Не родись красивой 35
Ольга домой не пошла. Она будто боялась переступить порог избы, где придётся встретиться с Евдокией. Она свернула к огороду.
Там, девушка опустилась перед грядкой с луком. Земля была влажной, чуть тёплой от дневного солнца. Девушка начала по одной выдёргивать тонкие травинки. Трава рвалась, ломалась между пальцами, запах от неё поднимался к лицу — и Ольга будто растворялась в этом занятии, забывая всё вокруг.
Несколько раз к ней подбегала Полинка — взволнованная, щебечущая, не понимающая глубины, лишь чувствующая неладное.
— Оля… Оля, ну перестань. Отдохни. Траву мы завтра выполем, слышишь? — девчонка присела рядом, пытаясь заглянуть Ольге в глаза.
Ольга молча качала головой и снова тянулась к травинке. Она будто не слышала голосов, будто всё, что осталось у неё сейчас, — это лук, земля и сорняки.
В груди стоял ком, тяжёлый. Всегда, когда перед глазами всплывал Николай, стоящий на мостках, растрёпанный, с кровью на губе, сердце болезненно сжималось. Она не могла забыть его взгляд — не злой, нет. В нём было столько терпения, доброты… и боли.
Но взгляд Кондрата. Резкий, обжигающий, будто он видел в ней виновницу их разлада. А ведь он не говорил ни слова… но его молчание резало не хуже укора.
Ольга тихо втянула воздух. Ей хотелось исчезнуть. Уйти. Покинуть этот дом, эту деревню. Чтобы родные братья перестали ссориться из-за неё. Чтобы никто не бросал таких слов, от которых ноги подкашиваются. Чтобы не видеть больше взгляда тётки Евдокии — тяжёлого, будто спрашивающего: «За что нам это?»
Она тянула сорняки и чувствовала, как каждая выдернутая травинка чуть облегчает дыхание, хотя в душе не становилось легче.
Да, ей нравился Коля. Да что там – нравился, она уже знала слово, которое боялась произнести. Она любила. Любила его взгляд, когда он улыбался ей украдкой. Его внимательность, его добрые руки. Любила, как он смущался, когда случайно касался её пальцев.
Ольга тяжело вздохнула, закрыла глаза, и на ресницах блеснули прозрачные капли. Она бы всё отдала, лишь бы быть рядом с ним, не причиняя никому горя. Но разве так бывает?..
Полинка опять выбежала к ней, но, увидев глаза Ольги, тихонько присела рядом и больше ничего не сказала. Просто сидела, как маленькая сестрёнка, которую тоже пригнули житейские бури.
А Ольга всё тянулась к траве — маленькой, нежной, беспомощной. И не знала, как вырвать свою собственную боль, которая росла куда глубже, чем сорняки на грядке.
Фрол умывался, тёр ладони, а Евдокия из ковша медленно тонкой ровной струёй лила воду. Солнечный свет уже уходил за изгороди, и руки мужа в полумраке казались грубыми, натруженными, чужими.
— Братья-то опять повздорили, — тихо сказала она. — Николай домой пришёл… в ссадинах. Губа разбита. И глаза какие-то… холодные. От Кондрата это всё. Что делать, Фрол?.. Ума не приложу.
Фрол молчал, пропуская воду сквозь пальцы. По усталому лицу можно было понять, что слова жены легли на сердце тяжестью.
—Да и Ольку, продолжала Евдокия, куда теперь денешь? Куда ей идти? Она ж одна.
Фрол вытер руки полотенцем, хмуро кивнул:
— Где она?
— В огороде была… лук полола. А теперь… — Евдокия посмотрела в окно, откуда тянуло прохладой. — Теперь за двором сидит. Сутулая вся. И глаза в землю.
Фрол приподнял бровь:
— И чего она там?
Евдокия не сразу нашла слова. Сжала губы, думая, как бы объяснить мужу душевное состояние девчонки.
— Чего?.. — повторила она глухо. — Она ведь не глупая, Фрол. Видит, что у нас делается. Чует. И себя винит. Как иначе? Раздор между братьями… А причина — она. Кто ж этого не увидит?..
Фрол отвернулся. Представил Ольгу — маленькую, тонкую, словно опалённую горем.
— Девчонка она… сирота…, произнёс он, Какая с неё вина?
— Да вины-то и нет, — подхватила Евдокия, но сердце человеческое, оно ведь не по разуму живёт… Особенно, мужское. Особенно — молодое.
Фрол молча провёл ладонью по лицу. Его сердце, крестьянское, простое, не привыкшее к хитрым разговорам, чувствовало одно: беда в дом зашла. И беда-то не внешняя, не житейская — а та, что посреди семьи встаёт стеной.
Евдокия тоже молчала, будто не решаясь дальше говорить о том, что точило её душу.
«Где видано, чтобы брат на брата из-за девки шёл…» — шептала Евдокия.
Фрол молчал. Сидел, опустив плечи. Он понимал всё так же ясно, как и жена. Понимал — и от того было особенно горько.
Он знал: Кондрат — горячий, вспыльчивый, прямой. А горячий человек, как огонь: сначала вспыхнет, а потом думает. Надежды на то, что между братьями всё как-нибудь само собой утрясётся, сейчас не было никакой.
Сели за стол. Тихо, без обычных разговоров. Только ложки звякали о миски. Никто не спрашивал ни о чём. Даже Полинка, всегда говорливая, сейчас сидела тихая, как мышонок, только глазами метала с одного на другого, всё пытаясь понять, что же произошло на самом деле.
Ольга чувствовала на себе тягость этой тишины и будто сама становилась её частью — тонкой, звонкой, болезненной. Не поднимая глаз, она осторожно черпала ложкой кашу, но еда не лезла в горло. Она ловила себя на том, что боится даже вздохнуть громче, чтобы не привлечь внимания и не добавить ещё одной тени к общей сумеречной напряжённости.
Колька изредка бросал на неё быстрые взгляды — короткие, тёплые, как прикосновение руки. Пытался улыбнуться, подбодрить, сказать: «Не бойся».
Ольга иногда смотрела на него — и сердце у неё наполнялось чем-то горячим и щемящим. И ещё страхом, виной, непониманием. Она опустила голову — и слёзы сами навернулись, дрожащим блеском застыли на ресницах, будто просили позволения упасть.
Она боялась, что если моргнёт — прольются прямо в миску.
И боялась ещё больше, что Колька это увидит.
Но он уже видел. И от этого боль в его глазах становилась только глубже.
Кондрат явился под вечер, хмурый, будто туча.
Фрол сидел у крыльца на толстом бревне, положив ладони на колени.
— Сядь-ка, — кивнул он сыну.
В ровном отцовском голосе слышался металл.
Кондрат помедлил, но сел рядом.
Над ними повисла тяжёлая, неподвижная тишина.
— Чего вы с Колькой не поделили? — спросил Фрол, глядя прямо перед собой.
Кондрат тяжело вздохнул.
— Папань, это наше дело. Сами разберёмся.
— Вижу я, как вы разбираетесь, — в голосе Фрола прозвучала горечь. — Колька пришёл, руки в ссадинах, губа разбита. Это что за разборки такие?
Кондрат молчал, только сжимал пальцы.
— Чего делите? — снова спросил Фрол, поворачивая к сыну медленный, тяжёлый взгляд.
— Да ничего мы не делим. — Голос Кондрата дрогнул.
Фрол качнул головой.
— Делите. Девку делите. Ольку. И решать ей, с кем она будет. Может, ей ни один из вас не надобен. А вы..., голос его задрожал от гнева,, мучите девку и меж собой вражду сеете.
Кондрат бросил быстрый взгляд, будто хотел оправдаться, но слова не нашлись.
—Ты старший, продолжал Фрол, с тебя и спрос другой. А ты что? Руками махать? Так я тебе эти руки-то поотрубаю, ну! — он стукнул ладонью о бревно.
Внутри у него, казалось, что-то рвалось, кипело.
—Отец, тихо сказал Кондрат, ты чего?..
— А того! — рявкнул Фрол и резко повернулся к сыну. — Не погляжу, что ты выше меня и здоровее. Ты семью позорить вздумал? Не позволю, слышишь? Не позволю, гадёныш!
Он сорвался, сам испугавшись собственного крика, но уже не мог остановиться — накопленное выливалось, как вода из пробитой плотины.
— Папань… да я…
— Помолчи! — резко оборвал отец. — Лучше посиди и подумай, пока голова есть.
Кондрат опустил взгляд, тяжело дышал. Он никогда не видел отца таким — грозным, страшным.
Фрол и сам не ожидал от себя такого. Глубоко вздохнул, обмяк плечами.
И тихо сказал:
— Семья — это когда плечом к плечу. А вы мне войну в доме устроили…
Вечер ещё держался светлый, но на душе у обоих было темно.
— Мать вся извелась. Где это видано, чтобы братья средь бела дня дрались? —уже тише проговорил Фрол. — Позор-то какой… на весь мир позор!
— Бать, да не дрались мы…
— Молчи! — вдруг опять загремел Фрол. Голос его проник через приоткрытую дверь в избу. — Будешь говорить, когда тебя спрашивают. А коли не спрашивают — помалкивай. Наговорился уже. Хватит.
Ольга сидела у печи, опустив голову, словно маленькая провинившаяся девчонка. Она по голосам догадывалась, о чём сейчас разговаривают дядька Фрол и Кондрат. Каждый тяжёлый звук бил в грудь, будто камень.
Она чувствовала себя виноватой.
Ей хотелось исчезнуть, пропасть, уйти, лишь бы не быть причиной раздора.
Евдокия в это время разливала свежее молоко по крынкам. Лицо её было строгое, но глаза мягкие — она всё видела, всё чувствовала.
Она тихо сказала:
— Ничего, Олька. Пускай отец с сыном поговорят. Давно им поговорить надо. А то сынки шибко вольные стали.
Ольга подняла глаза.
— Тётка Евдокия… — только и смогла вымолвить она, и тут же покраснела, потупилась. Смущение и страх сплелись внутри тонким клубком.
— А ты, девка, не волнуйся, — сказала Евдокия твёрдо, но с теплом в голосе. — Мы тебя в обиду не дадим.
Подошла к Ольге, положила ей на плечо тёплую, сильную руку, пытаясь этим касанием поддержать и убрать беду.
Дорогие читатели, в 14-30 я публикую рассказы об известных людях. Написаны они в художественном стиле и по откликам, очень интересны. Приглашаю присоединиться к чтению. Нажимайте ссылку и вы откроете для себя что-то новое: https://dzen.ru/a/aTVf0-FMwEu4Cake