — процедил хозяин, голос сорвался на шёпот. — Мы… мы можем похоронить твоего брата в профессии. Он нигде больше не устроится.
— Вы уже собирались это сделать, — ответил я. — Только красиво, с официальным контрактом и кабинетом. Разница в том, что теперь он хотя бы знает цену.
Мать вскочила, обежала стол, схватила меня за рукав.
— Замолчи, — шептала она хрипло. — Пожалуйста, Серёж, остановись. Ты всё ломаешь. Это наш шанс. Его шанс. Ты ненормальный. Зачем ты это делаешь?
— Затем, что я не мебель, мама, — сказал я. — И мой брат тоже.
Дима смотрел то на меня, то на распечатанные листы, как на приговор.
— Ты просто завидуешь, — выдавил он сперва. — Ты всегда… ты…
Но договорить не смог. В этот момент у хозяина и у менеджера одновременно пискнули телефоны. Они посмотрели на экраны — и их лица изменились. Картинки новостей с заголовками про «странные утечки», имена, которые они старались не смешивать со скандалами, теперь светились в их же руках.
— Это можно исправить, — торопливо говорил менеджер. — Мы найдём юристов. Мы…
Но в его голосе впервые послышался страх.
Мать разрывалась между ними и мной, словно стояла на тонком льду.
— Скажи, что это шутка, — умоляла она. — Скажи им, что всё можно остановить. Извинись. Сейчас же.
— Я не жалею, — ответил я. — Ни секунды.
Её лицо исказилось так, как я не видел никогда. Она словно постарела за один вдох.
— Ты мне больше не сын, — прошептала она. — Убирайся. Немедленно. Вон из моего дома.
Она толкнула меня к двери — больше символически, чем сильно, но я всё равно почувствовал это как удар. На глазах у всех.
Я уже взялся за ручку, когда услышал за спиной голос Димы.
— Подождите.
Он стоял, опершись руками о спинку стула. Лист с его «назначением» лежал рядом, белое пятно на пёстрой скатерти.
— Я не буду частью этого, — сказал он, глядя на гостей. Голос дрожал, но он говорил. — Я не могу подписывать бумаги, где люди — просто «инфраструктура». Где с ними обходятся, как с прислугой. Даже с собственной семьёй.
Мать повернулась к нему, будто он предал её прямо сейчас, а не я минутой ранее.
— Ты с ума сошёл, — прошипела она. — Это твоя жизнь. Ты отказываешься от всего.
— От всего чего? — тихо спросил он. — От того, что куплено вот этим? — он кивнул на листы и телефон в руке хозяина.
Между ними пробежала трещина, слышимая почти физически. Гости поднялись, стулья заскрипели. Кто‑то что‑то говорил о юристах, о «последствиях», о «неофициальных списках, в которые лучше не попадать».
Кортеж машин выехал со двора один за другим. Красные огни задних фар таяли в темноте загородной дороги, как хвосты обиженных комет. Дом опустел так внезапно, что стало слышно, как в трубе свистит ветер.
Мать не смотрела на меня. Для неё я уже не существовал. Она ходила по гостиной, собирая тарелки с тем же тщанием, с каким утром раскладывала их. Только теперь каждая тарелка звенела, как осколок.
Я собрал свои вещи за десять минут. Ничего сложного — несколько рубашек, книги, записная тетрадь. На пороге она ещё раз повторила:
— Не возвращайся.
Я кивнул. Мне и вправду было некуда возвращаться в этот дом.
Прошло несколько месяцев. Я жил в другом городе, в съёмной комнате с видом на серый двор и тополь, который шуршал листвой по ночам. Работал просто: помогал в мастерской, таскал доски, собирал шкафы. Руки к вечеру гудели от усталости, но эта усталость была честной, без приправы из чужих унижений.
По вечерам я садился за старый стол, который хозяин комнаты когда‑то хотел выбросить, и писал. Пальцы скользили по клавиатуре, выстраивая историю того самого уик‑энда. Запах дешёвого чая, скрип стула, шорох соседей за стеной — всё это казалось куда реальнее, чем глянец загородного дома.
Дима иногда звонил. Говорил, что устроился в небольшую фирму, где никто не обещает золотых гор, но и не заставляет смотреть на людей свысока. Что с матерью они почти не общаются: каждая встреча превращается в молчаливый упрёк. Что ему всё ещё стыдно за ту фразу про зависть.
Мать, по словам соседей, осталась в том доме. Ходит по пустым комнатам, переставляет сервизы местами, вытирает пыль там, где и так чисто. По ночам, говорят, долго сидит в столовой, глядя на стены, будто ждёт, что оттуда снова зазвучат чужие голоса. Для неё я — предатель. И, наверное, ещё долго им буду.
А те, ради кого всё это затевалось, получили свой финал. Не катастрофу, нет — люди такого уровня не тонут сразу. Но мелкие трещины в репутации, странные публикации, неотвеченные вопросы на интервью сделали своё дело. В их кругу они уже не казались неприкасаемыми. Их имена произносили не только с восхищением, но и с осторожностью.
Иногда ночью мне снится тот дом после грозы. Влажный воздух, запах мокрой древесины, капли на стекле. Скатерть снята, тарелки убраны, голые доски стола смотрят прямо в потолок. И где‑то в углу всё ещё стоит маленькая колонка, молчащая, но готовая в любой момент напомнить, что однажды «прислуга» позволила себе повести себя прилично по‑своему — и разрушила правила их игры.