Путь к свету, оказалось, лежал не только через преодоление тьмы, но и через разгребание завалов лжи, на которой эта тьма держалась. И это была самая трудная роль в её жизни. Роль, для которой не было сценария.
ГЛАВА 8 (Книга 2): ПРИЗРАК И ПЛОТЬ
Маленький городок на Аляске, три дня спустя.
Всё здесь было окрашено в оттенки серого и зелёного: свинцовое небо, темная хвоя елей, выцветшие стены одноэтажных домиков. Воздух пах влажной землёй, хвоей и чем-то острым, чужым — бескрайней, неосвоенной дистанцией.
Домик, в котором он жил, стоял на отшибе, у края леса. Не избушка, но что-то очень близкое к ней: покосившееся крыльцо, забитое плёнкой окно, труба, из которой вяло вился дымок. Машина тёти Рут (она приехала раньше, чтобы подготовить его) стояла рядом. Эви, Синди и Шейла вышли, оцепенев от холода и невероятности происходящего.
Дверь открылась. На пороге стояла тётя Рут, её лицо было измождённым, глаза красными. Она молча кивнула, пропуская их внутрь.
Внутри было чисто, бедно и темно. Печка потрескивала. И в кресле у слабого света настольной лампы сидел Он.
Эви замерла на пороге. Её сердце бешено колотилось, но в голове была ледяная, сверхъестественная ясность. Она двадцать лет строила образ в своей голове: высокий, сильный, с улыбкой, которая не сходила с лица. Перед ней сидел старик. Нет, не просто старик. Разрушенный человек. Плечи ссутулены под невидимой тяжестью, лицо изрыто морщинами, как руслами высохших рек, редкие седые волосы. Но глаза… глаза были её. Такие же серо-зелёные, изменчивые. И в них стоял такой ужас, такая бездонная вина и такая мольба, что у Эви перехватило дыхание.
Синди, стоявшая за её спиной, издала сдавленный звук. Она шагнула вперёд, остановившись в паре метров от кресла. Она смотрела на него, и по её лицу текли беззвучные слёзы.
— Томас, — прошептала она, и в этом одном слове было двадцать лет ада, двадцать лет тоски и двадцать лет ненависти, которая сейчас трещала по швам.
Он не мог выдержать её взгляда. Его глаза опустились, забились, как пойманные птицы.
— Син… — его голос был скрипучим, неиспользуемым, как ржавые петли. — Прости. Прости меня. Я… я хотел…
— Молчи, — перебила она, но не зло. Словно просила. — Просто… молчи.
Она подошла ближе, медленно, как во сне, и опустилась на колени перед его креслом. Не в мольбе. В исследовании. Она подняла руку, дрожащую, и осторожно, как к хрупчайшему стеклу, прикоснулась к его щеке.
— Ты был здесь всё это время, — сказала она, и это было не обвинением, а открытием страшной, абсурдной правды. — И я думала… я думала, ты нас возненавидел.
Он зажмурился, и из-под его век выкатились две густые, мутные слезы.
— Любил, — выдохнул он с таким надрывом, что, казалось, это слово рвёт ему горло. — Всегда. Каждую секунду. Это… это и было пыткой.
Эви наблюдала за этой сценой, и мир вокруг неё терял очертания. Она была одновременно и внутри, и снаружи. Она видела двух старых, сломленных людей, которых жизнь жестоко обманула. И видела себя маленькую, стоящую в дождь и верящую в обещание. Теперь она понимала, что обещание было не ложью. Оно было… эпитафией. Надгробной плитой на его собственной жизни.
Шейла тихо плакала в углу, прижавшись к тёте Рут.
Отец (да, теперь она снова могла назвать его так, хотя слово обжигало) открыл глаза и посмотрел на Эви. Его взгляд был полон такого стыда, что ей захотелось отвернуться.
— Эви-Роуз, — проскрипел он. — Моя девочка. Я… я читал про тебя. Видел в газетах. Ты… ты стала такой. — Он качнул головой, не в силах подобрать слов. — Я так гордился. И так… так было стыдно. Потому что это ты сделала себя. Без меня. Вопреки мне.
Эви сделала шаг вперёд. Все взгляды устремились на неё. Она была центром этой трагедии. Её боль, её успех, её жизнь — всё было прямым следствием его выбора.
— Почему? — спросила она тихо. И это был не вопрос ребёнка. Это был вопрос женщины, требующей отчёт. — Почему ты не нашёл другого способа? Почему не пошёл в полицию? Почему не забрал нас и не бежал все вместе?
Он сжался в кресле, будто от удара.
— Они… они показали мне фотографии. Тебя, в коляске. Джейсона на велосипеде. Они сказали, что знают маршрут Синди до работы. Я был молод, напуган, в долгах по уши. Я думал… я думал, что это единственный способ их защитить. Что я один умён. Что стану героем, отработаю долг и вернусь богатырём. — Он горько фыркнул, звук похожий на предсмертный хрип. — Я был идиотом. Долг был невыплатным по определению. Это была кабала. А я… я стал призраком. Для вас. И для себя.
Наступила тяжёлая тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в печи. Эви переваривала его слова. Страх. Глупость. Ложное самопожертвование. Не злодейский замысел, а цепь катастрофических ошибок, совершенных напуганным человеком. Это было банально. И от этого — ещё невыносимее.
— Ты сломал маму, — сказала она безжалостно, но и без злобы. Констатируя факт. — Ты сломал нас всех. Твоё отсутствие… оно было ядовитее любого присутствия.
Он кивнул, согнувшись ещё больше, будто её слова были физической тяжестью.
— Знаю. Теперь знаю. Каждую ночь мне снится твое лицо в том дожде. И я просыпаюсь с криком. Я заслужил это. Всё это.
Синди, всё ещё сидя на полу, взяла его исхудавшую, трясущуюся руку в свои.
— Хватит, — сказала она тихо, но твёрдо. — Хватит винить себя. Мы все были сломлены. Я… я выбрала самый лёгкий путь — забыться. Я виновата не меньше. Мы… мы просто не справились. Двое глупых, напуганных детей, которых жизнь перемолола.
Эви смотрела на них — на мать, держащую руку отца. На эту хрупкую, запоздалую связь. И ярость, которую она носила в себе годами, начала таять. Не потому что простила. А потому что увидела: перед ней не монстр. А ещё одна жертва. Жертва собственной слабости и чужой жестокости.
Она подошла к окну, отвернулась к тёмному стеклу, за которым начинался лес. Она плакала. Тихо, беззвучно. Плакала о девочке, которая верила в ложь. О женщине, которая построила свою личность на гневе к призраку. О всех этих напрасных, потраченных впустую силах.
Потом она вытерла лицо и обернулась.
— Что с тобой? — спросила она отца. — Тётя Рут сказала, ты болен.
Он махнул рукой.
— Легкие. Шахта. Всё неважно.
— Всё важно, — резко сказала Эви. — Ты поедешь с нами. В Лос-Анджелес. К лучшим врачам.
Он потряс головой, испуганно.
— Нет! Я не могу… после всего… являться в твою жизнь, как привидение! Испорчу всё! Пресса, твоя карьера…
— Моя карьера выдержала брата-шантажиста и мать-наркоманку, — сухо перебила она. — Выдержит и отца, который… который просто ошибся. Слишком дорого заплатил за ошибку. — Она подошла к нему, встала рядом с матерью. — Ты не вернёшь мне детство. Не исправишь прошлое. Но ты можешь… присутствовать. Хотя бы в конце. Если захочешь.
Он смотрел на неё, на свою дочь, ставшую незнакомой, сильной, пугающей женщиной. И в его глазах, помимо стыда и страха, забрезжила крошечная, слабая искра чего-то другого. Надежды? Нет, слишком громко. Возможности хоть как-то, хоть чуть-чуть, искупить вину не страданием в одиночестве, а… присутствием.
— Я… не буду мешать, — прошептал он.
— Ты уже не можешь мне помешать, — сказала Эви. И это была правда. Она была нерушима. Теперь окончательно.
Они провели в том домике ещё два дня. Неловкие, тяжёлые, полные невысказанного. Но они были вместе. Синди готовила еду на печке. Шейла разговаривала с дедом тихо, показывая ему на планшете свои дизайны. Эви сидела в углу и наблюдала, как её семья, похожая на разбитую вазу, которую пытаются склеить, делает первые, неуверенные шаги к чему-то новому.
Перед отъездом она вышла на крыльцо. Была ночь. Воздух был чистым и колючим. Звёзды на небе Аляски сияли с невероятной, ледяной яркостью.
Она думала о Лиаме. О том, как он говорил: «Ты не жертва. Ты свидетель». Теперь она понимала это глубже. Она была свидетельницей не только своей боли, но и боли других. Свидетелем того, как ложь калечит, а правда, даже самая уродливая, может стать началом исцеления. Пусть и запоздалого, пусть и неполного.
Она достала телефон. Набрала его номер. Он не отвечал. Она не ожидала, что ответит. Она продиктовала голосовое сообщение. Без предисловий.
«Лиам. Ты был прав. Не во всём, но в главном. Боль — это не то, что нужно преодолеть и забыть. Это то, что нужно понять. Я только что встретилась со своим отцом. Он не бросил нас. Он попытался спасти. Получилось ужасно. Но теперь я знаю. И знание… оно меняет всё. И ничего. Я всё ещё я. Но теперь я знаю, откуда растут корни моего недоверия. И это… освобождает. Спасибо. За то, что когда-то научил меня не бояться смотреть правде в глаза. Даже если это самая страшная правда на свете».
Она отправила сообщение и задержала взгляд на экране. Ответа не последовало. Может, он никогда и не ответит. Но ей нужно было сказать это. Ему. И себе.
Она вернулась в дом. Отец дремал в кресле, мать сидела рядом, накрыв его пледом. Шейла улыбнулась ей с дивана.
Это не было счастливым концом. Слишком много сломанного, слишком поздно. Но это было началом тишины после долгой войны. Тишины, в которой наконец можно было услышать не эхо старых обид, а тихий, неуверенный стук новых, хрупких сердец, пытающихся забиться в унисон.
Завтра они летели домой. Всей этой странной, искалеченной, но живой семьёй. А послезавтра… послезавтра будет новый день. И Эви Роуз встретит его, неся в себе не только шрамы, но и это новое, тяжёлое знание. И, возможно, именно оно даст её искусству ту глубину, до которой не мог докопаться ни один сценарий. Глубину не боли, а понимания.