В будни Анна просыпалась раньше будильника. Не потому, что высыпалась, а потому, что внутри уже начинал работать невидимый счётчик: успеть встать, успеть в душ, успеть собрать волосы в хвост, успеть проглотить йогурт, успеть проверить почту, пока чай закипает. Квартира была тихой, только холодильник вздыхал и щёлкал, да где-то внизу во дворе запускали двигатель. Анна жила с мужем Сергеем и сыном-подростком, который вставал позже и долго ворчал, если его торопили. Сергей уходил на работу рано, и по утрам они чаще обменивались короткими фразами, чем разговаривали.
Её должность называлась красиво: «координатор проектов». На деле это были таблицы, письма, согласования, чьи-то сроки, чьи-то ожидания и вечная необходимость быть спокойной, вежливой и доступной. Она умела держать лицо, умела сглаживать углы, умела отвечать так, чтобы никто не придрался. Это ценили. Ей платили вовремя, у неё была белая зарплата, отпуск по графику и ДМС, которым она почти не пользовалась.
В офисе пахло кофе из автомата и бумажной пылью от принтера. Анна садилась за свой стол у окна, открывала ноутбук, и день начинал раскладываться на задачи, как на карточки. Иногда она ловила себя на том, что смотрит на свои руки, лежащие на клавиатуре, и думает: сколько лет они печатают чужие слова. Мысль была глупая, но цеплялась. В такие моменты она вспоминала школьную тетрадь, куда в пятом классе рисовала на полях лица и деревья, и как учительница труда однажды сказала: «У тебя глаз есть». Тогда это прозвучало как обещание, а потом растворилось в контрольных, поступлении, работе, ипотеке.
На кухонном шкафчике у неё до сих пор лежала коробка с акварелью, купленная лет десять назад «на попробовать». Она стояла там так долго, что стала частью мебели. Анна иногда протирала пыль вокруг неё и никогда не открывала.
Сдвиг начался не с большого события, а с мелких, которые по отдельности можно было бы пережить, пожать плечами и идти дальше.
Сначала в понедельник начальник отдела, сухой мужчина с привычкой говорить тихо, но так, что все замолкали, позвал её к себе и сказал:
— Анна, вы опять не дожали подрядчика. Мы потеряли два дня. Это ваша зона.
Он не кричал. Он говорил ровно, и от этого было хуже. Анна попыталась объяснить, что подрядчик не выходил на связь, что она писала, звонила, что у неё есть переписка. Начальник кивнул, будто слушал, и всё равно закончил:
— Нужно было решать.
Выйдя из кабинета, Анна почувствовала, как у неё дрожат пальцы. Она села на своё место и долго смотрела в экран, не видя букв.
Потом в среду позвонила бывшая коллега, с которой они когда-то вместе начинали, и сообщила, что у их общего знакомого, мужчины чуть старше Анны, случился инсульт.
— Вроде жив, но… — и дальше пошли подробности про больницу, про то, как быстро всё произошло.
Анна слушала и машинально кивала, хотя собеседница её не видела. После звонка она вышла в туалет, закрылась в кабинке и вдруг расплакалась. Не потому, что они были близки. Скорее от того, как легко оказалось представить себя на его месте, как быстро может оборваться привычная линия «потом».
В пятницу вечером, уже дома, Сергей сказал:
— У нас на следующей неделе опять задержка премии. Не критично, но надо быть аккуратнее с тратами.
Он говорил спокойно, как о погоде. Анна кивнула, и внутри у неё что-то сжалось. Она знала, что «не критично» означает: лишний раз не заказывать доставку, отложить покупку кроссовок сыну, не думать о поездке на выходные. А ещё — не думать о том, что можно позволить себе ошибку.
В субботу она встретилась с подругой Наташей в маленьком кафе у метро. Наташа работала в школе психологом и всегда выглядела так, будто умеет дышать полной грудью. Они говорили о сыновьях, о ценах, о том, что у всех болит спина. В какой-то момент Наташа посмотрела на Анну внимательнее и спросила:
— Ты как вообще?
Анна хотела ответить привычное «нормально», но слова не сложились. Она вдруг поняла, что если сейчас скажет «нормально», то это будет ложь, которую она повторяет уже много лет.
— Я устала, — сказала она. — И мне кажется, я… не там.
Наташа не стала сразу утешать. Она просто кивнула, как будто услышала то, что давно подозревала.
— Ты же всегда рисовала, — сказала она после паузы. — Помнишь, ты на корпоративе салфетками зарисовала половину стола, пока мы ждали еду?
Анна усмехнулась. Ей стало неловко, будто её поймали на детской привычке.
— Это так, баловство.
— А если не баловство? — Наташа наклонилась ближе. — Ты когда последний раз делала что-то просто потому, что тебе интересно?
Анна открыла рот и закрыла. Она попыталась вспомнить и не смогла. В голове всплывали только дела, которые «надо», и редкие вечера, когда она падала на диван и листала новости, чтобы не думать.
— Мне сорок три, — сказала она наконец. — Какие «интересно».
Наташа пожала плечами:
— Сорок три — это не диагноз. Это просто число. Вопрос в том, что ты хочешь делать дальше.
Дома Анна долго не могла уснуть. Сергей уже дышал ровно, сын в своей комнате играл в наушниках, а Анна лежала и смотрела в темноту. Она думала о том, что если ничего не менять, то через год будет то же самое. И через два. И через десять. Она думала о знакомом с инсультом, о начальнике, о премии, о коробке с акварелью. Её внутренний вопрос, который раньше звучал как тихое недовольство, вдруг оформился яснее: она вообще имеет право хотеть другого?
На следующий день она достала коробку с акварелью. Крышка открылась с лёгким щелчком, внутри были аккуратные кюветы, некоторые уже чуть подсохли. Она нашла старую бумагу для принтера, поставила стакан воды и попробовала провести кистью по листу. Цвет лёг неровно, вода растеклась, бумага пошла волнами. Получилось плохо. Но Анна почувствовала странное облегчение, как будто ей разрешили быть неумелой.
В понедельник на работе она в обеденный перерыв открыла сайт городского центра дополнительного образования и увидела курс «Основы рисунка и живописи для взрослых». Занятия два раза в неделю вечером, три месяца, стоимость — такая, что можно было потянуть, если отказаться от пары лишних покупок. Анна долго смотрела на кнопку «Записаться», как на что-то опасное. Потом ввела данные, оплатила, получила письмо-подтверждение и почувствовала, как у неё вспотели ладони.
Сказать Сергею оказалось сложнее, чем нажать кнопку.
— Я записалась на курсы, — сказала она вечером, когда они ужинали. Сын ковырялся в телефоне, Сергей ел молча.
— Какие курсы? — Сергей поднял глаза.
— Рисунок и живопись. Для взрослых.
Сергей замер с вилкой.
— Зачем?
Анна заранее приготовила объяснение: «для себя», «разгрузиться», «давно хотела». Но в его «зачем» было что-то такое, что заставило её почувствовать себя школьницей, которая просит разрешения.
— Потому что я хочу, — сказала она и сама удивилась этой прямоте.
Сергей отложил вилку.
— Ты же понимаешь, что сейчас не время для… хобби. У нас ипотека, сыну скоро поступать. И у тебя работа нормальная. Зачем раскачивать лодку?
Сын поднял голову и спросил:
— Мам, ты теперь художником будешь?
В его голосе не было насмешки, скорее любопытство. Анна почувствовала, как в груди поднимается тепло, но тут же остыло.
— Не знаю, — сказала она честно. — Я просто хочу попробовать.
Сергей вздохнул:
— Попробуй. Только чтобы это не в ущерб.
Слова «не в ущерб» повисли, как условие договора.
Первые занятия были похожи на возвращение в школу, только без оценки в дневнике. В аудитории пахло гуашью и влажной бумагой. За длинными столами сидели люди разного возраста: молодая девушка в ярком свитере, мужчина лет пятидесяти с аккуратной бородой, женщина с короткой стрижкой, похожая на врача. Преподавательница, энергичная и внимательная, объясняла, как держать карандаш, как видеть форму, как не бояться белого листа.
Анна боялась. Она держала карандаш слишком крепко, ладонь уставала. Ей казалось, что все вокруг рисуют лучше. Когда преподавательница проходила мимо, Анна автоматически выпрямлялась, как на проверке. Но постепенно, от занятия к занятию, она начала замечать, что страх отступает, когда она сосредотачивается на линии, на тени, на том, как яблоко на натюрморте отбрасывает мягкую полосу.
Дома она стала выделять себе время. Немного: полчаса после ужина, пока Сергей смотрит новости, а сын делает уроки. Она раскладывала на столе бумагу, стакан, кисти. Иногда Сергей проходил мимо и бросал взгляд, ничего не говоря. Иногда спрашивал:
— Ну как там?
И в этом «ну как» было и любопытство, и сомнение.
На работе Анна стала брать обед не за компьютером, а выходить на улицу. Она ловила себя на том, что смотрит на людей, на их плечи, на то, как падает свет на лица, и мысленно пытается это нарисовать. Это было странно и приятно. Но вместе с этим росло другое: чувство вины. Она будто крала время у семьи и у работы.
Через месяц начальник объявил, что в отделе запускают новый проект, и всем придётся задерживаться. Анна сидела на совещании и слушала, как распределяют задачи. В голове у неё стучало: «У меня занятия во вторник и четверг». Она подняла руку:
— У меня по вторникам и четвергам вечером есть обязательства, — сказала она осторожно. — Я могу задерживаться в другие дни.
Начальник посмотрел на неё так, будто она сказала что-то неприличное.
— Какие обязательства? — спросил он.
Анна почувствовала, как краснеет.
— Курсы.
— Курсы повышения квалификации? — уточнил он.
— Нет. Художественные.
В комнате кто-то тихо хмыкнул. Анна не посмотрела, кто именно. Начальник помолчал, потом сказал:
— Анна, у нас сейчас нагрузка. Все в одной лодке. Давайте без личных капризов.
Слово «капризы» ударило больнее, чем она ожидала. Анна кивнула, хотя внутри всё сжалось. После совещания коллега из соседнего стола, мужчина помоложе, сказал ей с улыбкой:
— Художница, значит. Ну-ну. Главное, чтобы отчёты не страдали.
Анна улыбнулась в ответ, как умела, и почувствовала, как у неё горят уши.
В тот вечер она всё равно поехала на занятия. Она сидела в метро и думала: может, начальник прав. Может, это действительно каприз. Может, ей надо быть взрослой и не выдумывать. Но когда она вошла в аудиторию и увидела натюрморт — простую керамическую кружку и яблоко на серой ткани, — у неё вдруг отлегло. Здесь от неё не требовали быть полезной. Здесь требовали смотреть.
К середине курса преподавательница предложила группе участвовать в небольшом ученическом показе работ в районной библиотеке. Ничего официального, просто стенд в холле, подписи, приглашение знакомых. Анна сначала хотела отказаться. Показаться кому-то со своими рисунками казалось страшнее, чем задержаться на работе.
— Не надо думать о выставке как об экзамене, — сказала преподавательница. — Это просто возможность увидеть, что вы сделали.
Анна согласилась. Она выбрала три работы: карандашный натюрморт, акварельный городской пейзаж и портрет сына, который она рисовала тайком по фотографии. Портрет получился кривоватый, но в глазах было что-то живое.
В тот же период случился финансовый удар, которого Анна боялась. Сергею на работе урезали часть выплат, и он пришёл домой мрачный.
— Слушай, — сказал он, когда они остались на кухне вдвоём. — Нам надо пересмотреть бюджет. Ипотека никуда не денется.
Анна кивнула. Она уже мысленно вычеркивала из расходов всё, что можно.
— И ещё, — Сергей посмотрел на неё. — Может, ты пока эти курсы… ну, поставишь на паузу? Потом продолжишь.
Анна почувствовала, как у неё внутри поднимается волна сопротивления. Не ярость, не обида, а что-то более тихое и упрямое.
— Я уже оплатила до конца, — сказала она. — И осталось меньше месяца.
— Я не про оплату, — Сергей поморщился. — Я про то, что ты тратишь время. Ты приходишь поздно, уставшая. Сын сам по себе. Я тоже.
Анна хотела сказать, что сын давно «сам по себе», что Сергей тоже часто «сам по себе», что она и так всё время уставшая. Но слова застряли. Она вдруг увидела, что Сергей не враг. Он просто боится. Боится, что привычная конструкция, на которой держится их жизнь, начнёт шататься.
— Я могу взять на работе неполную занятость, — сказала она неожиданно даже для себя. — Или перейти на удалёнку частично. Я узнаю.
Сергей поднял брови:
— Ты серьёзно?
Анна сама не знала, серьёзно ли. Но произнесённое вслух уже стало фактом.
— Я не хочу так дальше, — сказала она тихо. — Я не хочу только выживать.
Сергей молчал. Потом сказал:
— Я не понимаю. Но я не хочу, чтобы ты потом жалела.
Анна подумала, что она уже жалеет. Только не о курсах.
Настоящий провал случился на занятии, когда они рисовали гипсовую голову. Анна старалась как могла. Она сидела два часа, вымеряла пропорции, стирала, снова проводила линии. Ей казалось, что получается. Когда преподавательница подошла, Анна подняла на неё глаза с надеждой.
Преподавательница посмотрела на рисунок и сказала:
— Анна, вы очень аккуратны. Но вы всё время боитесь ошибиться. Поэтому у вас нет формы. Вы рисуете контур, а не объём.
Анна почувствовала, как у неё сжалось горло.
— Я стараюсь, — сказала она, и это прозвучало жалко.
— Я вижу, — преподавательница кивнула. — Но стараться мало. Надо позволить себе испортить лист. Иначе вы так и будете делать «правильно», но мёртво.
Слова были не жестокие, но точные. Анна вдруг увидела в них не только рисунок. Она увидела свою работу, свою жизнь, свою привычку быть удобной. Она сидела, смотрела на гипсовую голову и чувствовала, как внутри поднимается желание всё бросить. Вернуться туда, где она умеет быть «правильной». Где её ценят за аккуратность.
Вечером она пришла домой, поставила сумку в коридоре и не пошла на кухню. Она закрылась в ванной и долго стояла, опершись руками о раковину. В зеркале была женщина с усталыми глазами и следами карандашной пыли на пальцах. Анна подумала: «Я смешная. Я решила, что могу начать заново, и вот результат». Ей захотелось написать преподавательнице, что она больше не придёт. Ей захотелось отменить участие в показе, спрятать работы, закрыть коробку с акварелью и поставить её обратно на шкаф.
Она вышла из ванной и увидела, что сын сидит на кухне и делает домашнее задание. Сергей что-то читал в телефоне. Анна молча поставила чайник, достала кружки. Руки дрожали.
— Мам, — сказал сын, не поднимая головы. — Ты завтра придёшь на мой матч? Мы играем с параллелью.
Анна моргнула.
— Приду, — сказала она.
— Только не опаздывай, — добавил он.
Сергей поднял глаза:
— Ты как? — спросил он.
Анна хотела сказать «нормально» и снова не смогла.
— Плохо, — сказала она. — Мне сегодня сказали, что я всё делаю мёртво.
Сергей удивился:
— Кто сказал?
— Преподавательница. Про рисунок. Но… это про меня.
Сергей помолчал, потом отложил телефон.
— Слушай, — сказал он, и голос у него был мягче, чем обычно. — Я могу не понимать твоё рисование. Но я вижу, что ты оживаешь, когда про это говоришь. И вижу, что ты мучаешься, когда тебя там критикуют. Это нормально. Любое дело так.
Анна посмотрела на него и почувствовала, как у неё внутри что-то отпускает. Не потому, что он поддержал. А потому, что он наконец говорил с ней не как с частью бюджета.
— Я боюсь, что я просто играю, — сказала она. — Что это всё несерьёзно.
— А что серьёзно? — Сергей пожал плечами. — Сидеть и терпеть? Ты же не уходишь завтра с работы.
Анна вдруг поняла, что выбор не между «всё бросить» и «остаться навсегда». Выбор между тем, чтобы снова спрятать себя, или оставить себе хотя бы угол, где она может быть живой.
На следующий день она пошла на матч сына, потом поехала на работу и после работы — на занятие. Она пришла раньше, разложила бумагу и карандаши. Когда преподавательница дала задание, Анна взяла новый лист и решила: пусть будет плохо. Пусть будет испорчено. Она начала рисовать смелее, не вымеряя каждую линию. Она ошибалась, стирала, снова проводила. В какой-то момент она увидела, что на листе появляется объём, пусть ещё грубый, но настоящий.
Через неделю Анна пошла в отдел кадров и спросила про возможность перейти на неполный рабочий день или гибридный график. Ей объяснили, что это возможно по соглашению сторон, нужно заявление и согласование с руководителем, и что зарплата будет пропорционально меньше. Анна вышла из кабинета с листком, где были перечислены условия, и почувствовала, как у неё в животе холодеет. Меньше денег. Меньше стабильности. Но и меньше ощущения, что её жизнь проходит мимо.
Она долго не решалась говорить с начальником. Потом выбрала момент, когда он был не раздражён, и зашла.
— Я хочу обсудить график, — сказала она. — Я могу взять неполный день или два дня удалённо.
Начальник посмотрел на неё устало:
— Анна, вы понимаете, что сейчас не лучшее время.
— Я понимаю, — сказала она. — Но я тоже не лучшее время. Я выгораю.
Слово «выгораю» прозвучало почти как признание слабости. Анна ждала, что он скажет что-то язвительное. Но начальник неожиданно вздохнул:
— Хорошо, — сказал он. — Давайте так. Мы попробуем два дня удалённо на три месяца. Если показатели не просядут — продлим. Но если будет провал — возвращаемся.
Анна кивнула. Она вышла из кабинета и почувствовала, как у неё дрожат колени. Это не было победой. Это было соглашение с условиями. Но оно было реальным.
В день ученического показа в библиотеке Анна пришла раньше, чтобы помочь развесить работы. Холл был светлый, пахло книгами и полиролью для мебели. На стендах висели рисунки: чьи-то яркие натюрморты, чьи-то осторожные карандашные штудии, чьи-то смешные наброски людей в метро. Анна прикрепила свои листы кнопками, приклеила маленькие подписи с фамилией и названием. Руки у неё снова вспотели.
Пришёл Сергей с сыном. Сергей оглядел стенды, подошёл к Анниным работам и остановился у портрета.
— Это я? — спросил сын, и в голосе у него было удивление.
— Ты, — сказала Анна.
Сын наклонился ближе:
— Странно, — сказал он. — Похоже. Только я тут какой-то… серьёзный.
Анна хотела оправдаться, сказать, что не умеет передавать выражение лица. Но вместо этого сказала:
— Ты иногда такой и есть.
Сын хмыкнул и вдруг улыбнулся:
— Круто, мам.
Сергей молча стоял рядом. Потом тихо сказал:
— Я не думал, что это так… настоящее.
Анна посмотрела на свои рисунки и увидела в них не только ошибки. Она увидела время, которое она вытащила из привычной рутины. Увидела, как она училась не прятаться за аккуратностью. Увидела, что её страхи никуда не исчезли. Они просто перестали быть единственным голосом.
Когда посетители разошлись, Анна сняла работы со стенда и аккуратно сложила в папку. Преподавательница подошла и сказала:
— Вы сегодня выглядели спокойнее.
Анна кивнула:
— Я поняла, что не обязана сразу стать хорошей, — сказала она. — Я обязана только делать.
Преподавательница улыбнулась:
— Вот это и есть работа.
Поздно вечером дома Анна поставила папку с рисунками на полку рядом с книгами сына. Она не убрала её на шкаф, не спрятала. На кухонном столе лежал листок из отдела кадров с условиями гибридного графика. Рядом — список расходов, который они с Сергеем составили, чтобы понять, где можно ужаться.
Анна налила себе воды, села у окна и посмотрела на двор. Свет в окнах напротив гас один за другим. Завтра будет рабочий день, письма, сроки. Вечером — занятие и снова белый лист, который будет сопротивляться. Она знала, что ей страшно. И знала, что страх теперь не повод останавливаться.
Она достала из папки карандашный рисунок гипсовой головы, тот, где у неё не было формы. На обратной стороне она написала простыми буквами: «Разрешить себе испортить». Потом положила лист обратно и закрыла папку, как закрывают дверь в комнату, куда можно вернуться.
Как можно поддержать авторов
Спасибо, что дочитали до конца. Поделитесь своими впечатлениями в комментариях и, если можете, расскажите о тексте друзьям — так больше людей его увидят. При желании вы всегда можете поддержать авторов через кнопку «Поддержать». Мы искренне благодарим всех, кто уже делает это. Поддержать ❤️.