Я всегда думала, что запах моего дома — это запах спокойствия. Старая полированная мебель, тёплый воск на паркете, лёгкая сырость каменных стен после дождя, щекочущий нос аромат роз из зимнего сада. Я выросла в этом особняке на Пречистенке, знала каждый скрип ступеньки, каждое мутное пятно на витражах, и теперь, когда до свадьбы оставалось каких‑то несколько дней, дом гудел, как раскрывшийся улей.
Повсюду сновали люди: флористы таскали охапки белых пионов, повар с серьёзным видом обсуждал с экономкой меню, по лестнице бегали девушки с коробками платьев. В гостиной стояла наполовину разобранная арфа — подруга собиралась играть на регистрации. Я шла по коридору и ловила своё отражение в старинных зеркалах: стройная девушка в шёлковом халате, с забранными вверх волосами, с помолвочным кольцом на пальце. Всё выглядело красиво, почти как в дорогой сказке.
Павел вошёл, как всегда, легко и уверенно, будто этот дом принадлежал ему с рождения. Я услышала, как в холле хлопнула дверь, как его шаги решительно застучали по мрамору. Он всегда шутил, что влюбился сначала в мой дом, а уже потом в меня, но каждый раз добавлял: «Шучу, Милочка, ты же знаешь, я не из тех». Я и правда хотела верить, что он «не из тех».
Он поцеловал меня в висок, легко, привычно, словно мы уже много лет женаты.
— Завтра репетиция в дворце бракосочетаний, послезавтра ужин с твоими, — перечислил он, разглядывая через окно фасад особняка. — Всё идёт по плану, не волнуйся.
Я кивнула и поймала себя на том, что смотрю не на него, а на его руку на подоконнике: длинные пальцы, сильные, ухоженные. Рядом на столике лежали папки с документами — очередные бумаги по моим мастерским оформления интерьеров. Сеть росла, приносила хороший доход, и, как любил говорить Павел, «дополняла семейное благосостояние». Он произносил это с улыбкой, но в глубине глаз иногда мелькала тень, которую я гнала от себя, как нелепую.
В тот же вечер, когда он уехал, мы с девчонками выбрались на старый Арбат «проветрить голову». Подруги тащили меня между витринами, обсуждали платья, рассаду для моего зимнего сада, список гостей. Всё это сливалось в один шумный поток, пока мы не свернули в узкий переулок, где вдруг стало тихо, как будто город отступил на шаг.
— Сюда, — заговорщически шепнула Соня, самая язвительная из нас. — Там сидит такая ворожея, говорят, видит людей насквозь. Давай проверим твоего идеального жениха, а?
Я усмехнулась. Я не верила в карты и заговоры, но усталость и нервное возбуждение сделали своё дело.
Комнатка в глубине двора встретила нас запахом сухих трав и воска. Низкий потолок, иконы вперемешку с какими‑то странными рисунками, старый круглый стол, на котором мерцали свечи. Ворожея была маленькой, сухонькой, с прозрачными глазами, от которых почему‑то захотелось спрятать руки.
— Невеста, — сказала она, даже не спрашивая, и протянула ладонь. — Дай перстень.
Я сняла с пальца старинное кольцо прабабушки, обручальное, тяжёлое, с тёмным камнем, и положила ей на ладонь. Она подержала его, прищурилась, потом разложила на столе тёмные карты, шершавые, пахнущие временем.
Тишина сгущалась. С улицы едва доносился далекий шум шагов и гул города, но здесь, в полумраке, всё будто остановилось.
— Дом у тебя сильный, — медленно произнесла она. — Родовому месту больше века. За такой дом люди и душу продадут. А у тебя ещё и счета немалые… Много глаз на них.
Я усмехнулась:
— Счета и дом — это всё от родителей. Жених мой утверждает, что любит меня, а не это.
Она подняла на меня взгляд, и в нём не было ни тени улыбки.
— Жених твой охотится только за твоим особняком и счетами, девочка. Не за тобой. С ним пойдёшь — потеряешь не только дом, но и свободу. Запомни.
Подруги переглянулись, а я фыркнула, пытаясь разрядить напряжение.
— То есть отменить свадьбу и разогнать гостей?
— Делай как знаешь, — отрезала она, отодвигая карты. — Я сказалa то, что увидела. Дальше — твоя воля.
Мы вышли на улицу, щурясь от яркого света и ветра. Девчонки тут же начали шутить, обсуждать, кто из бывших «явно был охотником за кошельком», но слова старухи, как осколок стекла, засели где‑то под рёбрами.
Вечером, уже дома, когда дом стих, а подготовка ненадолго замерла, я вспомнила, как Павел однажды между делом спросил:
— Слушай, а у тебя завещание уже есть? Ну так, чисто из заботы. Всё‑таки дом, мастерские, счета… Надо же как‑то упорядочить.
Тогда я не придала значения. Как и тому, как его мать слишком настойчиво советовала:
— Мила, ну что ты упрямишься? После свадьбы оформите особняк в совместную собственность, так спокойнее. Мужчина должен чувствовать опору.
Я помню, как он, услышав, что я хочу направить часть прибыли от мастерских в фонд помощи подросткам, поморщился:
— Мил, ну ты как ребёнок. Деньги надо вкладывать в семью, в общее дело, а не разбрасывать по благотворительным прожектам.
Он говорил мягко, но внутри у меня тогда что‑то дрогнуло. Я уже однажды пережила предательство, когда первый парень, клявшийся в любви, внезапно исчез, узнав, что родители не собираются «отписывать» мне дом при жизни. Тогда я дала себе слово больше не жить в ожидании удара. И всё равно рядом с Павлом я снова успокоилась, позволила себе расслабиться.
После встречи с ворожеею это спокойствие треснуло. Каждый его взгляд, каждое брошенное вскользь слово теперь казалось мне намёком. Я ловила себя на том, что прислушиваюсь к интонациям, словно ищу подтверждение чужим страшным словам. Я ненавидела себя за это, повторяла, что сходить с ума накануне свадьбы — почти традиция, что я просто накручиваю себя. Но сомнение расползалось по душе, как туман.
Я решилась поговорить со старым семейным адвокатом. Он знал наш дом ещё при моём деде, приходил всегда в одинаковом тёмном костюме и жилете, приносил аккуратные папки и неизменно заваривал себе крепкий чай на кухне.
— Вы мне скажите честно, — начала я, перебирая край салфетки. — Если мужчина любит женщину, ему нормально интересоваться её завещанием, домом, счетами?
Он снял очки, вытер их краешком платка, посмотрел на меня поверх стекол.
— Интересоваться — нормально. Настойчиво настаивать — уже тревожный знак. Что случилось?
Я рассказала. И про вопросы Павла, и про его мать, и про ворожею в переулке. Он слушал молча, только пальцы стучали по фарфору чашки.
— Проверить его хотите, — наконец сказал он. — Не сломав при этом себе жизнь?
— Да, — выдохнула я. — Если я сейчас передумаю, не имея на руках ничего, кроме странного предчувствия и слов какой‑то старухи, я сама себя потом сожру. А если выйду за него… и всё это правда…
Я замялась. Ответ в глазах адвоката был суровым.
— Можно устроить ему испытание, — медленно произнёс он. — Разорение. На словах. Подложные справки, письма из банка о временной блокировке счетов, уведомления о исках. Я попрошу знакомого бухгалтера помочь, чтобы всё выглядело правдоподобно. Посмотрим, как он поведёт себя, когда поймёт, что у его невесты могут отнять почти всё.
Соня, узнав об этом замысле, только присвистнула:
— Вот это я понимаю — проверка на вшивость. Милочка, если он выдержит, я первая буду стоять в очереди за платком на вашей свадьбе. Не выдержит — тем лучше, избавишься до росписи.
Мы готовили эту инсценировку несколько дней, втайне от всех. В моих руках появились тяжёлые конверты с печатями, в которых говорилось о блокировке моих счетов по спору с налоговой, о вероятной реализации части имущества, о возможной потере дома. Читая эти строки, я чувствовала настоящий холод. Словно притворная беда зову за собой настоящую.
Накануне свадьбы, когда по плану должна была быть репетиция торжества, я позвонила Павлу и попросила заехать в особняк.
— Без родителей, без твоих, без моих, — уточнила я. — Хочу просто побыть с тобой вдвоём перед этим сумасшествием.
Он согласился без колебаний. Я встретила его в гостиной, нарочно сняв с себя весь блеск предстоящего праздника. Ни макияжа, ни нарядного платья — только мягкий серый свитер, простые джинсы, волосы собраны в небрежный пучок. В камине лениво потрескивали поленья, за окнами сыпался мелкий снег. Я слушала, как его шаги продвигаются по коридору, и сердце стучало так громко, что казалось, он услышит ещё до того, как войдёт.
— Мил, что случилось? — спросил он, едва переступив порог. — Ты бледная.
Я протянула ему толстую папку.
— Сядь. Прочитай. А потом я всё объясню.
Он сел в кресло, краем глаза оглядел комнату — привычным жестом человека, которому важно пространство. Взял документы, пролистал пару листов… Я видела, как на его лице одно выражение сменяет другое: недоумение, лёгкое раздражение, настороженность. Он перечитал ещё раз, медленнее. Повисла тяжёлая тишина, только часы на камине отбивали каждую секунду.
— Это… что? — наконец произнёс он, не поднимая глаз.
— Мои мастерские попали под проверку. Нашли ошибки в отчётности. Банк временно заблокировал счета. Если мы не докажем свою правоту, меня ждут иски. Особняк, скорее всего, придётся заложить, а там как повезёт… — Я говорила ровно, хотя руки дрожали. — У меня остаётся один вариант: продать часть имущества, снять скромную квартиру где‑нибудь на окраине и несколько лет разбираться, возвращая своё.
Он замер. Рука с документами застыла в воздухе. Потом на его лице появилась сочувственная маска, очень правильная, почти безупречная.
— Милочка, деньги — не главное, — мягко произнёс он. — Главное, что ты жива, что у нас есть друг друга, правда?
Но голос чуть дрогнул, и в этой дрожи проступила сталь.
— Но… нам, наверное, стоит перенести свадьбу, — добавил он уже другим тоном. — Пока всё не прояснится. Зачем устраивать пир во время… ну, ты понимаешь. И потом, надо срочно продать часть антиквариата, картины, серебро. Почему ты вообще раньше не оформила дом на меня? Я бы мог всё уладить гораздо быстрее.
Он поднял на меня глаза, и в них вспыхнуло раздражение, вовсе не скрытое. Не тревога за меня, не испуг, а холодная злость человека, у которого неожиданно вырвали из рук почти готовую добычу.
Я смотрела на него и чувствовала, как внутри, под рёбрами, что‑то остывает, превращаясь в лёд. Слова ворожеи всплывали одно за другим, как строки из чужого, но слишком правдивого письма. Пророчество начинало сбываться, и я отчётливо понимала: это ещё не его настоящая реакция. Самое главное впереди.
Он молчал ещё несколько мгновений, и я почти физически слышала, как у него в голове скрипят шестерёнки. В камине осело полено, посыпались искры, запахло сыроватой золой и смолой. Часы на каминной полке отсчитали ещё одну минуту моей прежней жизни.
— Слушай, — он откашлялся, старательно складывая листы в стопку, ровняя уголки, как будто от этой аккуратности зависело что‑то важное. — Это всё, конечно, очень… неприятно. Но давай трезво. Я не могу вот так с разбега нырять в чью‑то яму. У меня свои планы, обязанности. Я не обязан тащить на себе чужие просчёты.
Слово «чужие» он выделил, как удар.
— Чужие? — переспросила я, чувствуя, как голос предательски срывается. — То есть мои?
Он поднял глаза, уже без маски.
— Мил, не начинай, — раздражённо дёрнул он плечом. — Ты взрослая женщина. Вела своё дело, получала прибыль, тратила, как считала нужным. Теперь вот… последствия. Я, конечно, сочувствую, но превращать свою жизнь в спасательную лодку тоже не намерен.
— Допустим, — я сжала ладонями чашку с остывшим чаем, обжигаясь о фарфор, хотя чай давно был холодный. — Дом, мастерские, всё уйдёт. Мы переезжаем в скромную съёмную квартиру где‑нибудь на краю города. Ты со мной?
Он усмехнулся краем рта. Даже не пытался смягчить.
— Милочка, ну что за детский лепет? Я привык к определённым условиям. К определённому кругу людей. У меня репутация, меня приглашают на приёмы, у меня встречи. Как это будет выглядеть? Я привёл жену, которая потеряла всё и ещё несколько лет будет ковыряться в бумагах? Звучит… не слишком вдохновляюще.
Слово «жена» прозвучало как должность, на которую он передумал меня назначать.
— То есть ты не готов жить со мной в однокомнатной квартире? — я произнесла медленно, будто для себя, проверяя, не ослышалась ли.
— Я не готов хоронить свою жизнь под чужими ошибками, — уже жёстко сказал он. — И вообще, давай честно: ты сама изменишься. Без денег ты будешь нервной, вечно озабоченной. Какие, к чёрту… — он осёкся, бросив взгляд на икону в углу, — какие прогулки под луной, какие путешествия, о которых мы мечтали? Ты превратишься в человека, который сутками ищет, где бы сэкономить. Мне такая семья не нужна.
Хлопнула где‑то снаружи калитка, скрипнул от ветра старый флюгер на коньке крыши. Мне показалось, что дом тоже слушает.
— Интересно, — я кивнула, глядя в узор ковра, чтобы не смотреть ему в глаза. — А зачем ты тогда предлагал мне оформить дом на тебя?
Он чуть заметно поморщился.
— Потому что я умею решать подобные вопросы, — раздражённо бросил он. — Был бы дом на мне — никто бы его не тронул. А теперь… — он взмахнул папкой, — теперь ты можешь остаться ни с чем. И тогда, извини, я не готов связывать себя узами брака. По крайней мере — пока всё не устоится. Нам надо взять паузу.
— Паузу… перед ЗАГСом? — я не удержалась от горькой улыбки. — За день до росписи?
Он пожал плечами.
— Лучше сейчас, чем потом. Сама пойми. Давай так: ты решаешь свои дела, разбираешься с налоговой, с банком. Если всё нормализуется, вернёмся к разговору. Я не закрываю дверь, просто… приостанавливаю. И ещё, — он наклонился вперёд, голос его стал почти ласковым, от чего мне стало особенно мерзко, — подумай насчёт антиквариата. Картины, серебро, коллекция фарфора. Надо быстро всё реализовать, пока не наложили арест. Можешь оформить на меня доверенность, я разберусь. Ты же знаешь, я умею договариваться.
Я подняла голову. В его глазах не было ни капли тоски по мне. Только холодный расчёт и лёгкое раздражение из‑за того, что добыча ускользает.
Я медленно сняла обручальное кольцо, ещё тёплое от моей кожи, и положила на край стола. Металл звякнул о мрамор, тонко, почти не слышно, но мне этот звук отдался где‑то под сердцем.
— Знаешь, — сказала я неожиданно для самой себя спокойным голосом, — ни с налоговой, ни с банком мне уже разбираться не нужно.
Он нахмурился.
— В смысле?
Я потянулась к нижней полке журнального столика, достала вторую папку, более тонкую. На ней красным штампом было выведено: «Учебный образец». Я медленно развернула её и положила рядом с той, что он только что читал.
— Эти бумаги я заказала у юриста, — произнесла я, чувствуя, как с каждым словом внутри становится светлее. — Мы взяли старое дело какой‑то фирмы, изменили имена, суммы и даты. Настоящего спора с налоговой нет. Банк тоже ничего не блокировал. Я звонила туда сегодня утром, они были очень удивлены.
Он побледнел так резко, что я даже испугалась за секунду. Затем лицо его налилось пятнами.
— Ты… — он захлопнул папку, будто она его обожгла. — Ты решила надо мной посмеяться?
— Я решила убедиться, за кого выхожу замуж, — спокойно ответила я. — Понимаешь, ворожея, к которой я по глупости заехала, сказала странную фразу: «Милочка, он охотится только за твоим особняком и счетами». Я тогда рассмеялась. А потом пришла домой, села здесь же, у камина, и подумала: а вдруг в этом есть доля правды? Вот и решила проверить. Настоящая беда рано или поздно случается с каждым. Хотела знать, останешься ли ты рядом, если случится со мной.
В комнате повисла такая тишина, что я слышала, как в трубах медленно бежит горячая вода и как за окном ветер шевелит сухими ветками сирени.
— Ты специально всё… подстроила? — он запнулся, подбирая слово, видимо, боясь сказать лишнее. — Это низко, Милана.
— Низко? — я вскинула брови. — Низко говорить невесте, что она превратится в обузу, если лишится денег. Низко называть её ошибки «чужими проблемами». Низко бросать человека за день до свадьбы, потому что он якобы обеднел. А я… я всего лишь положила перед тобой зеркало.
Он вскочил, задел коленом журнальный столик, чайная ложка со звоном упала на ковёр.
— Я испугался! — почти выкрикнул он. — Любой испугался бы! Это естественная реакция! Ты сама не знаешь, как бы вела себя, окажись на моём месте!
— Знаю, — тихо ответила я. — Я однажды уже оказывалась. Когда умер папа и оказалось, что его дела в полном беспорядке. Я осталась с этим домом, мастерскими, долгами и половиной сломанной жизни. И не убежала. Ни от дома, ни от его памяти. А ты убежал от меня, даже не дождавшись настоящей беды.
Он подошёл ближе, попытался взять меня за руки, но я отстранилась. Его ладони пахли тем же дорогим кремом, что и всегда, но теперь этот запах казался липким.
— Мил, не делай глупостей, — голос его снова стал мягким, почти бархатным. — Давай забудем об этой… проверке. Свадьба завтра, гости, всё подготовлено. Ты сама всё испортишь. Я просто испугался, сказал лишнего. Мы оба были на нервах. Давай сделаем вид, что этого разговора не было.
Я посмотрела на кольцо на столе. Маленький блестящий круг, который ещё утром казался мне символом чего‑то большого и важного, теперь выглядел как простая металлическая игрушка.
— Нет, Павел, — сказала я. — Сделать вид, что разговора не было, могу только я. Но вот сделать вид, что не услышала тебя, — уже не могу. Свадьбы завтра не будет. И послезавтра тоже. Никогда.
Он молча смотрел на меня несколько секунд. В его взгляде сменились удивление, злость, какая‑то мрачная оценка, как будто он пересчитывает в уме упущенную выгоду. Потом он резко схватил своё пальто с боковой спинки кресла.
— Пожалеешь, — бросил он уже в дверях. — Останешься одна в этом старом доме со своими картинами и разговорами с ворожками.
— Лучше одна, чем с человеком, для которого я — приложение к особняку, — ответила я, сама удивившись, как спокойно звучит мой голос.
Дверь хлопнула глухо, дребезжа стеклом. Через пару мгновений с улицы донёсся звук удаляющихся шагов по гравию, затем загудел мотор машины, и всё стихло. В гостиной остался только запах гари от камина, звяканье часов, да тонкий аромат корицы от засохших апельсиновых долек, висевших на новогоднем венке.
Я сидела какое‑то время, не шевелясь. Снег за окном падал густой завесой, отражаясь в оконных стёклах мягким светом фонаря у ворот. Мне вдруг стало так тихо внутри, как не было уже много месяцев. Будто кто‑то выключил навязчивый гул, который я принимала за любовь.
Папка с «учебными» бумагами лежала на столе, рядом с настоящими письмами из банка о том, что мои счета в полном порядке, а предприятие получило благодарность за благотворительные взносы. Я перевернула верхнее письмо, пробежалась взглядом по строчкам и усмехнулась: судьба явно любила иронию.
Через несколько дней Павел пытался звонить, писал длинные сообщения о том, как он запутался, как его напугала перспектива потерь, как он «на самом деле» меня любит. Я не отвечала. Лишь однажды, поздно вечером, перечитала все его признания и поняла, что ни в одном из них он так и не спросил: «Как ты себя чувствуешь?» Его волновало только то, что рушится вокруг него.
Я выключила телефон, пошла на кухню, поставила на плиту чайник. Вода загудела, поднимаясь по стенкам, маленькие пузырьки ударялись о стекло, и это было единственное жужжание, которое я была готова терпеть в своей жизни.
Я вспомнила старую женщину в крошечной комнатке, заставленной иконами и сушёными травами. «Милочка, он охотится только за твоим особняком и счетами», — сказала она тогда, глядя мне прямо в глаза. Я тогда смеялась. А теперь мысленно поблагодарила её: не за предсказание, а за толчок, который заставил меня посмотреть правде в глаза.
Я наливала себе чай, слушала, как скрипит под моими шагами паркет, и понимала: да, впереди будет по‑разному. Возможно, будет одиноко, иногда страшно. Но это будет моя, настоящая жизнь, в которой люди остаются рядом не из‑за высоты потолков и не из‑за набитых кошельков.
А особняк… Дом вдруг перестал быть крепостью, в которую я пускаю избранных. Он стал просто домом, где трещат поленья в камине, пахнет корицей и свежевыпеченным хлебом, и где, если однажды кто‑то и войдёт, то останется не ради стен.