Современному зрителю масс-медиа настойчиво пытаются внедрить мысль, что именно председатель Совета министров Пётр Столыпин пользовался особой ненавистью у революционеров. Поэтому на него организовывались покушения. Такая мысль настойчиво проводится и в сериале ”Столыпин” (2024г.). Действительно, взрыв на Аптекарском острове 12/25 авг.1906 стал поворотным пунктом не только для линии поведения Петр Аркадьевича, но и Российской империи. Тем не менее эсеры-максималисты – тер...ристы, устроившие тот трагический взрыв, не испытывали уж очень особых антипатий к Столыпину. Они метили скорее не в человека, а в его должность с целью сотрясения основ империи. Этот взрыв был одним из цепи задуманных покушений на высших знаковых лиц. Кто там разгонял первую Думу в условиях тогдашних проблесков демократии, их не очень волновало.
Итак, мы продолжаем изучать мемуары одной из активных эсерок-максималисток Елены Григорович и подходим к моменту назначения Столыпина целью для устранения. Пока ещё - летом 1906г. - максималисты готовятся не к “Столыпину”, а к захвату Госсовета. Григорович, проживающая вблизи царской резиденции в Петергофе, - это основной “разведчик” группы Соколова (Медведя).
"На следующем заседании [Гос]Совета, кроме нас - трех, [пришли] ещё пятеро наших. Чтобы испытать, можно ли будет пронести часть снарядов в руках, беру с собой два фунта конфет. Уже разделась, я поднимаюсь по лестнице. Меня догоняет светский молодой человек. С изысканной вежливостью: “Сударыня, я должен извиниться и попросить вас оставить пакетик в вестибюле.” -?! Конфеты?! – “Да, нелепое распоряжение…. Разрешите – чтобы не затруднять вас – я передам – ваш номерок?” Я – тоном герцогини: “Пожалуйста”.
Во время заседания к Медведю [глава террористов] подходит камердинер, извиняется, спрашивает фамилию. Медведь невозмутимо: “В чём дело?” – “Тут дама одна просит вызвать барона Дризен, - я подумал, не вы ли будете.” - “Нет, нет.” Незримый смычок провёл по струнам двух душ crescendo-diminuendo… При выходе получаю свои конфеты обратно. Я заранее сделала пометку на ленточке, которой обвязана бонбоньерка. Пакет был вскрыт. Конфеты в целости. Здесь [в Госсовете] настороже. Медлить [с нападением] нельзя. Василий Дмитриевич [Виноградов] и Надя [Терентьева] уже обзавелись квартирой и автомобилем – вишнёвого цвета, это в стиле богатых купцов. Снаряды, браунинги – всё готово. Остаётся передать дела тем, кто продолжит организацию после нас.
Моя Петергофская маска – маска художницы, которой органически чужда всякая политика вообще. Это даёт мне свободу мнений, избавляя от необходимости на каждом шагу отрекаться от самой себя. За щитом – палитрой я благополучно миную Сциллу придворной охраны и Харибду всеобщего – даже и здесь [в Петергофе – около царя] – либерального течения. Как папский Рим – самый атеистический город в Италии, так и Петергоф таит в себе больше крамолы, чем любое общество с его дешёвым свободомыслием. Здесь слишком близко стоят к очагу бесправия, чтобы прибавляться слухами и “достоверными” сведениями из десятых рук. Придворные видят, знают и – пользуются, а “apres nous le deluge (после нас хоть потоп)”. Они читают черновскую [эсеровскую газету] “Мысль” (выходила 20 июня ст.ст-7 июля ст.ст. 1906), “Былое” [журнал о революционном движении], прокламации, смеются над Николаем, с напряжённым интересом следят за Думой - там настроение повышается с каждым заседанием.
Роковой день близок. Время помчалось в возрастающей быстротой: оно превратилось в спираль, где с каждым оборотом круг сжимается всё тесней, и всё сильнее действует притяжение центральной точки. Она ослепительна. Всё, что было до сих пор яркого в жизни, меркнет перед этим жертвенным костром. В глубине души мы уверены, что победим, погибнув сами. Но мы никогда не говорим об этом, да едва ли и думаем. Так на последних уступах горной вершины всё внимание направлено на преодоление препятствий, на тщательное соблюдение мельчайших предосторожностей. Зато в редкие минуты передышки впечатления жизни воспринимаются с небывалой полнотой и яркостью, рельефно выступают те стороны предметов и явлений, которые раньше не замечались, и волшебно просветленным представляется мир.
..Еду с Наташей [Климовой] по Невскому. Адмиралтейская игла сверкает в багряных лучах заходящего солнца. Наташа говорит: “Сколько лет изо дня в день видишь закат – иногда любуешься им, иногда не замечаешь, как слишком привычное. А за последнее время он кажется мне настоящим чудом.. И вся жизнь, и природа, каждая мелочь в ней – такое большое чудо и красота.. Странно, что люди боятся умирать. А по-моему, близость смерти открывает перспективы, каких в обычной жизни не видно. За несколько дней этого прозрения и этой сгущённой жизни так легко отказаться от долгих лет благополучия – ведь правда?” – “Правда, Наташа. И ничего нет прекраснее, как оборвать свою жизнь на высокой ноте.” Мы расстаемся спокойные, ясные в лучах нашей последней зари. Завтра иная заря запылает для нас.
Клепиков [придворный лакей и шпик] встречает меня радостно-встревоженными восклицаниями. “А мы уже боялись, что вы опять заночуете в городе.. Такие слухи нехорошие… завтра, говорят, собираются взорвать Сенат, кажется, или дворец Мариинский.. На улицах-то что будет – долго ли до беды! Уж не ездите завтра.” – “Пожалуй не поеду,” – соглашаюсь я для виду. … “Сенат” – почти что Совет! А в Мариинском дворце выдавались билеты [всем желающим] на заседании [Гос]Совета! И “пакетик оставить в вестибюле”… Странно это всё. Совпадения? Чья-нибудь неосторожность? Кто-нибудь проболтался? На мою ясную зарю набегают тревожные тучки. Рано утром [9 июля] приходит отец со свежими номерами газет. Заседание Государственного Совета [10 июля 1906г.] не состоится. Совет распускается до осени.
Туго натянутая струна даже не лопнула – она просто развернулась. Но, как опытный и вдохновенный артист, Медведь ни на мгновение не прерывает игру и сразу переводит смычок на другие струны. Созывается срочное собрание боевиков в Мустамяках – дачной местности в Финляндии. События последнего времени ставят перед группой новые задания и выдвигают ряд организационных вопросов, начиная с перевыборов в Исполнительный Комитет.
Диктатура Медведя, естественно, [с отменой штурма Госсовета] кончается. Он снова в Комитете, но уже без прежних полномочий. – “Разгон Думы [9 июля ст.ст.], - говорит Медведь,- и восстание во флоте [Кронштадт восстал 19 июля ст.ст.] создали атмосферу, в которой планомерная система террора может ещё поднять ниспадающую волну. Мы должны рассеять террористические акты почти одновременно в разных местах и возможно скорее. Если нам не довелось взорвать здание в центре, то искры подожгут его со всех сторон. Намечаются: Дурново, Каульбарс, Столыпин, Трепов, а если возможно, то, конечно, Николай [II]. Исполнители на Дурново и Каульбарса уже есть. – Эти два дела проще всего. В какой форме будет покушение на Столыпина – установить ещё нельзя – нужно кое-что разузнать. – А Трепов? А Петергоф? – раздаются голоса. Предлагают немедленно выделить особую группу; некоторые из товарищей хотели бы вступить в неё.
Мне, привыкшей к академической строгости партийной конспирации, становится жутко при мысли, что вот сейчас громко и прямолинейно начнут обсуждать мою роль в Петергофе. Всё построение соткано из самых тонких нитей, настоящая паутина: она может держаться неопределенно долго, но малейшее неосторожное движение, и архитектурная пряжа превратится в бесформенный комок пыли. Я знаю, какой ежесекундной выдержки требует конспирация, как трудно уметь молчать. Словно в ответ на мои мысли, Медведь, немного помолчав, говорит: - “Товарищи, в Петергофе дело уже поставлено. Исключительные условия позволяют широкую информацию без специальных организаций. Товарищ, давший нам ряд чрезвычайно важных сведений, возьмёт на себя покушение на Трепова, если только не представится возможность использовать Петергоф ещё шире, быть может даже – до Николая….” Сижу под стогом сена – между Медведем и Наташей. Меня здесь почти никто не знает. Теперь всё становится ясно без слов. – “Не понадобится ли вам помощник?” – спрашивает [меня тихо] Медведь. – “Присматривайтесь, кто кажется вам более подходящим.” – “Никто. Каждое новое лицо в Петергофе только вызовет подозрения, слежку.”
Медведь: “А нельзя ли мне приехать к вам на час-другой с визитом? Хорошо бы увидеть всё это на месте.” И Медведь, характерно моргая, устремляет детски умоляющий взгляд. Смотрю на него и думаю – по одному этому подергиванию бровей его могут сразу узнать: ведь в Петергофе весь цвет охраны. Клепиков говорит, что первое время даже меня с отцом незаметно фотографировали. – “Вы сами знаете, Медведь, что вам туда нельзя. Что будет со всей вашей организацией, если вас возьмут?” И думаю про себя – останется туловище без головы. Но Медведь слишком скромен, чтобы угадать мою мысль. Он говорит просто: “Да, пока, действительно, многое распадётся. За это время подготовки к [захвату] Совету у меня поневоле сосредоточились в руках все нити. Скоро передам многое товарищам.”
- “Лучше всего съездить туда Василию Дмитриевичу, он меньше вас бросается в глаза и быстро ориентируется.” Боевики совещаются отдельными группами. Медведь переходит от одной группы к другой, едва успевает отвечать на вопросы. “Божья гроза”. Все они представляются мне сильным, живым организмом, одушевлённым одной мыслью, одной волей. Впервые отдаю себе отчет в том, что нет у меня с ними той тесной идейной скрепы, которая объединяет их в единое целое".
Продолжение следует
Очерк включен в подборку Русское революционное движение - до 1917 года блога Друг Истории.
Признателен за лайки, подписку и донаты на развитие канала) Душин Олег ©, Друг Истории №395, следите за анонсами публикаций - на Tелеграмм канал Друг Истории и в группе ВК