Звонок будильника вырвал из объятий Морфея неприлично резко. Виктор вздрогнул, не открывая глаз, попытался ухватиться за обрывок сна – там было тепло, смутный образ, чувство, которого он не мог назвать. Но память уже расползалась, как чернила в воде.
— Чёрт! – мысль была липкой и тяжёлой. Он натянул одеяло на голову, погрузился в затхлый полумрак, пахнущий дешёвым одеколоном и тщательно выглаженным постельным бельём. Ещё секунда тишины…
Дверь скрипнула. Не стук, не вопрос – скрип.
— Витенька. Сынок. На работу опоздаешь.
Голос матери, ровный и важный, как у диктора, просочился сквозь наполнитель. Он рванулся, сел резко, и одеяло соскользнуло на пол с шелестящим вздохом. Утро.
Сорок один год. Он ощущал их не числом, а состоянием: телом, привыкшим к низкому потолку этой двухкомнатной квартиры, носом – к запаху «такой полезной» варёной говядины и лаврового листа, который въелся в обои. Ремонт здесь застыл в конце девяностых: пыльно-розовые цветы на стенах, линолеум цвета детской неожиданности, затёртый до бледных прожилок в проходах. Всё прикрыто ковриками и синтетическими дорожками в красную полоску – практично, как говорила мама. Гости, редкие, как кометы, молчали о пятнах под коврами и отклеившихся углах. Вежливость – лучшая броня.
Он работал в библиотеке. «Самое безопасное место, Витенька. Тишина, книги, никаких этих твоих компьютеров». Мама, Анна Петровна, бывший педагог, произносила слово «компьютер» так, будто это была неприличная болезнь. Желание сына учиться на IT-специалиста восприняла так, словно он улетал на другую планету, и категорически запретила даже произносить название этой сферы.
Их жизнь была отлаженным, бесшумным механизмом: её пенсия, его мизерная зарплата, которую он исправно отдавал в её ледяные руки в день получки. Первую свою зарплату, в двадцать три, он «прогулял с ребятами». Мама кричала тогда до хрипоты, что он оставил её без гроша, хотя сама тогда «челночила» в Турцию. С тех пор – система была железной. Пару раз он прятал мелкие купюры в старый том «Войны и мира» – она находила в тот же день. Её скандалы были холодными, методичными, как экзамен.
В его тридцать она вдруг заговорила о женитьбе. «Я не вечная, внуков хочется понянчить». Виктор удивился: «Ты же сама говорила, что никакая жена за мной не уследит?». «Ничего. Жить будете здесь, я её всему научу, – отрезала мать, театрально всхлипывая и прикладывая к сухим глазам крахмальный платок. — На путь истинный наставлю».
Искал он долго, почти десять лет. Водил в дом тихих, скромных девушек из библиотеки – они поражали чистотой речи и блёклостью красок. Мама поила их чаем из сервиза с колосьями, смотрела поверх очков и позже говорила: «Нет, Витенька, не та. Слишком жеманная. Слишком худая. Слишком молчаливая». Он кивал, чувствуя странное облегчение.
А потом что-то в его судьбе – не треснуло, а тихо щёлкнуло. Как замок на двери, которую долго не открывали.
На улице к нему подошла девушка. Она была вопиюще чужая в его сером библиотечном мирке.
— Привет! Не могу найти магазин «Визит». Подскажешь?
Она была в коротких шортах и топике, открывавшем полоску плоского загорелого живота. Рыжеватые кудри выбивались из пучка на макушке. Виктор ощутил прилив жара к лицу, горло сжалось. Он попытался отвернуться, но она ловко оказывалась перед ним, вскидывая тёмные брови.
— Так знаешь или нет?
Он заморгал, вытянул губу, собираясь пробормотать «не знаю» и бежать. В голове гудела паника.
— У тебя вообще всё нормально? – её голос был звонким, как удар по стеклу. — Ты немой, что ли?
Эта фраза, как щелчок, вытолкнула из него звук.
— Да могу я говорить! – он выпалил это громко, хрипло, сам испугавшись.
— Ох, не надо так пугать-то! А я думала, ты глухонемой! – она рассмеялась, и в этом смехе не было насмешки, было что-то живое, заразное.
Он стоял, глупо покачивая барсеткой из кожзама – реликвией девяностых, купленной когда-то у бойкого продавца «со скидкой в 90 процентов». И вдруг, из самой глубины этого оцепенения, поднялось что-то дерзкое, отчаянное. Рот растянулся в непривычной, давно не тренированной улыбке.
— Девушка, а вашей маме зять не нужен?
Она откинула голову и рассмеялась по-настоящему.
— Да ты дамский угодник, я смотрю! – она с улыбкой щёлкнула пальцами. — Ну, и как зовут доблестного рыцаря?
Он назвался. Виктор. С ударением на «о», как учила мама для важных случаев. Она засмеялась:
—Ого! Надо же. ВиктОр. Ну, а я просто Таня.
Оказалось, «Визит» – через дорогу. Он проводил её, весь недолгий путь они проговорили о книгах. Её рука при рукопожатии была тёплой и бархатистой. Он чувствовал это тепло даже через час после их расставания.
Она стала его личным, тихим бунтом. Когда он впервые не пришёл домой ночевать, мать разрывала его телефон. «Я в полицию позвоню и сообщу о твоей пропаже!» Пришлось выключить. Утром его ждала ледяная тишина и фраза, брошенная в спину: «Чтобы сегодня был дома. Не то я за себя не ручаюсь».
С Таней было и страшно, и пьяняще. Она жила одна в съёмной квартирке, пахнущей кофе и её духами – сладкими, с горьковатой нотой. Смеялась над его барсеткой, заставив выбросить её, и полностью сменила его гардероб, а ещё отвела в парикмахерскую. Мастер отрезал его сальную зализанную чёлку, открыв высокий лоб. Виктор смотрел в зеркало на незнакомца с умными, уставшими глазами и не мог поверить, что это он.
— Ничего, – сказала Таня, сжимая его руку. — Привыкнешь.
Она научила его не только иному виду – иному взгляду. Спрашивала: «Что ты думаешь, Вить?», и этот вопрос поначалу повергал его в ступор. Мама никогда не спрашивала, что он думает. Она сама знала, как лучше.
Преображение не могло остаться незамеченным. Мать встречала его у двери, её глаза, как щупы, сканировали новую куртку, другую стрижку и... новый взгляд.
— У тебя кто-то есть.
— С чего ты взяла?
— Не делай из меня дуру! – её голос взвизгнул, сорвался на крик. — Кто она?! Чтобы завтра же привёл!
Он попытался отказаться, и она отвесила ему звонкий подзатыльник. Привычный, детский, унизительный. Он вжал голову в плечи – старая, мышечная память покорности.
Привести Таню домой всё равно что отправить ягнёнка в загон для убоя. Мать открыла дверь с улыбкой, в которой было столько же тепла, сколько в лезвии ножа.
— Ну, заходи, заходи… Посмотрим, кто у меня сына увёл.
Она усадила Таню за кухонный стол, уставленный чашками и вазочками с печеньем, и начала допрос под видом беседы. Разговор не клеился. После третьего провокационного вопроса о размере заработка и «Где жить собираетесь?» девушка уткнулась в чашку и замолчала, изредка бросая взгляды на Виктора, полные просьб о помощи. Когда Таня потянулась к торту, Анна Петровна мягко, но чётко сказала:
— А я вот сладкое не ем. И Витечке тоже девочки стройные нравятся.
Таня отдёрнула руку, будто обожглась. Вечером ей постелили на полу, в гостиной, на ватном матрасе. Витя потихоньку забрал Таню к себе в комнату, но мать услышала и запретила закрывать дверь: «Мало ли, сердце прихватит», и в течение ночи несколько раз проходила мимо, приостанавливаясь и прислушиваясь.
Через месяц Татьяна с некоторой опаской перебралась к ним. И началась медленная, изощрённая пытка. Готовила Таня не так. Убиралась – недостаточно часто. Стирала – неправильно. Мать ходила за ней по пятам, её тихие, ядовитые комментарии висели в воздухе, как испарения отравы.
Виктор метался между ними, как маятник. С Таней он чувствовал себя взрослым. С матерью – снова виноватым пятилетним мальчиком, который разбил вазу.
Развязка наступила в среду. Он вернулся с работы – Тани не было. Мать с ожесточением терла кафель в ванной.
— Где Таня?
— Откуда я знаю? Сам у своей неряхи спроси! Притащил в дом… разгребай теперь!
Он набрал её номер. «Абонент временно недоступен». В груди что-то ёкнуло и провалилось в ледяную пустоту. Он помчался на её старую квартиру.
Дверь открыла её подруга Ольга. В комнате, свернувшись калачиком на диване, рыдала Таня.
— Что случилось? – он сел рядом. Таня отвернулась к стенке.
— Вить, всё, – сквозь слёзы выговорила она. — Хватит.
— Что случилось? – повторил он.
Татьяна не ответила, лишь громче заплакала.
— Твоя мама… – Ольга отвела его на кухню, понизив голос. — Она её сегодня шлюхой назвала, Вить. Шлюхой! Нашу Таню, отличницу, медалистку! У неё всего один парень был за всю жизнь! А мать твоя... Таня говорила по телефону с шефом, ей повышение предлагали. Чтобы не мешать, вышла в подъезд. Твоя мама подслушала, подглядела… и выгнала.
У Виктора похолодели кисти рук. В висках застучало. Он вернулся в комнату, опустился перед Таней на колени, но она не смотрела на него, стирая слёзы со щёк, только выдавила:
— Уходи. Всё. Уходи к ней. Не хочу тебя видеть. Вообще ничего больше не хочу.
Он выпрямился. Впервые его гнали к матери, и он этому был совсем не рад. Виктор поднялся и вышел на лестничную площадку. В ушах стоял звон. Потом поднял голову и почувствовал странную, пустую лёгкость. Решение пришло не как мысль, а как физическое действие – нужно идти и сделать это. Сейчас.
В их общей квартире пахло борщом и старостью. Мать лежала в своей комнате, картинно положив на лоб мокрое полотенце.
— Сынок… вернулся… – слабеющий голос, как у умирающей.
— Мама. Что ты сказала Тане?
— А что? – она приоткрыла один глаз.
— Что. Ты. Сказала. – каждое слово он выстукивал, как гвоздь.
— Я защищала тебя! Она тебя обманывает, по телефону с мужчиной! Смеялась!
— Это её начальник, мама. Ей повышение давали.
Мать резко села, сбросив полотенце. Никакой слабости не осталось – только ярость.
— Врёшь! Защищаешь свою… свою потаскушку!
Он посмотрел на неё – на эту немолодую, изъеденную злобой женщину, которая тридцать лет была центром его вселенной. И вдруг увидел её не матерью, а человеком. Одиноким, несчастным, бесконечно токсичным человеком.
— Я сейчас соберу вещи и уйду, – сказал он тихо.
— Что?! – она вскочила. — Ты не смеешь! Я запрещаю тебе!
— Мама, мне уже давно не пять лет. А ты... Ты просто травишь меня своей «любовью». Я устал от этого.
Он пошёл в свою комнату, достал спортивную сумку. Складывал вещи методично, автоматически: новую рубашку от Тани, старый свитер, подаренный матерью. Он чувствовал её взгляд у себя за спиной – жгучий, полный неверия.
— Ты… ты меня бросаешь? Попомни мои слова, сынок! Она тебя выгонит, и будешь ты по помойкам шариться!
— Это будет моей проблемой.
Он застегнул молнию. Повернулся и впервые в жизни посмотрел на неё сверху вниз. Не как сын, а как мужчина.
— Прощай, мама. Не звони. Я не приеду. И не смей больше симулировать свои приступы. Корвалол пей сама.
Он вышел в подъезд, закрыл дверь. Не захлопнул – аккуратно притворил. И только спустившись на два пролёта, услышал из-за двери глухой, животный вопль, который сразу перешёл в надрывный плач.
Он остановился, прислушался. Сердце колотилось где-то в горле. Но в груди, под рёбрами, где годами жил тяжёлый, отравленный камень, стало пусто и светло. Было страшно. Но это был страх перед свободой, а не перед клеткой.
Он вышел на улицу. Был вечер. Сделал глубокий вдох – воздух пах дождём, бензином и чем-то неизвестным, будущим. Он пошёл вперёд, не оглядываясь, сжимая дрожащими пальцами в кармане телефон, чтобы позвонить Тане. Хотя бы попытаться попросить прощения. Чтобы не потерять.
Они помирились не сразу. Прошло две недели молчания, пока он искал новую работу (не в библиотеке, а в IT-конторе, куда его, к удивлению, взяли на тестировщика) и снимал маленькую квартиру на окраине. Она пришла, увидела голые стены, единственный стакан на кухне и его – подстриженного, в чистой рубашке, с новыми, ещё неуверенными движениями.
— Ну что, библиотекарь? – спросила она, пряча улыбку.
— Бывший, – ответил он и взял её за руку. Рука была тёплой. Как в первый раз.
Свадьбу они не планировали. Пока. Купили новый диван, который раскладывался, и по вечерам смотрели старые фильмы. Иногда ночью он просыпался в поту от кошмара, в котором звонил телефон и звучал скрипучий голос: «Витенька, сынок…». Но потом он чувствовал рядом тепло Таниного тела, слышал её ровное дыхание и снова засыпал.
Будильник он больше не заводил. Просыпался сам. От света в окне или от тишины. Эта тишина была самым дорогим, что у него теперь было. Он учился в ней жить. Сам.
