ГЛАВА 6 (Книга 2): ПРЕМЬЕРА
За кулисами театра Пасадены пахло пылью, старым деревом, нервным потом и цветами — огромные корзины с розами и лилиями заполняли всё свободное пространство. Эви стояла перед зеркалом в своей уборной, уже одетая в первое, воздушное белое платье Бланш. Гримёрша наносила последние штрихи, делая её лицо бледным, почти прозрачным, с нарисованной хрупкостью.
В отражении она видела не себя. Она видела призрак — призрак женщины, которая строила свою реальность из лжи и света кинотеатральных проекторов. За последние недели репетиций Эви нашла ключ. Она перестала бороться с Бланш и начала жалеть её. Жалеть ту часть себя, которая тоже хотела спрятаться от уродства мира за красивую сказку. Она играла не утончённость, а паническое, отчаянное цепляние за её остатки. И режиссёр, Аллан, наконец, увидев это, перестал давить и начал направлять.
Но сегодня вечером на её спектакле будет не только обычная публика. Будет Клэр, Грейсон, Майкл Фэрроу. Будут влиятельные критики из «LA Times» и «The New Yorker». И будут… те, кто пришёл посмотреть на провал «звезды-однодневки». И, конечно, не будет Лиама. Его приглашение лежало у неё на столе нетронутым. Она не отправила его. Он бы и так не пришёл.
Перед самым выходом на сцену к ней постучали. Вошла помощница с небольшим конвертом в руках.
— Вам передали, мисс Роуз. Сказали, важно.
Конверт был простым, без обратного адреса. Внутри лежала открытка с репродукцией какой-то наивной детской картины — яркое солнце, зелёная трава. А на обороте, корявым, но старательным почерком: «Удачи сегодня, сестрёнка. Ты сможешь. Мы с мамой будем болеть. Джей»
Эви замерла, сжимая открытку в руках. Джейсон. Он сдержал слово. Уехал. Мать… мать знала о спектакле. Этот простой, дурацкий рисунок и эти неуклюжие слова пробили брешь в её броне. Они были не от мира глянца и оценок. Они были от мира, из которого она вышла. И это напоминание о корнях, какими бы ядовитыми они ни были, придало ей странную силу. Она не просто играла для Беверли-Хиллз. Она играла и для них. Чтобы они увидели, что их боль, их борьба тоже могут стать искусством. Не позором.
«Пять минут!» — прокричали за кулисами.
Она глубоко вдохнула, положила открытку рядом с зеркалом, поймала свой взгляд в нём. «Ты не Бланш, — сказала она себе. — Ты Эви Роуз. И ты сыграешь её так, как никто не смел. Потому что ты знаешь цену падению и цену выживанию».
Занавес открылся.
Первый акт прошёл в гробовой, настороженной тишине. Публика выжидала. Но по мере того как её Бланш — не просто истеричная аристократка, а загнанный, умный зверёк, который до последнего бьётся за своё выдуманное достоинство, — раскрывалась, тишина стала иной. В ней появилось напряжение сочувствия.
Сцена с Митчем. Тот самый монолог о «доброте незнакомцев». Она произносила его не в пустоту, а глядя прямо в тёмный зал, как будто обращаясь к каждому сидящему там. Её голос был тихим, безжизненным, пока она говорила о свете, а потом, на слове «тьма», в нём появилась трещина — не крик, а сдавленный стон раненного животного. В зале кто-то всхлипнул.
Финальная сцена. «Я всегда зависела от доброты незнакомцев». Её уводил доктор. Она не сопротивлялась. Она обернулась на пороге, посмотрела на Стэлли, на весь этот грубый, реальный мир, который её сжёг, и улыбнулась. Улыбкой полного, абсолютного помешательства. Но в глазах, на последней секунде, перед тем как её увели, мелькнула капля пронзительной, ледяной ясности. Осознания того, что игра окончена. Правда победила. И эта правда убийственна.
Занавес закрылся.
Тишина. На одну, растянувшуюся вечность. А потом аплодисменты. Не бурные, не восторженные. Глухие, тяжёлые, как удары молота. Люди вставали медленно, как после тяжёлого удара. Аплодисменты нарастали, становясь овацией. Но это были не овации триумфа. Это были овации катарсису. Зрители аплодировали не актрисе, а тому, что она заставила их пережить и почувствовать.
Эви выходила на поклоны, чувствуя себя пустой оболочкой. Она улыбалась, кланялась, но её взгляд скользил по первому ряду. И там, в самом углу, почти в тени, она увидела его.
Лиам.
Он стоял, не аплодируя. Руки были опущены вдоль тела. Он смотрел прямо на неё. Его лицо было бледным, невыразительным. Но в его глазах… в его глазах горел тот самый огонь, который она видела в заброшенном мотеле, когда он сказал: «Ты идеальна». Только теперь в нём не было восторга. Было что-то вроде ужаса. И гордости. И прощания.
Их взгляды встретились на секунду. Электрический разряд прошёл через весь зал, через шум оваций, прямо в её сердце. Он пришёл. Он видел. Он понял.
Потом он медленно кивнул. Один раз. Как тогда, когда утвердил её на роль. И развернулся, чтобы уйти, растаяв в толпе выходящих зрителей, ещё до того, как занавес закрылся в последний раз.
После спектакля, её уборная.
Её заполонили. Цветы, поздравления, критики, жавшие ей руку и говорившие что-то о «переосмыслении канона» и «голосе поколения». Клэр сияла. Грейсон сдержанно улыбался: «Я знал, что не ошибся».
Эви улыбалась, благодарила, но её мысли были там, в тёмном углу зала. Зачем он пришёл? Чтобы убедиться, что она справилась? Чтобы поставить точку? Чтобы… сказать что-то?
Когда все наконец разошлись, она осталась одна. На столе, среди роскошных букетов, скромно лежала та самая открытка от Джейсона. И рядом с ней — один-единственный белый конверт без надписи.
Сердце ёкнуло. Она узнала его почерк на конверте.
Внутри лежал не листок, а фотография. Старая, чёрно-белая, с «Сандэнса». Они стоят вдвоём на фоне снежных гор, обнявшись, смеются. Не в кадре для папарацци, а для себя. Он написал на обороте всего три слова:
«Я всегда буду».
И больше ничего. Ни упрёков, ни просьб, ни объяснений. Просто констатация факта. Факта, который был одновременно и утешением, и приговором.
Она сидела, держа фотографию в дрожащих пальцах, и смотрела на своё усталое, размазанное гримом лицо в зеркале. Она победила. Одолела одну из самых сложных ролей в мировой драматургии. Закрыла рот снобам. Сделала ещё один шаг к той вершине, о которой мечтала.
И этот успех пах не триумфом. Он горчил пеплом. Пеплом от того самого огня, который когда-то согревал её и зажигал.
Она положила фотографию рядом с детским рисунком Джейсона. Два полюса её жизни. Больное прошлое и больное настоящее. А где-то посередине, в этом узком, шатком пространстве между ними, ей предстояло строить своё будущее. Одинокой. Но не сломленной.
Она сняла парик Бланш, смыла с лица последние следы хрупкости. Под маской оказалось её собственное лицо — уставшее, взрослое, с новыми морщинками у глаз и твёрдым изгибом губ.
Завтра выйдут рецензии. Кто-то назовёт её гениальной. Кто-то обвинит в надругательстве над классикой. Но это уже не имело значения. Сегодняшний вечер доказал ей главное: она может стоять на сцене одна. Без его направляющей руки. Без его веры как щита. Она нашла веру в себе. И это открытие было самым горьким и самым важным за всю её жизнь.
Она выключила свет в уборной и вышла в тёмный, пустой коридор театра. Её шаги гулко отдавались в тишине. Она была одна. Но в этой тишине, впервые, не было страха. Было только эхо недавних аплодисментов и тихий, нерушимый стержень внутри, который говорил: «Ты справилась. Ты выжила. Снова».
И этого, как ни странно, было достаточно. Чтобы сделать следующий шаг. В неизвестность. В славу. В одиночество. В свою собственную, ни на кого не похожую судьбу.