Я опустила взгляд на кастрюлю и почувствовала, как пальцы сами сжимаются на ручке половника. Людмила Петровна стояла рядом, вытирала руки о фартук — медленно, демонстративно, словно готовилась к очередной лекции.
— Настоящая хозяйка здесь я, — произнесла она негромко, но так, чтобы все слышали. — А ты, Анечка, если что, можешь поучиться ещё.
Игорь сидел за столом, уткнувшись в телефон. Пальцы его скользили по экрану, и он даже не поднял головы. Кира возилась с куклой, Данила жевал бутерброд и смотрел куда-то в сторону окна. Никто не отреагировал. Будто и не было сказано ничего обидного.
Я сглотнула, попыталась выдохнуть ровно. Досчитай до десяти. Просто досчитай и промолчи. Но внутри всё кипело — густо, тяжело, как этот чёртов суп на плите.
— Я не хочу обидеть, — продолжила свекровь, поправляя платок на шее, — но хозяйка — это не та, кто варит. Это та, кто порядок наводит. Понимаешь?
Я резко поставила кастрюлю на конфорку. Суп плеснул через край, обжёг пальцы. Я дёрнулась, прижала руку к груди и застыла, глядя на мокрое пятно на плите. Боль была острая, но почти приятная — хоть что-то реальное среди этой вязкой, душной тишины.
Данила посмотрел на меня. Не спросил, не подошёл — просто посмотрел. В его глазах читалось что-то вроде немого вопроса: Ну что, мама, опять будешь молчать?
Я отвернулась, схватила полотенце и вытерла руки. Хотелось закричать, швырнуть эту кастрюлю об стену, выбежать на улицу и не возвращаться. Но губы сжались сами собой, и я только кивнула.
— Ань, ну слушайся маму, — пробормотал Игорь, не отрываясь от экрана. — Она же права.
Я больше не могу так жить.
Эта мысль ударила в висок, и я замерла. Впервые за много дней — нет, месяцев — я её не прогнала. Просто позволила ей остаться.
Кира потянула меня за рукав.
— Мама, не ругайся, ладно? — прошептала она, и в её голосе была такая тревога, что сердце сжалось ещё сильнее.
Я присела рядом, погладила её по голове.
— Хорошо, солнышко. Не буду.
Людмила Петровна фыркнула и снова принялась вытирать руки. Я встала, вышла из кухни. Ноги сами понесли меня к балкону. Дверь скрипнула, и я оказалась снаружи — в холодном вечернем воздухе, который пах сыростью и чьим-то дымом с нижнего этажа.
Я схватилась за металлический поручень. Он был ледяным, и пальцы мгновенно занемели. Где-то вдалеке лаяла собака. Машины шуршали по мокрому асфальту. А я стояла и пыталась просто дышать.
Почему я всё время молчу? Почему всё время прогибаюсь?
Дверь за спиной приоткрылась. Я обернулась. Кира стояла на пороге, босиком, в пижаме с зайчиками.
— Мам, ты чего тут?
Я вытерла глаза ладонью и попыталась улыбнуться.
— Да так. Проветриться вышла.
Она подошла, взяла меня за руку. Её пальцы были тёплыми, маленькими, доверчивыми.
— Ты… тёплая, — сказала она тихо. — Мне не холодно с тобой.
И тут что-то внутри меня треснуло. Я присела на корточки, обняла дочь и заплакала — первый раз за всё это время по-настоящему. Не сдержанно, не украдкой, а так, что плечи затряслись.
Ради неё. Ради себя. Я должна перестать молчать.
Вечером мы все собрались в гостиной. Телевизор работал без звука, на экране мелькали какие-то лица. Игорь сидел в кресле, листал что-то в телефоне. Людмила Петровна устроилась на диване, положив на колени стопку газет. Данила лежал на ковре, уткнувшись в планшет. Кира рисовала что-то на листке бумаги.
Я налила себе чай, села за стол. Чай был крепкий, почти горький — заварился слишком долго.
— Игорь, — позвала я. Голос прозвучал глухо.
Он поднял глаза, но не отложил телефон.
— М?
— Мне нужно с тобой поговорить. О твоей маме. О том, что происходит.
Людмила Петровна выпрямилась.
— Что такое? Опять начинаешь? — В её голосе не было злости, скорее удивление. Будто она и представить не могла, что я осмелюсь.
— Мне тяжело, — сказала я медленно. — Очень тяжело. Я не могу так больше.
Игорь вздохнул, потёр переносицу.
— Потом, Ань. Устал я. Не надо сейчас.
— Когда «потом»? — Я почувствовала, как голос дрожит. — Когда мне можно будет сказать, что я задыхаюсь в собственном доме?
— Истерик не надо, — встряла свекровь. — Ты вообще не в курсе, как здесь всё должно быть по-настоящему. Слушалась бы старших — проблем не было бы.
Данила резко вставил наушники, поднялся и пошёл к своей комнате.
— Мама, перестань на всех орать, — бросил он через плечо.
Кира перестала рисовать и посмотрела на меня. В её глазах стояли слёзы.
Я закрыла лицо руками. В груди нарастала тяжесть — чёрная, густая, почти невыносимая. Либо я скажу, либо меня просто не станет. Растворюсь.
На следующий день за ужином напряжение было таким плотным, что казалось — воздух можно резать ножом. Людмила Петровна накладывала картошку, комментировала каждое моё движение: мол, соли многовато, мол, лук недожарен. Игорь жевал молча, уставившись в тарелку. Данила сидел, барабаня пальцами по столу. Кира ковыряла вилкой в еде.
— Я здесь хозяйка, — сказала Людмила Петровна вдруг, глядя прямо на меня. — Так было и так будет. Это не обсуждается.
Я замерла. Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет.
— Игорь, — позвала я. — Ты слышишь, что она говорит?
Он поднял голову, посмотрел на меня устало.
— Да хватит уже, Анна. Не усложняй. С тобой просто невозможно жить.
И тут я поняла: если сейчас промолчу, всё. Больше шанса не будет.
Я встала. Руки дрожали, но голос прозвучал на удивление твёрдо.
— Если я здесь никто, тогда собирайте вещи. Обе. Мне хватит.
Тишина была оглушительной. Данила уставился на меня. Кира замерла, держа вилку в воздухе. Игорь медленно опустил ложку.
— Что? — переспросила Людмила Петровна. Впервые за всё время я увидела в её глазах растерянность.
— Я больше не буду терпеть, — повторила я. — Либо ты уезжаешь, либо я ухожу. И забираю детей. Выбирай.
Игорь резко встал.
— Ты не перегибаешь? Мам, пойдём. Не надо это слушать.
Но я не отступила. Встала в дверях кухни, скрестив руки на груди.
— Нет. Я впервые не молчу. Больше назад не вернусь.
Игорь замер, посмотрел на меня, потом на мать. Людмила Петровна схватила сумку, стала что-то бормотать себе под нос. Он молча пошёл к шкафу, достал куртку.
— Ну и оставайся, — бросил он глухо.
Данила подошёл ко мне, не говоря ни слова, положил руку мне на плечо. Просто так. Кира подошла с другой стороны, взяла меня за ладонь.
— Будет… хорошо, мама? — спросила она тихо, коверкая слова.
Я не стала обещать. Просто погладила её по голове, потом Данилу — по руке.
— Не знаю, солнышко. Но мы справимся.
Когда за ними закрылась дверь, в квартире стало так тихо, что я услышала собственное дыхание. Я прошла на кухню, села за стол. Руки больше не дрожали. Плечи не были сведены.
Кира забралась ко мне на колени, уткнулась носом в плечо.
— Мам, а у нас теперь… переменя?
Я улыбнулась сквозь слёзы.
— Перемены, солнышко. Это не всегда страшно.
Мы сидели так втроём — я, Кира и Данила, который устроился рядом на стуле, — и молчали. Я не знала, что будет завтра. Не знала, вернётся ли Игорь, останется ли он со мной или уйдёт навсегда. Не знала, как буду справляться одна, хватит ли сил, денег, терпения.
Но я знала другое: больше не буду невидимой. Больше не буду молчать, когда мне больно. Больше не буду жертвовать собой ради призрака семейного мира.
Впервые за долгое время я почувствовала себя настоящей. Живой. Испуганной — но своей.
Данила вдруг потянулся, обнял меня неловко.
— Мам, ты… нормально сделала.
Я прижала детей к себе и выдохнула. Глубоко, ровно.
Мы справимся. Я не знаю как, но справимся.
За окном шумела ночная улица. Где-то включили музыку, где-то хлопнула дверь машины. Жизнь продолжалась — непредсказуемая, пугающая, но моя.
И я больше не собиралась от неё прятаться.
Как вы думаете, смогла бы героиня иначе решить эту ситуацию?
Поделитесь в комментариях, интересно узнать ваше мнение!
Поставьте лайк, если было интересно.