ГЛАВА 9 (Книга 2): НОВЫЕ КРЫЛЬЯ
Лос-Анджелес, полгода спустя.
Томас Морган, худой как тростинка, но с чуть большим цветом в щеках, сидел в инвалидном кресле на террасе дома Эви, наблюдая, как Шейла поливает кактусы. Лечение продлило ему жизнь, но не вернуло здоровье. Он был тенью, тихим, благодарным, вечно извиняющимся за своё присутствие призраком. Но он был здесь. За завтраком. За вечерним чаем. Он слушал. Иногда, глядя на Эви, в его глазах мелькало то самое отражение гордости и горя, которое теперь она понимала.
Синди жила в гостевом домике. Она бросила курить, ходила на дополнительные встречи анонимных наркоманов и неожиданно обнаружила талант к садоводству. Её герань и петунии буйно цвели рядом с суровыми кактусами Эви, создавая странный, но гармоничный симбиоз.
Сама Эви изменилась. Не внешне. Внутри. В ней появилась какая-то тихая, непоколебимая уверенность, замешанная не на ярости, а на принятии. Она больше не доказывала миру, что она не жертва. Она просто знала это. Это знание сняло с её плеч тяжесть, о которой она даже не подозревала.
Она не бросила актёрство. Наоборот. После возвращения с Аляски она отложила все глянцевые, «престижные» проекты. К ужасу Клэр и восторгу Грейсона, она согласилась на главную роль в маленьком, камерном фильме молодого режиссёра-документалиста. Картина называлась «Эхо». Это была история не о выживании, а о после. О женщине, которая, пережив трагедию, учится жить с её эхом, не давая этому эху управлять собой. Это была роль тишины, взглядов, невысказанной боли, которая постепенно превращается в источник силы, а не слабости. Это была её первая роль, где она играла не свою боль, а её преодоление. И играла с той самой глубиной понимания, которую принесло ей прощение отца.
Съёмки только что завершились. Она чувствовала себя опустошённой, но по-новому — как будто вычистила из себя последние залежи яда.
В один из таких вечеров, когда солнце садилось, окрашивая бассейн в золото, к калитке подъехала машина.
Не лимузин. Не гламурное купе. Старый, видавший виды внедорожник. Из него вышел Лиам.
Эви увидела его из окна кухни. Сердце пропустило удар, но не от паники. От странного, щемящего предвкушения. Он был таким же — в потрёпанной куртке, с чуть более густой сединой в волосах. Но и другим — более спокойным, будто буря внутри него тоже утихла.
Она вышла к нему навстречу, вытирая руки о джинсы.
— Лиам.
— Эви. — Он остановился в нескольких шагах, оглядывая дом, сад, её. — Красивое место. Очень… твоё.
— Спасибо. Хочешь войти?
— Можно здесь? — он кивнул на террасу.
Они сели за деревянный стол. Между ними лежало полтора года молчания и всё, что произошло.
— Я получил твоё сообщение, — начал он. — С Аляски.
— Я знаю, — она улыбнулась. «Прочитано» светилось в её мессенджере две недели.
— Я не ответил, потому что не знал, что сказать. Потому что… мне было стыдно.
Эви удивлённо подняла бровь.
— Я слушал его снова и снова, — продолжал он, не глядя на неё. — И понимал, как я был слеп. Я видел в тебе материал для своей картины. Историю для спасения. Музу для вдохновения. Но я не увидел… человека, который идёт своим путём, который должен разбираться со своими демонами сам. Я пытался быть и режиссёром, и спасителем, и… тюремщиком. Ты была права в нашей последней ссоре. И это больно осознавать.
Он наконец посмотрел на неё.
— Ты нашла своего отца. И нашла правду. А я… я нашёл только то, что был неправ. И что скучал по тебе. Не по той, что играла в моём фильме. А по той, что мыла посуду в «The Daily Grind» и бросилась спасать мой ноутбук. По той, с которой можно было молчать. И говорить. По тебе.
Эви слушала, и в её груди что-то таяло. Но не слепо, не безоглядно. Она научилась осторожности.
— Я тоже скучала, — призналась она. — Но я не хочу возвращаться к тому, что было. К тем ролям — спасителя и спасённой. Режиссёра и музы.
— Я тоже, — быстро сказал он. — Я больше не режиссёр «Ржавых крыльев». И ты — не Эви с тех съёмок. Мы оба… другие. — Он помолчал. — Я снимаю документальный сериал. О людях, которые создают приюты, реабилитационные центры, общественные сады в самых заброшенных районах. Не о боли. О восстановлении. Мне… мне нужен продюсер, который понимает это не понаслышке. Который знает цену и боли, и надежде. Я подумал… о тебе.
Это было неожиданно. Не романтическое предложение. Деловое. Но в нём было больше уважения и понимания, чем в любых словах любви.
— Продюсер? — переспросила Эви. — Я актриса.
— Ты — Эви Роуз. Ты открыла центр «Крылья». Ты прошла через ад и не сломалась. Ты знаешь, о чём этот сериал, на клеточном уровне. А актриса… — он усмехнулся, — актрисой ты будешь всегда. Но, думаю, ты можешь быть и чем-то большим.
Она задумалась, глядя на закат. Предложение было рискованным. Новым. Страшным. Но в нём была та самая правда, которой она научилась дорожить. Не игра, а жизнь.
— Пришли мне питч, — наконец сказала она. — И бюджет. Я подумаю.
— Честно? — спросил он, и в его глазах блеснула знакомая искра — азартная, творческая.
— Всегда, — улыбнулась она в ответ.
Он встал, чтобы уходить. У двери обернулся.
— И, Эви… «Эхо». Я видел черновой монтаж. У Грейсона. Это… невероятно. Ты… ты стала мастером. Не сырым талантом. Мастером. Я горжусь тобой.
Он сказал это просто, без пафоса. И эти слова прозвучали для неё дороже любой овации.
— Спасибо, Лиам.
Он ушёл. Она осталась на террасе, слушая, как стрекочут цикады. Мир не перевернулся. Не случилось хэппи-энда с объятиями и поцелуями. Но что-то важное, новое и хрупкое началось. Возможность. Дружбы? Партнёрства? Большего? Пока не важно. Важно, что они увидели друг в друге не прошлое, а будущее. И признали право друг друга на изменения.
Она вошла в дом. Отец дремал перед телевизором. Мама на кухне что-то напевала, нарезая овощи. Шейла что-то чертила на планшете, лоб наморщен в творческом усилии.
Это был не идеальный дом. Это был дом, собранный из осколков, со швами и трещинами. Но он был тёплым. И настоящим.
Эви поднялась в свой кабинет. На столе лежали сценарий «Эхо» (помеченный её заметками) и бизнес-план центра «Крылья» на следующий год. Рядом — безделушка, которую ей подарили дети из центра: кривая глиняная птичка с неловко расправленными крыльями.
Она взяла птичку в руки. Она была тяжёлой, неуклюжей, некрасивой. Но в ней была попытка полёта. Самая честная попытка.
Она поставила птичку на полку, рядом с фотографией со «Сандэнса» (той самой, где он обнимал её) и свежим номером «Time» с её лицом на обложке.
Путь от темноты к свету не был линейным. Это была спираль. Она поднималась, но иногда возвращалась к тем же урокам, только на новом уровне. Она научилась нести свой свет. Не как факел, освещающий путь другим, а как тихое, внутреннее пламя, которое греет изнутри и позволяет видеть суть вещей.
Она посмотрела в окно, где первые звёзды зажигались над Голливудскими холмами. Город грёз? Нет. Город возможностей. Город, где можно было построить свою правду из осколков лжи, свою семью из обломков прошлого, своё искусство из эха боли.
Она была Эви Роуз. И её история была далека от завершения. Но теперь она писала её сама. С каждым выбором, с каждой ролью, с каждым прощённым прошлым и каждым новым, смелым «да».
Она выключила свет в кабинете и пошла вниз, на кухню, где пахло домашней едой и звучали голоса её неидеальной, но живой семьи. Завтра будет новый день. Новые съёмки. Новые встречи. Новые вызовы.
И она была готова.