Зачем я открыл письма после её похорон? Наверное, чтобы ещё раз убедиться, что был прав. Что она «сама виновата», что «нельзя быть такой слабой».
Или чтобы найти там оправдание себе.
А нашёл — приговор.
Третий день после похорон.
Квартира тихая так, что слышно, как в батарее перекатывается вода. Её тапочки стоят у кровати — носки внутрь загнуты, как она любила, чтобы «ножка не мёрзла».
Плед, которым я столько лет бросал ей:
– Накройся, старуха, простынешь — кто мне жрать готовить будет? – так и лежит на спинке кресла.
Я ходил по комнате кругами, как зверь по клетке. Не знал, куда себя деть: в телевизоре – пустота, на кухне – её чашка с подтёком от чая на блюдце.
Руки сами потянулись к её шкафу.
На верхней полке, за стопками аккуратно сложенных полотенец, я нащупал коробку. Картонная, перевязанная бледно-голубой ленточкой. Моя жена любила завязочки, ленточки – всю жизнь что-то перевязывала, связывала, складывала. Только нас с собой связать не смогла.
На крышке аккуратно, её ровным почерком:
«Не читать».
Я усмехнулся.
– Командир нашлась… – пробормотал. – Тебя уже и нет.
И открыл.
Внутри — толстая пачка конвертов. На некоторых – мои фамилия и инициалы, на других – просто «М». Даты… Десять лет назад. Пять. Год. Неделя до её смерти.
Письма, которые она писала мне.
И ни одно не отправила.
Первое попалось с пожелтевшим краешком. Десять лет назад.
***
«Миша.
Я пишу, потому что говорить с тобой нельзя. Когда я открываю рот, ты либо включаешь телевизор громче, либо говоришь, что я ною.
Сегодня ты сказал мне: “Ты никто. Ты тряпка половая, и поэтому тебя легче выкинуть, чем выстирать”.
Я улыбнулась, чтобы не раздражать тебя. Сказала: “Да, Мишенька, конечно”. Ты любишь, когда я соглашаюсь.
Я стояла потом на кухне и мыла пол. И думала – если я тряпка, значит, и ребёнок, которого я ношу, тоже тряпка?
Ты сегодня ударил меня в живот.
Сказал: “Не ори, соседей поднимешь. Там жира больше, чем ребёнка, не бойся”.
Боль была такая, что я не могла вдохнуть. Я сидела на кафеле, держась за живот, а ты в это время переключал каналы и орал из комнаты: “Борщ не забудь, тряпка!”.
В больнице сказали: “Случается. Организм сам избавился”.
А я знаю, что это ты избавился. От нас обоих.
Я не скажу тебе. Ты скажешь, что я опять всё выдумала.
Я пишу это письмо и прячу. Если бы я его тебе отдала, ты бы порвал и бросил в мусор, как старую половую тряпку.
Твоя — кому она ещё нужна. Лида».
***
Буквы расплывалась перед глазами.
Я сложил лист пополам, развернул. Руки дрожали, но не от старости — от чего-то другого, давно забытого. Страха, может.
– Бред… – выговорил я. – Я же… ну… не так всё было…
Но в висках уже бухало: «Ты ударил меня в живот».
И «организм сам избавился».
Я встал, прошёлся по комнате. Стал искать оправдания – привычным жестом, как сигареты.
– Ну, с кем не бывает?.. Мужские нервишки… Устал… Выпил…
Но письмо было в моих руках.
И датой внизу — тот самый год, когда врач в поликлинике сказал:
– Ну что, голубчики, внуков вам, наверное, не дождаться. У жены было… ну, сами понимаете, “женское”, поздно уже.
Я тогда только плечами дёрнул:
– Ничего, у нас и так расходов хватает.
Она тогда не заплакала. Только шторы поправила.
Оказалось — плакала она на бумаге.
***
Следующее письмо — без даты, только «зима».
«Миша.
Сегодня ты забрал у меня пальто. Сказал, что оно “слишком красивое для старой бабы”.
Ты любишь повторять, что я “должна знать своё место”. Мои места — кухня, ванна и твой шкаф, который я протираю каждую неделю.
Я стояла в коридоре в домашнем халате, а за дверью мела снег дворничиха в тёплой куртке. И я подумала: даже у дворничихи больше прав на тепло, чем у меня.
Ты сказал:
– Зачем тебе гулять? Кому ты там нужна? Сиди дома. Одежду продадим, долги покроем.
Я промолчала. Ты не любишь, когда я спрашиваю, какие долги. Ты сразу кричишь: “Я для семьи стараюсь!”.
Я люблю ходить в парк. Там берёзы, помнишь? Мы там однажды целовались. Ты тогда сказал, что никогда меня не отпустишь.
Ты сдержал слово. Ты действительно меня не отпускаешь. Никуда.
У меня остался один тёплый свитер, но он весь вытянутый, стыдно. Я всё равно его надеваю ночью и стою у окна, смотрю на улицу — и чувствую себя собакой, которую не выгуливают.
Ты не любишь книги, потому что “от них в голове мусор”.
Ты выключаешь музыку, потому что “в доме и так шумно”.
Ты не хочешь идти со мной в театр, потому что “там один разврат”.
Ты забрал у меня ключи от дома, потому что “тебе достаточно, где я”.
А мне уже не хватает воздуха.
Всё это я не скажу тебе.
Ты скажешь: “Заткнись, тряпка. Без меня бы сдохла”.
Я знаю, что без тебя — да, умерла бы. Потому что ты забрал у меня всё, что было моей жизнью.
Твоя Лида, которую ты прячешь, как старый сервиз.
Он хотя бы красивый».
***
Я сел на край кровати. Уперся ладонями в колени – так сильнее, чтобы не застонать.
– Да я… да я же не… – начал было и осёкся.
В голове всплывали сцены – обрывками, как старые плёнки.
Вот она крутится перед зеркалом в том самом пальто.
– Миша, посмотри, как сидит, правда хорошо? – улыбается.
Я, натягивая ботинки:
– Ты куда собралась наряженная? В свои шестьдесят? Тебя там кто увидит, кроме продавщицы? Вешай обратно, тряпка. Деньги лучше на кредит пойдут.
Пальто потом исчезло. Я даже не заметил, когда.
Вот она подходит ко мне со стихийного концерта на площади, глаза блестят:
– Они “Реквием” Моцарта играли, представляешь, живьём…
А я:
– Что за фигню там горланили? Лучше бы дома суп доготовила, а не шаталась.
И, по пути на кухню, даю ей подзатыльник – «по-доброму», чтоб знала.
Это всё она записывала.
Каждый мой подзатыльник, каждое «тряпка», каждое «заткнись».
Я взял следующее письмо.
***
«Миша.
Сегодня ты бил меня. Я пишу это спокойно, чтобы не забыть.
Ты умеешь бить так, чтобы не видно было. Ты сам этим гордишься.
– Я не дурак, – говоришь, – по морде бить – себе дороже: потом будешь по врачам таскаться, жаловаться.
Ты сделал всё правильно. По твоему.
Сначала — ладонью по затылку, чтобы я упала на пол. Не сильно, “чтоб дошло”.
Потом — кулаком в плечо, ниже ключицы, туда, где не видно в одежде.
Потом — ногой в бок.
Потом – кулаком в живот.
Потом остановился, отдышался и сказал:
– Не доводи. Ты меня провоцируешь. Нормальный мужик давно бы тебя убил.
Я лежала, слушала, как ты ходишь по комнате, и думала: это мой дом или твоя тюрьма?
Я стараюсь быть тихой. Я мою полы так, чтобы тряпка не шуршала. Я закрываю дверцы шкафа без звука. Я ставлю чашку на стол так, чтобы она не звякнула.
Я живу, как мышь, чтобы ты не разозлился.
Но ты всё равно находишь повод.
Сегодня – потому что я спросила, почему ты хочешь сдать меня в дом престарелых.
Ты сказал:
– Да потому что ты уже не баба, а обуза. Там за тобой ухаживать будут, а я хоть отдохну.
И усмехнулся:
– А то ты тут у меня рабыней числишься, а пользы никакой.
Я боялась, что ты действительно меня туда сдашь.
Я представляла себе: чужие стены, чужие люди, запах лекарств, и я — как старый шкаф, от которого избавились.
Пока ты бил, я думала, что если ты сдашь меня в дом престарелых, я буду самой тихой. Чтобы там хотя бы никто не бил.
Я пишу это письмо и не знаю, увижу ли тот день.
Может, умру раньше. От страха.
Лида».
***
Я дочитал — и впервые за много лет не смог выпрямиться. Сидел, сутулясь, как старый дворник на ветру.
– Бред… – шептал. – Опять преувеличивает… Любила она драму…
Но внутри что-то уже не верило мне.
Не ей — мне.
Я вспомнил, как на прошлой зиме она упала на кухне.
Я тогда сказал соседке:
– Да она у меня всё норовит. Стареет, вот и шатает.
Соседка кивнула:
– Ох, Михаил Петрович, всем нам туда…
А синяки у Лиды были там, где их не увидишь, если не разденешь.
Я давно уже не раздевал её. Мне было неинтересно.
***
Я доставал письмо за письмом. Слова повторялись, как молитва, только молилась она не о спасении, а о простом человеческом «услышь меня».
«Миша, сегодня ты назвал меня “ненужным придатком к квартире”.»
«Миша, ты сказал, что я “жру как слон”, хотя я сейчас вешу меньше, чем в двадцать».
«Миша, ты спрятал мои книги в кладовку и сказал, что это “мусор”, и что в доме будет только то, что нужно тебе».
«Миша, ты выключил радио, когда там играли Чайковского, и сказал, что тебе от этого “голова болит”».
«Миша, ты сказал, что даже если я умру, тебе не будет жалко, потому что “новую бабу всегда можно найти, а квартира останется”».
Письма были, как удары.
Только теперь уже в меня.
В одном, совсем свежем — за месяц до её смерти — буквы чуть дрожали, как руки.
***
«Миша.
Сегодня я впервые подумала, что я тебе действительно никто. Даже не тряпка.
Тряпку хотя бы иногда стирают.
Меня ты не стираешь, ты просто вытираешь об меня ноги.
Я уже не могу одна поднимать ведро, мне тяжело мыть полы. Сегодня я попросила тебя убрать со стола. Ты посмотрел на меня, как на грязь, и сказал:
– Стареешь, да? Вот и думай, что с тобой делать. Я тебя не нанимал.
Я хотела сказать: “Ты не нанимал. Ты обещал. В ЗАГСе. Что будешь со мной, в болезни и здоровье”.
Но ты не любишь, когда я напоминаю тебе твои же слова.
Знаешь, чего я боялась больше всего все эти годы?
Что стану ненужной.
Я старалась быть нужной – стирала, варила, убирала, молчала.
Я думала: если я буду хорошей, ты меня не выкинешь.
Но сегодня, когда ты сказал: “Можно же и без тебя обойтись, Лидка. Ничем ты не дороже стиральной машины”, – я поняла, что уже выкинута. Просто меня пока забыли вынести до контейнера.
Я не знаю, увидишь ли ты это письмо.
Да и нужно ли.
Мне очень страшно. Я чувствую, что ухожу. Ты считаешь, что я симулирую, что “старые все любят внимание”.
Я не прошу у тебя нежности. Я прошу только одного: когда меня не станет, не говори людям, что “она у меня тяжёлая была, а я терпел”.
Пусть они думают, что ты был хороший.
Я этого хочу, правда.
Потому что если узнают, как ты ко мне относился, люди подумают, что я была совсем ничто, раз так терпела. А я не ничто.
Я просто очень любила тебя.
Твоя Лида».
***
В этот момент что-то во мне сломалось.
Не громко, не с криком. Тихо. Как трескается лёд под ногами.
Я встал, подошёл к зеркалу. Посмотрел на себя внимательно.
Седина, нос с горбинкой, к которому она когда-то прикасалась пальцем и смеялась:
– У меня муж как орёл.
Глаза, которые столько лет смотрели сквозь неё.
Рот, из которого летели «тряпка», «никто», «старуха».
– Ты кто? – спросил я отражение. – Муж? Человек?..
Письма лежали на кровати веером. Их было много. Столько, что ими можно было обклеить все стены этой квартиры, все те комнаты, где я кричал на неё, бил, унижал, и думал, что это нормально, что так «во всех семьях».
Я опустился на стул и взял чистый лист. Пальцы едва держали ручку.
Если она писала мне письма, которых я никогда не читал, значит, теперь моя очередь написать.
«Лида.
Зачем я открыл твои письма после похорон?
Я думал, что найду там подтверждение, что ты преувеличиваешь. Хотел ещё раз доказать себе, что прав.
А нашёл то, чего боялся всю жизнь: правду.
Знаешь, как я оправдывал себя все эти годы?
Я говорил себе: “Я кормлю. Я плачу за квартиру. Я не пью так, как другие. Значит, я хороший муж”.
Я думал, что если не уйду, не заведу любовницу, уже герой.
Ты писала, что я бил так, чтобы не видно было. Это правда.
Ты боялась дома престарелых.
Ты не знала, что я сделал из нашего дома свой маленький дом престарелых.
Ты боялась быть ненужной.
Я каждый день подтверждал тебе, что это так.
Теперь я понимаю, что тряпка был я.
Грязная, пропитанная злобой и страхом, что без тебя я никто.
Ты потеряла нашего ребёнка из-за меня.
Ты ушла тихо.
Даже умирать постеснялась громко – чтобы меня не беспокоить.
Я не прошу у тебя прощения.
У меня нет на это права.
Я просто признаю: всё, что ты написала, правда.
Миша».
***
Я поставил точку и долго смотрел на неё. Смешно — столько лет я ставил точки в наших разговорах громким хлопком дверью, выключенным светом, отвернутым лицом.
Теперь точка была маленькая, чернильная.
И почему-то казалась тяжелее, чем все мои крики.
Я сложил своё письмо и положил его в ту же коробку, где лежали её. Перевязал той самой голубой ленточкой.
Потом поднялся. Суставы хрустнули, как старая лестница.
В комнате было всё так же тихо. Только где-то вдали, за стеной, кто-то включил радио, и тихо заиграла музыка. Я не знал, что это, но подумал: наверное, то самое, что она любила. Чайковский или Моцарт — какая теперь разница.
Прошёл на кухню, посмотрел на стул, на котором ты сидела, когда чистила картошку. На плиту, на которой я столько раз стучал кулаком, требуя обед “по расписанию”.
Понял, что жить в этой квартире дальше — значит каждый день читать твои письма, даже не открывая коробку.
Некоторые скажут: надо жить и искупать вину, помогать другим, рассказывать.
Может, так и надо.
Но я – не из тех.
Я слишком долго был трусом.
И сейчас тоже буду трусом.
Я не буду искать лёгкого выхода в оправданиях.
Я выберу другой — такой же подлый, как вся моя жизнь.
Когда вы, может быть, прочтёте мои слова, меня уже не будет.
Я, как всегда, уйду первым, бросив всё на пол: жизнь, письма, эту квартиру, своё тело.
Ты хотела, чтобы я хоть раз остался один.
Вот теперь останусь навсегда. 🔥 Захватывающее внимание 👇