Мария смотрела на подругу — Вика была, ну, как мокрый воробей. Ссутулившаяся, синяки под глазами, руки дрожали, когда чай ставила на стол — ей нельзя было в больницу, карантин, а сын там, один. Болел страшно. Вика плакала, не переставая, рассказывала про врачей, про диагнозы, про этот ледяной страх, который сковал ей грудь.
— Я не знаю, Маш — тихо сказала Вика, ломая пальцы — что делать. Я просто не знаю.
Мария кивнула. Сделала глоток некрепкого, уже остывшего чая.
— Тебе надо держаться — произнесла она. Слова были правильные, будто из инструкции о том, как нужно утешать людей. — Врачи говорят, что это лечится. Все будет хорошо, вот увидишь.
И тут что-то щелкнуло. Вика резко подняла голову.
— Тебе надо держаться? — повторила она, а голос стал жесткий, как наждачка. — Ты это серьезно? Маша! Я тут сижу, в аду, а ты мне говоришь, что «все будет хорошо»? Это даже не утешение — это… это пустота, Маш. Пустота!
Мария не обиделась. Она ничего не почувствовала. Она просто смотрела на Вику — на ее живую, ужасную боль — и пыталась вспомнить, как это: чувствовать. Как это: содрогнуться от чужого горя.
— Я не знаю, что ты от меня хочешь — ответила Мария ровно. И это было правдой.
— Я хочу, чтобы ты меня по-человечески обняла! Чтобы ты сказала: «Как же это страшно, Вика! Держись!» — прошипела подруга, а потом, глядя Марии прямо в глаза, вдруг сделала шаг назад. Словно увидела что-то отталкивающее. — Господи, Маша. Ты как будто… умерла внутри.
Умерла.
Слово залетело в Марию, как пуля, но не попало ни в сердце, ни в нерв. Просто пробило насквозь.
— Наверное — сказала Мария.
— Что «наверное»?!
— Наверное, я умерла внутри — повторила она. Встала, поправила дорогую, но совершенно бесформенную юбку. — Я позвоню завтра. Если нужна помощь — любая, не стесняйся. Деньги, связи…
Она говорила про функции. Она могла быть полезной. Но не могла быть человеком.
Вика просто сидела и смотрела на нее — не с обидой, а с какой-то отстраненной жалостью.
— Не звони — сказала она. — Мне сейчас живые нужны, Маш.
Мария ушла.
Она села в свой блестящий внедорожник, подаренный мужем на прошлый Новый год — «Главное, чтобы была безопасность, Машенька, ты ведь возишь детей!» — и поехала домой. Дома Олега еще не было. Он на работе — «Дела, дорогая, ты же знаешь, все для семьи, все для твоего комфорта!» Дети спали. Идеальная семья. Идеальный дом. Идеальная, мертвая внутри, женщина.
Она зашла в спальню, где пахло его дорогим одеколоном и ее дорогими духами, и села на край кровати. Ее вдруг накрыло воспоминание, сильное, как пощечина: ей пятнадцать, она провалила экзамен по истории, плачет навзрыд. Отец заходит.
— Ты ревешь из-за какой-то ерунды? — хмыкнул он. — Ты же взрослая, а ведешь себя как шестилетка. Чувства — это не то, что приносит пользу, Мария. Привыкай, семья — не место для чувств. Нам нужны результаты.
Она тогда перестала плакать. Спрятала эмоцию глубоко, как сокровище, которое никому не нужно. А теперь этого сокровища просто нет.
Мария встала, подошла к зеркалу. Идеальная прическа, дорогое кольцо, безупречный вид. Красивая функция.
— Я мертва — прошептала она своему отражению. — И никто не заметил.
***
Олег вернулся, как обычно, поздно. Поцеловал Марию в лоб — быстро, как печать на конверте — и сразу в душ. Дети уже ужинали. Мария кормила младшую, шестилетнюю Свету, и думала о словах Вики: «ты умерла внутри». И о словах отца: «семья — не место для чувств».
— Мам, а ты знаешь, что мы сегодня рисовали? — Света вытащила из папки мятый лист, испачканный красками.
— Что, солнышко?
— Нашу семью! Папа — это вот тут, самый большой и на машине! А Миша — он вот, с мячом.
Рисунок был яркий, настоящий взрыв цвета. Папа Олег был желтый и сильный. Миша — зеленый и активный. У Светы на рисунке были огненные, оранжевые косы.
Мария нашла себя. Она была в центре. Красное платье, все как надо. Но…
— Света, а почему… — Мария провела пальцем по своему изображению. — Почему у меня нет лица? У меня только белый овал. Глаза где? Рот?
Света наклонила голову, совсем не понимая маминого вопроса. Для нее это было очевидно.
— Ну, а зачем тебе? — спросила дочь, вытирая рот салфеткой. — Ты ведь… просто есть. Как наш диван. Он красивый, мамочка, но он же не смеется и не сердится.
Мария почувствовала не боль, а холодный, пронзительный ужас. Это не метафора подруги. Это факт, увиденный ребенком. Она, Мария, — красивая, дорогая, функциональная мебель. Света не видела в ней человека. Она видела вещь.
В этот момент зашел Олег, в полотенце на бедрах, пахнущий свежим гелем для душа. Увидел рисунок.
— О! Класс! Света — какой папа важный! — Олег засмеялся, даже не взглянув на «белый овал» посреди рисунка. — Дай пять! Молодец. Маша, ты помнишь, я говорил про эту сделку?
Он не заметил ни вопроса Марии, ни ее лица, которое, кажется, впервые за много лет исказилось от чего-то похожего на отчаяние. Он переключился на функцию жены — собеседник, слушатель, тыл.
— Олег, — голос Марии был тихим, но в нем была такая сталь, что даже Света замерла. — А что, если я завтра… просто не проснусь?
Олег перестал говорить про сделку. Посмотрел на нее, как на сумасшедшую.
— Что за бред, Маша? Ты простудилась, что ли? Зачем такие мрачные мысли? Ты здорова, дом полон. Дети в порядке. Ты должна радоваться. Мы тебе дали все!
«Мы дали тебе все». Кроме права быть живой. Кроме права чувствовать. Он не понял вопроса. Не услышал крика.
— Ты прав, отец, — подумала Мария, глядя на мужа. — Чувства — это не то, что приносит пользу. И ты, Олег, этого не примешь.
Она встала. Пошла в гостиную, где стоял огромный, но бездушный телевизор. Включила его. Шла какая-то глупая комедия. И вдруг Мария засмеялась. Громко. Надрывно. Не от юмора — от абсурда. Она смеялась, чтобы услышать себя.
Олег выскочил из спальни.
— Маша! Ты чего?! Спятить решила? Детей сейчас разбудишь!
— Тише, муж. Мебель должна быть тихой — сказала Мария, и в ее пустых, но теперь вдруг очень холодных глазах, мелькнуло что-то, что Олег не видел никогда.
Он опешил.
— Ты какая-то странная стала. Сходи, купи себе что-нибудь. Сразу полегчает.
Но Мария уже не слушала. Она смотрела на идеальный, чистый пол, на блестящие вазы, на своего мужа, который предлагал ей покупку как решение боли. Она была мебелью. И теперь эта мебель готовилась к перестановке. К очень, очень серьезной перестановке.
***
Вечер был тихий, как всегда. Олег обсуждал по телефону, громко и важно, какую-то сделку с недвижимостью. Он ходил по гостиной, закладывая руки за спину, и казался очень большим, очень успешным и очень глухим. Мария стояла у стола, протирала идеально чистые бокалы. Мебель. Тихая, функциональная.
В руке у нее был бокал, а в голове — слова дочери: «просто есть». Слова мужа: «мы тебе дали все». И слова отца: «семья — не место для чувств».
Мария почувствовала, как внутри нее, там, где была пустота, вдруг начал скапливаться яд. Холодный, яростный яд.
Олег закончил разговор. Обернулся.
— Все, Маш. Сделка века! Мы теперь еще больше можем себе позволить! Ты рада?
Рада? Она должна была изобразить радость. Улыбку. Функция номер один: одобрение.
Но вместо улыбки, Мария вдруг опустила руку и швырнула бокал прямо на мраморный пол. Звон был оглушающий. Резкий. Громкий. Как ее собственный крик, который она держала в себе тридцать лет.
Олег вздрогнул. У него даже лицо перекосилось от возмущения. Не от страха за жену — от страха за идеальную чистоту дома.
— Маша! Ты что делаешь?! Ты с ума сошла?! Этот бокал… это же набор, он дорогой!
Мария засмеялась. На этот раз это был не смех абсурда, а живой, истеричный, злой смех.
— Дорогой?! — голос ее был сорван, но впервые он был ее. — Ты волнуешься за бокал? За стекло?! А то, что ты меня убил, тебе не дорого?! То, что я годами сидела здесь, как ваза, как твой диван, чтобы тебе было комфортно?!
— Прекрати! — рявкнул Олег, и это было уже не возмущение, это была чистая ярость собственника. — Ты устроила истерику из-за какой-то ерунды! Соберись, Маша, ты позоришь меня!
— Я не твой диван! Я живая! — крикнула она.
Впервые в жизни она увидела в глазах мужа не просто раздражение, а чистую, животную злость. И он сделал то, что делал, когда что-то шло не так с его имуществом. Он подошел. Резко схватил ее за руку, где блестело кольцо.
— Заткнись! — прошипел он, а потом его ладонь наотмашь врезалась в ее щеку.
Звук был сухой, резкий.
Мария не упала. Она устояла.
Вся боль, вся загнанная тишина, весь холод, которые были в ней, — все исчезло. Осталась острая, живая, физическая боль. Она чувствовала, как горит ее щека. Как ноет плечо.
Она почувствовала.
И это было ее очищение.
— Спасибо, Олег, — прошептала Мария, проводя пальцами по распухшей щеке. Впервые за годы ее глаза наполнились слезами. Живыми.
Он опешил. Стоял, тяжело дыша, уже жалея о случившемся, потому что это было «не по правилам».
— Маш, я… я не хотел… ты спровоцировала…
— Ты не хотел? — Мария достала телефон. Набрала номер. — Ты просто не знал, как заставить свою мебель замолчать.
Через двадцать минут приехала полиция, которую вызвала Мария. Приехала Вика, которую она тоже успела набрать, пока Олег пытался нервно загладить свою ошибку.
Олег пытался объяснить. Про бокал, про сделку, про нервы. Про то, что она сама виновата, что семья — не место для чувств.
Мария стояла в коридоре, прижимая к щеке пакет со льдом, который дала Вика. Она смотрела на мужа, которого уводили, и видела его слабость, его потерю контроля.
— Забираю детей — сказала она Вике, когда дверь за Олегом закрылась. — Забираю жизнь. Дом и вазы пусть оставит себе. Он их любит больше.
Она посмотрела на Вику — с живой благодарностью, с болью, с надеждой.
— Я больше не мертвая, Вик. Он меня воскресил.
И, выходя из идеального, но такого холодного дома, Мария почувствовала острую, но такую желанную боль. И впервые за много лет она ожила.
