Глава 19. Перемены
Весна в тот год, 218 год по Хиджре, выдалась пугающе короткой. Она промелькнула, словно жизнь, сгорающая в чахотке, едва успев рассыпать лепестки миндаля по мостовым Багдада.
На Город Мира обрушился зной.
Солнце, белое и беспощадное, висело над куполами дворца с самого рассвета. Мрамор террас раскалился так, что обжигал ступни даже сквозь тонкие подошвы туфель, а воздух дрожал, искажая очертания минаретов.
В этом мареве казалось, что великий Багдад — лишь мираж, готовый рассыпаться песком от первого порыва горячего ветра самум.
В Павильоне Ветров царила тишина, густая, как патока.
Ариб сидела у решётчатого окна машрабии, но взгляд её не скользил по водам Тигра. Её любимый уд застыл в углу под бархатным чехлом, похожий на уснувшую птицу, спрятавшую голову под крыло. Струны молчали.
С той ночи, когда она оплакала своего сына весёлой застольной песней, в её золотом голосе что-то надломилось. Она продолжала служить Искусству, но теперь это была служба жрицы в храме скорби, а не страсть влюблённой женщины.
Дверь беззвучно отворилась. Служанка-нубийка, стараясь не звенеть браслетами, внесла поднос с запотевшим кувшином и фруктами.
— Госпожа... — робко выдохнула она, не смея поднять глаз. — Великая супруга, госпожа Буран, просит вас спуститься в Сад Тезей. Она говорит... говорит, что розы увядают, и ей нужен ваш совет о воде.
Ариб лишь горько усмехнулась уголками губ.
Розы? В такой зной? Буран слишком умна, чтобы говорить о садоводстве, когда рушится мир.
— Я иду, — Ариб поднялась. Шёлк её платья прошуршал тревожным шёпотом.
В саду, в спасительной тени старых смоковниц, жена Мамуна Буран была бледна. Её лицо, обычно спокойное и гладкое, как маска из слоновой кости, сегодня выдавало страх.
Тонкие пальцы нервно теребили край рукава, расшитого речным жемчугом — жест, недостойный царицы, но выдающий испуганную женщину.
Она не стала тратить время на придворные приветствия.
— Ты видела его? — вопрос прозвучал резко, без предисловий.
— Кого, госпожа?
— Повелителя Правоверных. — Голос Буран дрогнул. — Он не переступал порог моих покоев три ночи. Говорят, Халиф заперся в Доме Мудрости и выставил стражу. Даже визири стоят у ворот, глотая пыль.
— Владыка занят подготовкой к походу на румов, на Византию, — уклончиво ответила Ариб, хотя собственное сердце пропустило удар. Дурное предчувствие ледяной иглой кольнуло грудь.
— Не лги мне, Ариб! — Буран шагнула ближе, и в её глазах, всегда холодных, блеснули слёзы. — Мои евнухи шепчутся. Они слышали кашель. Страшный, глухой, клекочущий, который пытаются заглушить подушками. Ты знаешь его лучше меня. Ты читаешь его душу, как открытую книгу. Скажи мне правду: он умирает?
Две женщины, соперницы, делившие ложе одного мужчины, стояли друг против друга. В этот миг исчезли ревность и зависть. Остался лишь липкий, всепоглощающий ужас. Страх потерять солнце, вокруг которого вращались их маленькие планеты.
— Я не знаю, Буран, — искренне ответила кайна, беря законную жену за ледяную руку. — Он отдалился. Он ищет ответы в звёздах, потому что земля его разочаровала.
— Если с ним что-то случится... — губы Буран побелели. — Что станет с нами? Брат Мамуна, Абу Исхак, ненавидит нас. Он считает меня персидской куклой, пустой тратой казны. А тебя... тебя он называет ведьмой, околдовавшей брата.
— Если небеса рухнут, — твёрдо произнесла Ариб, сжимая её пальцы.
— Мы будем стоять среди руин. Потому что мы то, что он любил. И пока мы живы, жив и он.
***
Ариб не вернулась в свои покои. Она приказала нести паланкин к Дому Мудрости.
«Байт аль-Хикма», величайшая сокровищница знаний мира, встретила её прохладой и запахом вечности. Здесь пахло старой кожей переплётов, острыми чернилами из дубовых орешков и пылью веков.
Обычно залы гудели, как улей: яростные споры математиков, скрип тростниковых каламов переписчиков, чтение касыд. Но сегодня здесь поселилась тишина. Тяжёлая, давящая, какая бывает в мечети до начала заупокойной молитвы джаназа.
Улемы сидели на своих местах, но работа не шла. Они переглядывались, бросая тревожные взгляды на массивные дубовые двери личного кабинета Халифа в глубине библиотеки.
У дверей, скрестив руки на мощной груди, стоял Масрур. Старый палач, свидетель славы Харуна ар-Рашида, выглядел как изваяние из чёрного гранита.
Но Ариб, знавшая его много лет, заметила то, что было скрыто от других: плечи гиганта опущены, а в глазах застыла бездонная тоска старого пса, чующего смерть хозяина.
Ариб прошла мимо рядов столов. Никто не посмел её остановить. Она приблизилась к стражу.
— Пусти меня, — тихо, но властно сказала она.
— Не велено, — прогудел Масрур, не глядя на неё. Голос его напоминал скрежет камней. — Повелитель работает.
— Он не работает, Масрур. Я слышу тишину там, где должен звучать голос разума. Пусти меня, или я начну петь плач по живым прямо здесь, и этот грех падёт на твою голову.
Евнух медленно перевёл на неё взгляд. В нём мелькнуло узнавание — той самой девочки, что когда-то чудом выжила в кровавой резне Бармакидов.
— Он ждёт тебя, — едва слышно шепнул палач, отступая в сторону. — Только тебя. Даже лекарей выгнал, разбил склянки. Иди. Но будь готова, женщина. То, что ты увидишь, разобьёт твоё сердце во второй раз.
Ариб толкнула тяжёлую створку.
В кабинете пахло камфорой, уксусом и сладковатым запахом тлена. Окна были плотными занавешены, и лишь один тонкий луч солнца, пробившийся сквозь щель, падал на пол, где в золотом столбе света танцевали пылинки.
Аль-Мамун, седьмой халиф династии Аббасидов, лежал на узкой походной кушетке, укрытый простым шерстяным плащом. Вокруг него, на полу, коврах и столах, были в беспорядке разбросаны карты: планы византийских крепостей, астролябии, схемы каналов.
Вся его жизнь, война и наука, окружала его смертное ложе.
Ариб приблизилась, стараясь не шуметь. Халиф спал. Его дыхание было тяжёлым, свистящим, каждый вдох давался с боем. Лицо осунулось, заострилось, кожа приобрела оттенок старого пергамента.
Она опустилась на колени рядом и накрыла его ладонь своей. Рука Повелителя была сухой и горячей, как камень в пустыне в полдень.
— Мамун... — позвала она шепотом.
Ресницы дрогнули. Он с трудом открыл глаза. Сначала мутный взгляд блуждал по комнате, не видя ничего, кроме теней, но затем сфокусировался на её лице. И в глубине этого затуманенного взора вспыхнула искра узнавания.
— Ариб... — губы, покрытые коркой, едва шевелились. — Ты пришла. Я знал. Звёзды не лгут.
— Почему ты молчал? — слёзы, которых она так стыдилась, покатились по щекам, капая на его горячую кожу. — Почему не позвал меня раньше?
— Цари не болеют, любовь моя, — он попытался улыбнуться, но вышла лишь гримаса боли. — Цари либо правят, сидя в седле, либо умирают. Я не хотел, чтобы ты видела меня таким. Слабым. Разрушенным. Я хотел остаться в твоей памяти тем, кто подарил тебе небо, а не немощным стариком.
— Ты глупец, Мамун, — выдохнула она, прижимаясь щекой к его ладони. — Ты подарил мне себя. И сильного, и слабого. Любого.
Тело его внезапно содрогнулось в конвульсии. Страшный кашель разорвал тишину, на губах выступила розовая пена. Ариб, не испытывая ни брезгливости, ни страха, вытерла её своим дорогим шёлковым платком, пахнущим жасмином.
— Слушай меня, — прохрипел он, когда приступ отпустил.
— Сил становилось всё меньше. Времени мало. Азраил (ангел смерти) уже стоит у порога, я чувствую холод его крыльев.
— Не говори так...
— Молчи и слушай! — в голосе на миг прорезалась прежняя властность Владыки полумира. — Я оставляю этот мир в дурном состоянии. Византия наступает. В Египте смута. Но самое страшное здесь.
Мамун сжал её пальцы с неожиданной силой.
— Мой брат... Абу Исхак... — он сглотнул, морщась от боли.
— Он воин. Отличный рубака, но плохой Халиф. Он правит только мечом, а не словами. Исхак смотрит на этот Дом Мудрости и видит только пустые траты. Он сожжёт книги, чтобы согреть своих гулямов, если понадобится.
— Я не дам ему, — глаза Ариб сверкнули сталью.
— Ты одна против армии, девочка. Но ты Хранительница. Я оставляю тебе не золото, его разграбят. Я оставляю тебе Память. Спаси то, что сможешь. Рукописи, карты, людей. Спрячь их, увези, перепиши. Сделай так, чтобы свет разума, который мы зажгли, не погас в наступающей тьме.
Он перевёл дыхание.
— И еще... Наш сын.
Сердце Ариб пропустило удар и замерло.
— Зейн?
— Да. Зейн, — Мамун смотрел в потолок, где искусные мастера нарисовали карту созвездий.
— Я следил за ним. Верные люди докладывали мне каждый месяц. Он жив. Он здоров. Он растёт умным мальчиком в Басре. Я оставил завещание... тайное. Ему отойдут земли на юге, пальмовые рощи. Он никогда не будет нуждаться. Но он никогда не узнает, что мог бы сидеть на этом троне.
— Это к лучшему, — твёрдо сказала Ариб, хотя душа её рыдала.
— Трон — это тяжелая ноша, омытое кровью братьев. Пусть он будет просто счастлив.
— Прости меня, Ариб. За ту ночь в горах. За твою пустую колыбель. Я думал, что спасаю государство, устраняя угрозу династии, а на самом деле я просто убивал нашу любовь. Я смалодушничал.
— Ты сделал то, что должен был, Халиф, — она поцеловала его горячий лоб. — Мы заплатили цену. И теперь мы свободны от долгов.
Свеча у изголовья догорала, оплывая воском, похожим на застывшие слёзы.
— Ариб... — позвал он совсем тихо.
— Мне холодно. Темнота подступает. Спой мне.
— Что спеть тебе, мой господин? О победах? О славе Аббасидов?
— Нет. К дьяволу славу. Всё это пыль. Спой мне ту песню... которую ты пела на башне. О двух звёздах. Я хочу уйти под твой голос, а не под бубнёж мулл.
Ариб кивнула. Она не стала брать уд. Здесь, на пороге вечности, музыка инструмента была бы лишней. Она начала петь, а капелла.
Тихо, низко, на грани шёпота. Это была древняя мелодия, рождённая в ночь их примирения. Песня о двух кометах, летящих сквозь ледяную пустоту космоса.
Без дома, без орбиты, они летят навстречу друг другу миллионы лет, чтобы встретиться на одно мгновение, вспыхнуть ярче тысячи солнц и сгореть, осветив собой вселенную.
«Мы, искры в ладонях вечной ночи, Мы, пламя, что ветер задуть не смог. Закрой свои очи, мой царь, закрой очи, Твой путь был далёк и твой путь был жесток...»
Она пела, и её бархатный голос заполнял комнату, отодвигая тени по углам, делая смерть не страшным концом, а мягким переходом.
Ариб чувствовала, как уходит напряжение из тела любимого. Его дыхание выравнивалось, становилось всё тише, всё реже.
— Свет... — едва слышно прошептал он. — Я вижу свет, Ариб. Он... такой же яркий, как твои глаза...
Его рука в её ладонях дёрнулась и обмякла. Тяжесть покинула тело.
В комнате воцарилась абсолютная тишина. Халиф аль-Мамун, покровитель наук, философ на троне, ушёл.
Ариб не закричала. Она не стала рвать на себе одежды, расцарапывать лицо, как полагалось женщинам Востока в час скорби. Она лишь склонилась и закрыла ему глаза.
— Спи, любовь моя, — сказала она в пустоту. — Твое служение окончена. Моя только начинается.
Дверь распахнулась с грохотом, ударившись о стену так, что посыпалась штукатурка. В кабинет ворвался сквозняк, погасивший последнюю свечу.
На пороге стояла сама Война.
Огромный, широкоплечий, закованный в кольчугу, Абу Исхак аль-Мутасим заполнил собой всё пространство. От него разило потом, лошадьми, железом и нетерпением. За его спиной, в коридоре, лязгало оружие эмиров и гвардейцев.
Мутасим шагнул к ложу. Он даже не взглянул на Ариб, словно она была предметом мебели, подушкой на диване. Его тяжелая рука легла на шею брата, грубо проверяя пульс.
— Умер, — бросил он коротко.
В его голосе не было горя. Была лишь холодная констатация факта: место свободно.
Затем он медленно, словно поворачивая башню осадной машины, перевёл взгляд на Ариб. Это был взгляд нового хозяина, проводящего инвентаризацию имущества.
— Ты здесь, певица? — спросил он хрипло. — Плачешь? Побереги слёзы. Они тебе ещё понадобятся.
Ариб встала. Она выпрямилась во весь рост, расправила плечи. Сейчас, в траурном платье, с гордо поднятой головой, она выглядела выше и величественнее этого закованного в сталь гиганта.
— Я оплакиваю Великого, — ответила она спокойно, глядя ему прямо в глаза. — Того, кто дал этому миру разум.
— Великие уходят. Сильные приходят, — усмехнулся Мутасим, обнажая крепкие белые зубы.
— Мой брат был слишком мягок. Он тратил золото на книги и баб, вместо того чтобы ковать мечи. Он развёл здесь притон для философов и бездельников, называя это «мудростью». Это закончилось.
Он обвёл взглядом кабинет, заваленный свитками. Пнул ногой карту звездного неба, валявшуюся на полу.
— Посмотри на этот мусор! Сколько дирхемов ушло на эти каракули? Я построю на эти деньги новую армию. Гвардию из тюрков, которые не знают страха, жалости и лишних вопросов. Они завоюют мир мечом, а не чернилами.
— Вы завоюете землю, Абу Исхак, но потеряете душу, — тихо проронила Ариб.
Мутасим шагнул к ней вплотную. Она почувствовала жар его массивного тела. Он грубо взял её за подбородок, повернув лицо к свету из окна, изучая, как лошадь на базаре.
— А у тебя острый язычок, женщина. Говорят, ты лучшая в постели. Мамун знал толк в удовольствиях, этого у него не отнять.
Его большой палец, шершавый от рукояти меча, провёл по её губам. Бесцеремонно. Властно. Присваивающе.
— Ты переходишь ко мне. Вместе с троном, казной, этим дворцом и гаремом. Таков закон наследования. Будешь услаждать меня так же, как его. А может, и лучше. Я люблю страстных, когда они перестают царапаться.
Ариб дёрнула головой, вырываясь из его хватки. В её глазах полыхнул тот самый огонь, который когда-то испугал работорговца в её юности.
— Я не вещь, Мутасим! Я не кувшин и не кобыла, чтобы переходить по наследству! Мамун дал мне вольну́ю! Я свободная женщина!
— Мамун мёртв! — рявкнул новый Халиф, и его голос ударил по ушам, как гонг. — А я жив. И я Повелитель. Запомни, женщина: здесь больше нет твоей воли. Есть только моя прихоть. И если ты хочешь жить, ты научишься мне угождать.
Он развернулся к дверям, где жались перепуганные визири.
— Запереть выходы! Оцепить дворец! Никого не выпускать и не впускать, пока я не приму присягу войск.
Уходя, он бросил через плечо, кивнув на Ариб:
— И приставьте стражу к этой... «Наставнице». Если она попытается вынести хоть одну книгу или золотую монету, отрубите ей руку. А ночью... — он плотоядно ухмыльнулся, — приведите её в мои покои. Я хочу проверить наследство.
Дверь захлопнулась. Щёлкнул тяжелый засов.
Ариб осталась одна с телом любимого в сгущающемся сумраке. Она посмотрела на спокойное лицо Мамуна и с ужасающей ясностью поняла: её время закончилось.
Золотой век ушёл. Наступил Век Железа.
Она снова была в клетке. Но если раньше это была клетка из золота и любви, то теперь её прутья были выкованы из стали и похоти.
«Зачем я осталась? — с горечью подумала она. — Почему не сбежала тогда, в горах? Ради этого? Стать игрушкой варвара?»
Взгляд упал на пояс Мамуна. На рукоять кинжала. Холодная сталь манила. Один удар в сердце и всё закончится. Уйти вслед за ним. Это было бы так легко. Это было бы красиво. Это было бы... освобождением.
Её пальцы сомкнулись на рукояти. Она вытащила клинок. Лезвие хищно блеснуло в полутьме.
Но тут её взгляд проскользнул по столу. На незаконченный перевод Галена. На карту, где красным глазом горел Марс. На полки, забитые мудростью веков, которую собирали десятилетиями.
Если она умрёт, Мутасим уничтожит всё это. Пустит бесценные рукописи на растопку печей в казармах, разгонит учёных, превратит Дом Мудрости в конюшню.
А где-то там, в далекой Басре, растёт её сын. Зейн. Если она умрёт сейчас, кто защитит его, если тайна раскроется? Кто станет щитом между ним и гневом нового Халифа?
«Нет, — сказала она себе, медленно опуская руку с кинжалом. — Смерть, это удел слабых. Это дезертирство».
Она подошла к столу. Взяла калам. Рука не дрожала. На полях рукописи, рядом с последними пометками Мамуна, она вывела:
«Солнце зашло, и мир погрузился во тьму. Но луна светит отражённым светом. Я стану луной в этой ночи. Я буду светить, пока не взойдёт новое солнце».
Ариб поцеловала холодный лоб Мамуна в последний раз. Вытерла слёзы. Поправила сбившиеся волосы.
Война не закончилась. Она просто сменила оружие. Против тяжёлого меча Мутасима она выставит женскую хитрость. Против его грубой силы — свой острый ум и очарование.
Она ляжет в его постель, если придётся, пусть её тело станет платой за спасение книг. Но она не отдаст ему свою душу.
В коридоре послышался ритмичный, нарастающий топот тысяч кованых сапог. Гвардия скандировала имя нового Халифа. Стены дрожали.
Ариб аль-Мамунийя, певица, поэтесса и хранительница тайн, расправила складки платья и шагнула к двери.
Она шла навстречу зверю, и на губах её играла загадочная улыбка, от которой у любого мужчины застыла бы кровь в жилах.
Но правильно ли она поступила, выбрав позор плена вместо чести смерти? И сможет ли Луна обмануть Тьму, не погаснув сама?