Тихое шипение газа под кастрюлей и успокаивало, и не давало отвлечься. В воздухе висел насыщенный аромат бульона и лаврового листа – запах терпения. Татьяна стояла у плиты, снимая шумовкой серую пенку с поверхности будущего супа. Каждая всплывающая капля жира казалась ей маленькой победой, шагом к идеалу. «Нужно, чтобы бульон был как слезинка», – вспомнила она слова его матери и снова наклонилась над паром, от которого пощипывало глаза.
Из гостиной доносились звуки игры – клацанье кнопок, взрывы, металлический голос диктора. Сергей играл. Он всегда играл, возвращаясь с работы. Его кресло мягко поскрипывало в такт его движениям, а Татьяна училась жить под этот фон, как под тиканье часов.
— Тань, а ужин-то когда? – раздался голос, не отрываясь от экрана.
— Через полчасика. Рис уже почти готов…
— Ты только не пересоли, как в прошлый раз, – послышалось из-за стены. — А то потом весь день пить хочется.
Она молча помешала суп, другой ложкой проверила готовность гарнира и котлет. В прошлый раз про соль он молчал. Но перечить не стала. Первое время спорила, огрызалась, кричала, что сама знает, как готовить. Тогда он отворачивался от монитора, и его лицо, милое и любимое, искажала гримаса раздражения. «Ты меня совсем не слушаешь? Я же для твоего же блага стараюсь! Мама всегда говорит – лучше десять раз переспросить, чем потом есть несъедобное. А женщина, которая не умеет готовить – не женщина вовсе, и никому не нужна, понимаешь? Какой в ней смысл? Любовь к мужчине лежит через желудок, запомни это на всю жизнь!». И его слова иголками впивались в её уверенность, выпуская из неё воздух. Она сдувалась, тихое «извини, я всё поняла» застревало комом в горле.
Замечания возлюбленного стали привычным ледяным дождём, мелким, но непрекращающимся. Картошка в рагу «разварилась в пюре». Салат «похож на сено». Котлеты – «резиновые подошвы». Каждое замечание он сопровождал вздохом, полным театрального разочарования, и демонстративным отодвиганием тарелки. А потом смотрел на неё, выжидающе, словно проверяя, проникла ли критика вглубь. И Татьяна, закусив губу и глотая обиду, слушала и верила. Начинала сомневаться в себе, своих руках, в своих вкусовых рецепторах. Может, и правда, пересолила? Может, майонез и впрямь не тот? Она покупала другой, дорогой, на оливковом масле. Сергей ковырялся в салате вилкой и фыркал: «Опять эту химию купила? Настоящий майонез только дома делать можно».
Домашний майонез у неё свернулся. Он вылил его в раковину, не сказав ни слова. Просто поставил пустой блендер на стол с таким видом, будто это был приговор.
Постепенно её кухня превратилась в минное поле, где каждый шаг грозил взрывом. Она резала хлеб – слишком толсто, слишком криво, поперёк, а не вдоль. Чистила картошку – слишком много срезала, так никаких денег не хватит на еду. Даже чай заваривала «не той крепости, как солома». Ей казалось, что в мире не существует ничего, кроме её кухни, и в этом мире она была вечным неудачником. Любовь, которая когда-то грела, теперь работала как дешёвый клей: она держалась за эти отношения, потому что боялась, что другим мужчинам её, такой – «безрукой» – не надо.
Но в день его рождения хотелось верить в чудо. В то, что её труд, её жертвы будут наконец оценены. И она решилась приготовить самое его любимое блюдо. То, что его мама гордо ставила на новогодний стол, украшенное фигурками из овощей и зелени.
Заливное – блюдо не для ленивых. Двенадцать часов у плиты. Мозговая говяжья рулька, куриные лапки для желирования, лук, морковь, петрушка. Медленное, почти медитативное снятие пены, чтобы бульон родился кристальным. Потом разбор мяса тонкими волокнами, ювелирная укладка в блюдо с варёной морковью и зеленью. И наконец – трепетная заливка, акт веры в то, что наутро всё застынет в идеальную, дрожащую янтарную гладь.
Утром она подошла к холодильнику с замиранием сердца. Стеклянное овальное блюдо с рифлёными краями отбрасывало желтоватые лучики на полки и стенки. Бульон застыл в прозрачный, золотистый лёд, сквозь который, как через стекло старинного телескопа, были видны узоры из мяса, яркие горошины перца и изумрудная зелень укропа. Она удовлетворённо улыбнулась. Это было прекрасно. Это был её тихий подвиг. Три салата, два гарнира на выбор, закуски, соленья, выпечка – Татьяна, казалось, превзошла сама себя и была уверена: уж теперь-то, точно, Сергей, её любимый и (хочется надеяться) будущий муж, оценит все её усилия. Оценит и похвалит, наконец – ведь она так старалась порадовать его на празднике.
Вечером гости наполнили квартиру гамом, звоном бокалов, запахом духов и напитков. Сергей расхаживал по гостиной хозяином, смеялся громче всех, похлопывал друзей по плечам. Татьяна, в простом синем платье, чувствовала себя тенью хозяйки, тихо разносящей закуски. Каждое его слово, брошенное в её сторону, заставляло вздрагивать.
— Тань, Оливье забыла! И майонез! Только свой не бери, он снова не получился. Принеси мамин деревенский, на натуральных яйцах.
Она кивала и улыбалась. Улыбка давно стала автоматической, защитной маской. Оливье был её, не мамин. Но она молча принесла баночку майонеза, густого, желтоватого.
Наконец настал момент истины. Она вынесла большое овальное блюдо, где на зелени листьев салата сияло, переливаясь в свете люстры, её заливное. Раздались одобрительные «ах». По столу поплыл холодный, пряный аромат хрена и горчицы.
— Ну, давайте оценим кулинарный подвиг моей дорогой Тани! – громко объявил Сергей, и в его голосе прозвучала знакомая Татьяне нотка – тонкая, язвительная.
Он взял нож, с усилием разрезал упругую массу, положил кусок себе на тарелку. Все затихли, наблюдая. Поднес вилку ко рту, замер, медленно прожевал. Лицо его было сосредоточенным, как у критика в дорогом ресторане. Потом он положил вилку. Звякнуло. Тишина в столовой стала плотной, звонкой.
— Ну что сказать… – начал он, растягивая слова и глядя куда-то поверх голов гостей. — Мясо, конечно, раскисло. А бульон… бульончик, друзья, мутноват. Настоящий холодец должен быть как горный родник – заглянул, и дно видно. А тут… – он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Нет, не быть тебе кулинаром, Тань, не твоё это. По мне, так эта жижа – просто перевод продуктов.
Воздух выдохнули все разом. Татьяна почувствовала, как по спине пробежали мурашки, а щёки вспыхнули жгучим стыдом. Она сжала край скатерти под столом, и в глазах помутилось от обиды.
И тут из-за стола раздался спокойный, слегка хрипловатый голос. Голос Сашки, его старого друга.
— Серёг, ты глянь-ка получше, внимательнее, – сказал Сашка, не повышая тона. Он ткнул вилкой в свой кусок, поднял его. Желе дрожало, ловя свет, но не рвалось. — Мутный, говоришь? Да сквозь эту «муть» я отпечатки своих пальцев на обратной стороне тарелки вижу. И мясо не разварилось – оно расслаивается, как должно. Ты хоть раз в жизни такой холодец ел? Я – нет. Тань, респект. – он проглотил кусок и зажмурился от удовольствия. — Положи-ка ещё. Объеденье...
Тишина взорвалась. Гости загудели, закивали. «Серёг, ты не прав!», «Татьяна, божественный холодец!», «Серёга, да ты просто зажрался!». Похвалы лились рекой, тёплые, искренние. Они омывали Татьяну, но не могли смыть тот первый, едкий слой позора. Она видела его лицо. Оно сначала побелело, потом налилось густой, багровой кровью. Брови сошлись в одну тугую, злую черту. Он смотрел не на гостей, не на холодец, а прямо на неё. И в этом взгляде не было разочарования. Была чистая, неразбавленная ненависть. К ней. К её успеху. К тому, что его маленький театр одинокой власти дал трещину.
Остаток вечера прошёл в натянутом, фальшивом веселье. Он замолчал, пил больше других, и его смех теперь звучал резко и грубо. Татьяна убирала со стола, и её руки слегка дрожали. Звон посуды в раковине бил по нервам. Гости поспешно разошлись, оставляя в воздухе тяжёлый осадок неловкости. Дверь за последним из них закрылась с тихим щелчком, и в квартире воцарилась гробовая тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием Сергея. Он стоял, покачиваясь, у окна, спиной к комнате, курил, хотя давно бросил. Резкий запах табака смешивался с запахом еды и алкоголя, создавая тошнотворный коктейль.
Она вытерла стол, аккуратно сложила скатерть. Всё внутри сжалось в тугой, болезненный ком. Знала, что сейчас будет. Ждала.
— Ну что, торжествуешь? – его голос прозвучал хрипло, без эмоций, не оборачиваясь.
Она не ответила. Прошла на кухню, включила воду, просто чтобы заполнить тишину.
Шаги за спиной. Быстрые, тяжёлые. Он вошёл, упёрся руками в столешницу по обе стороны от неё, запер в клетке из своих рук. Дыхание, с запахом алкоголя и злости, обожгло шею.
— Наслушалась комплиментов? Вообразила себя шеф-поваром? – слова вылетали шёпотом, но каждый был отточен как бритва. — Эти идиоты из вежливости ляпали. Чтобы тебя, дуру, не обидеть. Ты думаешь, они правду сказали?
Татьяна смотрела в раковину, на капли воды на кране. Глотая воздух.
— Твой холодец – студенистая дрянь. Твоя готовка – сплошное позорище. И запомни раз и навсегда: кто бы и что бы тебе там ни мычал, последнее слово всегда за мной. Поняла? Я на тебя время и нервы трачу. Воспитываю. Чтоб не расслаблялась. Чтоб знала, кто тут главный.
В этот миг что-то внутри не треснуло, а тихо и окончательно распалось. Как тот самый идеальный холодец, если его оставить на солнце. Любовь, страх, надежда – всё превратилось в тёплую, безвкусную жижу. Она увидела не злого мужчину, а испуганного мальчишку, отчаянно защищающего свой жалкий трон, построенный из её унижения. Увидела его отца, который, наверное, так же стоял над его матерью, читая нотации. Увидела цепочку – тупую, бесконечную цепочку мужского "превосходства", передаваемую как фамильную ценность.
Она медленно выпрямилась. Не отстраняясь, не вырываясь. Просто повернулась и посмотрела ему прямо в лицо. Её, мокрые от слёз, но внезапно ясные глаза, превратились в холодный, серо-голубой металл.
— Воспитываешь? – её голос прозвучал тихо, но так, что он отшатнулся. — Спасибо. Курс окончен.
На следующее утро, пока Сергей храпел на диване в одежде, Татьяна положила в чемодан самое необходимое. Последней в него упала небольшая баночка домашнего хрена, который она приготовила к тому самому заливному. Закрыв дверь так, чтобы не разбудить несостоявшегося мужа, она вышла на лестничную клетку. В подъезде пахло табаком и мокрым асфальтом с улицы. Она сделала глубокий вдох. Воздух, хоть и не свежий, пах освобождением.
Через месяц, сидя с Сашкой в кафе, где в чашках дымился кофе, она слушала его простые слова:
— Знаешь, я всё хотел тебе сказать, но мне Серёга не разрешал. – он поднял глаза и улыбнулся. — Ты готовишь превосходно. Честно. Я даже специально к вам в гости напрашивался, чтобы поесть твоего, настоящего, домашнего борща. А какие у тебя голубцы! М-м-м… – он зажмурился. — Но когда ты наполеон испекла, я понял, как ошибается Серёга…
— Не поняла. Что он тебе не разрешал? – Таня отпила глоток капучино, и Сашка провёл салфеткой по её верхней губе со словами: «Извини. У тебя усики...»
— Не разрешал хвалить твою стряпню.
— Почему? – Таня нахмурилась.
— Он так тебя в тонусе держал.
— В смысле?
Таня замерла, чашка с капучино застыла в воздухе в сантиметре от губ. Слова Сашки повисли между ними, как запах корицы в его кофе – тёплый, но с горьковатой нотой.
— Как это? – повторила она вопрос, и её голос прозвучал тише, будто она боялась спугнуть ответ.
Сашка откинулся на спинку деревянного стула, который жалобно скрипнул. Его пальцы принялись теребить бумажную салфетку, разрывая её на мелкие, пушистые кусочки.
— Ну… – он потянул время, глядя в окно, где по мокрому асфальту скользили отражения фонарей. — Он как-то обмолвился… после одного из таких обедов. Я ему сказал: «Серёг, а невеста-то у тебя золото, готовит божественно». А он хмурый такой, сидел, бутылку пива крутил в руках. Посмотрел на меня и говорит: «Санёк, ты не хвали её при мне. И вообще, лучше помалкивай». Я, конечно, удивился. Спросил: «Чё так-то?» А он… – Сашка запнулся, взглянул на Таню, проверяя, можно ли продолжать. Её лицо было бледным, но спокойным, только глаза стали глубже, внимательнее.
— Он сказал: «Бабу надо держать в ежовых рукавицах. Если её хвалить, она на шею сядет. Расслабится. Перестанет стараться». – Сашка выдохнул эти слова быстро, с отвращением, словно выплёвывая что-то горькое. — И добавил, что его отец так учил. Мол, только так из женщины толк будет.
В кафе играла тихая джазовая музыка, и теперь её меланхоличный саксофон казался саундтреком к чему-то по-настоящему мерзкому. Таня медленно поставила чашку на блюдце. Звон фарфора был нежным, хрупким, совсем не похожим на тот звякающий удар вилки о тарелку в памятный вечер.
Она смотрела не на Сашку, а на пенку своего капучино, которая медленно оседала, открывая тёмную, горькую глубину. В голове, с чудовищной ясностью, начали складываться пазлы. Каждое его замечание, каждый вздох разочарования, каждый раз, когда он отодвигал её еду, как нечто несъедобное… Это не было критикой. Это была дрессировка. Методичное, ежедневное нажатие на рычаг, чтобы вызвать нужную реакцию – покорность, сомнение, желание заслужить любовь и похвалу.
— Расслабится… – прошептала она, и её губы искривились в безрадостной, понимающей улыбке. — То есть, всё это время… суп, котлеты, даже бутерброды… Это не во мне была проблема. Это был… экзамен. Который я по определению не могла сдать.
В горле запершило. Но слёз не было. Было чувство ледяного, беспощадного озарения. Её превратили в лабораторную крысу, бегущую по замкнутому кругу за крохой одобрения, которой не существовало в природе.
— Тань, прости, что я молчал, – голос Сашки был полон искреннего сочувствия. — Я же видел, как ты менялась, как затихала с каждой его фразой. Как глаза гаснут. Но вмешаться не мог… он же друг. И я думал, может, это у вас такие… Хм... отношения.
— Не отношения, – тихо, но очень чётко сказала Таня, наконец поднимая на него взгляд. В её глазах горел не огонь гнева, а холодный, ровный свет понимания. — Это система содержания. Как в клетке. Чтобы птица не пела слишком громко и не пыталась лететь. А он… – она сделала паузу, подбирая слово, — смотритель. Собственник. Воспитатель. Как его отец.
Она взяла ложку и медленно, механически размешала оставшийся кофе. Коричневые завитки сливались в мутную воронку.
— Знаешь, что самое смешное? – её голос дрогнул, но не от слёз, а от горькой иронии. — Я сама к его маме ходила. Училась готовить, как он любит. Чтобы угодить. Просила её рецепты. А она смотрела на меня… с такой жалостью. Молчала. Наверное, узнавала себя. Молодую. И тоже думала, что это – норма. Что это и есть любовь. Забота такая… своеобразная. Воспитание.
Сашка молча протянул руку через стол и накрыл её ладонью. Его рука была большой, тёплой, немного шершавой. В ней не было собственничества, только тихая, твёрдая поддержка.
— Хорошо, что ты ушла. Я очень рад, что он тебя больше не унижает. Рад, что всё закончилось. – он хмыкнул снова. — Правда, и у меня теперь нет друга. Хотя, таких идиотов, как он, среди своих друзей я больше видеть не хочу. – он вздохнул и протянул: — Эх… И на обед я к вам больше не попаду, не поем твоих шедевров.
Таня кивнула, сжимая его пальцы. Она смотрела в окно, где город жил своей жизнью – мокрой, суетливой, настоящей. И в этой реальности, пахнущей кофе, дождём и свободой, больше не было места для призрака у плиты, вечно ждущего несуществующей похвалы. Она вдохнула полной грудью.
— Да, – сказала она тихо, больше себе, чем ему. — Уйти-то я ушла. Теперь бы только научиться жить без этой критики. Без этого голоса в голове, который шепчет: «Ты сделала что-то не так, ты опять не дотянула, ты не можешь, ты – ничтожество...».
— Ты сможешь, я уверен.
Кивнув, она отпустила его руку и тряхнула головой, словно сбрасывая невидимую тяжесть.
— Знаешь, Саш… Может, в следующий раз ты ко мне просто так зайдёшь? А я, может, приготовлю и испеку что-нибудь. Но только если сама захочу. И только для нас. Не для отчёта.
В его глазах вспыхнула тёплая, живая искра.
— Это лучшее приглашение, которое я слышал, – улыбнулся он. — Только чур, без холодца. А то у меня теперь к нему очень трепетное отношение. И воспоминания не самые лучшие.
Она рассмеялась. Звонко, по-настоящему. Впервые за много-много месяцев. Этот смех был слаще любого десерта и значил куда больше, чем все вымученные похвалы в мире.
Он смущённо потёр ладонью щёку. Татьяна улыбнулась. Впервые за долгое время улыбка не была натужной, не требовала усилий. Она просто была. Как и она сама. Больше не тень у плиты, не ученица на вечных исправительных работах. Просто женщина, которая, как выяснилось, умеет готовить так, что от её еды хочется жить. А не так, чтобы от неё хотелось плакать.