ГЛАВА 7 (Книга 2): ВЕРШИНА И БЕЗДНА
Два года спустя.
Фотография Эви Роуз украшала обложку «Time». Заголовок: «Голос, который нельзя игнорировать: Как Эви Роуз переопределила Голливуд». Внутри — история о том, как она из «сенсации фестивалей» превратилась в самого востребованного драматического актёра своего поколения. После триумфа «Трамвая» последовали роли: учёная-биофизик в умном триллере, жена пионера-авиатора в исторической драме, и, наконец, главная роль в экранизации модного романа, которая принесла ей первую номинацию на «Оскар». Она не победила, но её речь — краткую, благодарную, без намёка на жертвенность — показали в прайм-тайм.
У неё был свой бунгало в Лос-Фелисе, купленное на первые крупные гонорары. Простое, светлое, с видом на город и собственноручно посаженным садом кактусов. Никакой показной роскоши. Здесь жили она и Шейла, которая заканчивала колледж дизайна и уже получала первые заказы.
«Крылья», центр искусств для подростков из группы риска, открылся год назад в её родном городе. Эви вложила в него не только деньги, но и душу. Она лично выбирала педагогов, программу, иногда приезжала и проводила мастер-классы. Это было её самое честное дело. Отдача в чистом виде.
Её жизнь была полной, насыщенной, успешной. И абсолютно одинокой в том самом месте, где когда-то билось сердце. Она ходила на свидания — с писателями, музыкантами, даже с коллегой-актёром. Но все они казались плоскими, как декорации. Никто не заглядывал за её броню так глубоко, как он. Никто не понимал языка её боли и её силы. Лиам стал призраком, с которым она невольно сравнивала всех. Его последнее послание — «Я всегда буду» — она интерпретировала как эпитафию. Он «был». В прошлом.
Она научилась жить с этой пустотой. Заполняла её работой, благотворительностью, заботой о Шейле. Иногда по ночам она смотрела «Ржавые крылья». Не всю картину, а отдельные сцены. Смотрела на ту девушку в кадре, такую уязвимую и такую сильную, и почти не узнавала себя. Та Эви казалась ей теперь невероятно далёкой и невероятно… чистой.
И вот, обычный четверг.
Она сидела в своём кабинете в доме, разбирая сценарии. Клэр прислала новую партию — всё более сложное, «престижное» кино. Телефон зазвонил. Незнакомый номер с кодом её родного штата.
— Алло?
— Эвелин? — женский голос, старческий, дрожащий. — Эвелин, это тётя Рут.
Тётя Рут. Сестра её отца. Та самая, которую она не видела с тех самых пор, как отец ушёл. Которая отвернулась от них всех, назвав семью «позором».
— Тётя Рут? Что случилось? С мамой? — первая мысль всегда была о Синди.
— Нет, нет, Синди в порядке, слава Богу. Это… насчёт твоего отца.
У Эви похолодело внутри.
— Отец? Он… умер?
— Нет. Хуже. Он… он жив, Эвелин. И он хочет с тобой поговорить.
Мир накренился. Пол под ногами поплыл. Эви схватилась за край стола.
— Что… что вы говорите? Он же… он уехал. Он обещал вернуться и не вернулся. Мы думали…
— Вы думали, что он вас бросил. Так думали все. — В голосе тёти Рут звучала неподдельная мука. — Но это была ложь. Страшная ложь, которую нам пришлось хранить.
История, которую рассказала тётя Рут, была как удар обухом.
Да, отец уехал в ту ночь. Но не в поисках лучшей жизни. У него были долги. Не бытовые. Карточные. Огромные. Он задолжал не банку, а жестоким людям. Они пришли к нему накануне отъезда и поставили ультиматум: либо он исчезает навсегда, отрабатывая долг на каком-то сомнительном предприятии на Аляске (по сути, рабский труд), либо они придут к его семье. К Синди. К детям.
Он выбрал. Он уехал, оставив это проклятое «обещание вернуться», чтобы у них была хоть капля надежды. Он связался с тётей Рут раз в несколько лет, тайком, с чужого телефона. Узнавал о них. Плакал в трубку. Но не мог вернуться — за ним следили. Спустя годы долг был условно «отработан», но он был сломлен, болен, ему было стыдно. Он так и не решился появиться.
— А мама? — спросила Эви, и её голос был чужим. — Она знала?
— Нет. Никто, кроме меня и моего покойного мужа. Мы поклялись молчать. Синди… она и так была на грани. Если бы она узнала правду… она бы не выжила. Она думала, что он её предал. И эта мысль, как кислота, разъедала её, пока она не нашла утешения в игле. Прости нас, Эвелин. Мы думали, что защищаем вас.
Защищали. Ложью. Которая сломала жизнь её матери. Которая оставила шрам на душе каждого ребёнка. Которая заставила её поверить, что её бросили, потому что она не стоила того, чтобы остаться.
Эви сидела, не двигаясь, после того как трубка замолчала. В ушах стоял гул. Вся её история, вся её боль, весь её гнев на отца — всё оказалось построено на фундаменте чудовищной, благонамеренной лжи.
Отец был не подлецом. Он был жертвой. Он пожертвовал собой, чтобы спасти их. И его жертва оказалась напрасной, потому что правда была похлеще любой лжи.
Она нашла номер матери. Набрала.
— Мама, — сказала она, едва та взяла трубку. — Ты должна сесть. Мне нужно тебе кое-что сказать. Про отца.
Она пересказала всё, что услышала. С той стороны сначала было молчание. Потом тихий, надрывный звук, как будто рвётся ткань самой души. Потом рыдания. Не истерические, а глубокие, беззвучные, полные двадцати лет напрасной боли, напрасной ненависти, напрасного саморазрушения.
— Он… любил нас? — выдохнула наконец Синди.
— Да, мама. До безумия. Настолько, что предпочёл стать для нас монстром, лишь бы мы были живы.
На другом конце провода снова воцарилась тишина. Но теперь она была другой. Не пустой. Наполненной переосмыслением всей прожитой жизни.
— Где он? — спросила Синди, и в её голосе появилась незнакомая твёрдость.
— Не знаю. Тётя Рут даст нам контакты. Но, мама… он болен. И ему… очень стыдно.
— Я еду, — просто сказала Синди. — Куда бы он ни был. Я еду. И ты… ты поедешь со мной?
Эви закрыла глаза. Перед ней вставали образы: съёмки, встречи, премьеры, обязательства. Весь этот хрупкий, блестящий мир, который она построила.
— Да, — сказала она без колебаний. — Я еду.
Она положила трубку и посмотрела на груду сценариев на столе. На календарь, расписанный на месяцы вперёд. На свою жизнь, такую упорядоченную и такую… искусственную.
Всё это вдруг потеряло всякий смысл. Вся её ярость, вся её сила, вся её карьера, построенная на преодолении предательства отца, — всё это оказалось фикцией. Ей пришлось прожить двадцать лет с ложной болью. И теперь эта боль требовала не искусства, не славы, а самого простого и самого сложного — правды. И прощения.
Она позвонила Клэр.
— Отменяй всё. На неопределённый срок. Семейная экстренная ситуация.
— Эви, что случилось? Ты в порядке? — в голосе агента была паника. Такие звонки от звёзд редко сулят что-то хорошее.
— Нет. Но буду. Мне нужно… вернуться. В самое начало.
Она упаковала одну сумку. Шейла, узнав новость, была в шоке, но твёрдо сказала: «Я еду с вами».
И вот они летели на самолёте — Эви, её мать (встретившаяся с ней в аэропорту, худая, седая, но с прямым станом и ясными глазами) и Шейла. Они летели навстречу призраку. Навстречу человеку, чьё отсутствие сформировало их всех.
Эви смотрела в иллюминатор на проплывающие внизу облака. Она думала не об «Оскаре», не о новых ролях. Она думала о мальчике с сигаретой в баре, о девочке, плачущей на холодном полу приюта, о женщине, которая училась не доверять обещаниям. И о мужчине, который когда-то увидел в этой женщине не жертву, а силу. Силу, которая теперь должна была столкнуться с самой страшной правдой — правдой о том, что её самая глубокая рана была нанесена не предательством, а любовью.
И в этой новой, ужасающей реальности ей снова было страшно. Как в семь лет. Но теперь у неё не было приюта. Не было сестры Агаты. Не было Лиама. Была только она сама. И эта правда. И необходимость идти вперёд — уже не к славе, а к тихому, заброшенному домику в глуши, где её ждал старик, который когда-то был её папой и целой вселенной.