Веронике было тридцать один. Она жила в Париже, была замужем в третий раз — за обаятельным французом арабского происхождения. Молодая, с графичной стрижкой, подчёркивавшей белизну кожи и жгучую черноту волос, она казалась воплощением парижской элегантности. Но внутри ныла тоска, тихая и неуёмная. Она скучала по России: по разговорам с матерью по вечерам, по щемящей душевности, которую не могли заменить даже самые прекрасные бульвары.
Её мужья — все трое — были замечательными. На время. Она уходила от каждого к следующему «хорошему человеку», оставляя за собой шлейф преданной, почти рыцарской любви. Первый муж караулил её у дома, когда она была со вторым. Второй, благословляя её на брак с третьим, говорил со слезами в голосе: «Нет, он тебя не достоин!» А потом, увидев четвертого претендента, вздыхал: «Вот этот — да. Но я всё равно буду ждать». Они носили её на руках, брали на себя весь тяжёлый быт, прощали её гулянки и прямо предложенные измены, отвечая: «Лучше тебя никого нет. Подожду, пока ты отдохнёшь».
И вот она шла под ручку с третьим, французским мужем по вечернему Парижу. Бархатный воздух, огни, шепот Сены. И вдруг — резкое движение из темноты переулка. Чёрная кошка, небрежно-стремительная, метнулась через тротуар в метре от них и исчезла за углом, задрав трубой хвост.
И тут случилось маленькое, но чудовищное предательство. Муж её ловко притормозил, отстал на полшага и, не выпуская её локоть, мягко, но настойчиво подтолкнул её вперёд — первой пересечь невидимую черту, оставленную кошкой. Он заставил её принять удар суеверной пустоты на себя.
Она обернулась и посмотрела на него. Не с упрёком, а с холодным, окончательным изумлением. Он прочёл этот взгляд, засуетился, залепетал на ломаном русском:
— Пойми, я не суеверный! Я верю, что с тобой ничего не случится!
Но дело было не в суеверии. Дело было в инстинкте, в той самой «заботе», которой её так баловали прежние мужья и которой здесь, в самом сердце романтической Европы, не оказалось. В этот миг что-то щёлкнуло. Париж померк. Ей с невероятной силой захотелось домой. Туда, где не будут отталкивать в сторону чёрной кошки.
Продолжение
Возвращение было похоже на резкое пробуждение. Москва встретила её пронизывающим ветром и навязчивой, но родной суетой. Первые недели ушли на обустройство в съёмной квартире и мучительные раздумья: «А что дальше?» Деньги таяли. Сидеть на шее у матери, которая жила в подмосковном Одинцово, Вероника не могла принципиально.
— Ну что, Верунчик, нагулялась? — спросила мать за чаем на кухне в панельной девятиэтажке. В её голосе не было упрёка, только усталая тревога.
— Не в том дело, мам. Просто поняла, что мне там нечего делать. Я там… декорация. А здесь хоть воздух свой.
— А жить на что будешь? Опять замуж? — мать аккуратно поставила фарфоровую чашку.
Вероника резко встряхнула головой:
— Нет. Всё. Каникулы закончились. Пойду работать.
— По какой же специальности, дочка? Ты же после медучилища замуж сразу вышла, у тебя и стажа-то нет.
Тут Веронику осенило. Да, она отучилась на операционную сестру. Это было так давно, в другой жизни. Пальцы, которые так ловко управлялись с бокалом и сигаретой на парижских вечеринках, когда-то умели стерильно подавать скальпель, хватать на лету брошенные хирургом зажимы. Страшно было. Но выбора не оставалось.
Устроилась, с грехом пополам, в городскую больницу. Первый день в отделении был адом. Запах антисептика, хлорки и страха. Скрип тележек. Резкие голоса. Её, изнеженную годами безделья, всё раздражало. Но когда она впервые за двенадцать лет надела белый халат, вошла в предоперационную и стала раскладывать инструменты — в теле вспомнилась давняя, чёткая память. Дрожь в руках утихла.
Встретила подруг. За столиком в кафе разговор, как всегда, быстро скатился на мужей.
— Мой, представляешь, мусор неделю вынести не может! — с пафосом жаловалась Катя.
— А мой вообще забыл, что у нас годовщина! Сидит, в свой компьютер уткнулся! — подхватила Оля.
Вероника молчала, размешивая ложкой капучино. Ей было непривычно и скучно слушать эти жалобы.
— Вер, ну ты что молчишь? Ты же эксперт! — фыркнула Катя. — Троих сменила, есть с чем сравнить. Твой нынешний, парижский, наверное, идеал?
— Я с ним развожусь, — спокойно сказала Вероника. — И… знаете, мне сейчас как-то не до жалоб. Я на работу вышла.
В наступившей тишине было слышно, как шипит кофе-машина.
— Работу? Серьёзно? — Оля смотрела на неё, как на инопланетянку. — И как?
— Тяжело. Но интересно. Я, кажется, забыла, что могу что-то делать сама.
Самые странные встречи были с бывшими. С первым мужем, Сергеем, столкнулась случайно в торговом центре. Он, немного полысевший, смотрел на неё тем же преданным взглядом.
— Верка! Вернулась! Я знал! — в его глазах вспыхнула надежда.
— Сережа, я просто живу и работаю тут, — мягко, но твёрдо сказала она.
— Ну конечно, конечно… А если что… я всё там же. Машина новая купил, дачу достроил. Место для тебя всегда есть.
Она улыбнулась, пожелала ему счастья и пошла дальше, чувствуя спиной его взгляд. Было тепло и немного грустно.
Со вторым, Димой, встретились намеренно, выпили кофе. Он выглядел солидным и спокойным.
— Слышал, ты рубишь с плеча. Бросила своего европейца? — спросил он.
— Не бросила. Ушла.
— Правильно. Он тебя не стоил, — кивнул Дима, и в его словах не было злобы, лишь старое, привычное убеждение. — А работа… Ты уверена? Ты же не привыкла.
— Привыкну. Знаешь, Дима, мне надоело быть просто «заслуженной наградой». Хочу быть просто человеком. Который работает, устаёт, но выбирает сам — куда шагнуть, если на пути чёрная кошка.
Он смотрел на неё, и в его глазах впервые появилось не обожание, а уважение.
Операционная стала её новым миром. Здесь не было места капризам, тоске или сантиментам. Была жизнь, висящая на волоске, холодный блеск стали, тихие команды хирурга и её собственная, отточенная внимательность. Руки двигались уверенно. Однажды, после сложной многочасовой операции, главный хирург, снимая перчатки, кивнул ей:
— Не подвела, сестра. Видно, не даром говорят, что мастерство не пропьёшь!
И этот простой «кивок признания» значил для неё больше, чем все прежние восторги. Она шла домой, вымотанная до нервной дрожи, но с странным чувством внутренней наполненности. Париж снился ей иногда — утончённый, прекрасный, как открытка. Но умирать, как та кошка с поднятым хвостом, спеша в своё неведомое никуда, она больше не хотела. Она хотела жить. Здесь. На своей земле. Где следы чёрных кошек пересекала сама, не оглядываясь на того, кто должен был быть рядом.
***