Я нёс отца по ледяной лестнице и слушал ровный голос жены:
— Дима, не драматизируй. Возьми такси, я на час взяла твою машину.
В этот момент я понял простую, как холод, вещь: рядом со мной не друг и не соратник. Рядом человек, у которого «часик» всегда важнее чужого кислорода. И всё, что дальше со мной произошло — пожар на дачах, сорванные привязи, метель и автобус в кювете, — только закрепило это знание: в беде союзника видно сразу.
Диализ без машины
Когда жена сказала, что взяла мою машину, а мне нужно везти отца в клинику на диализ, я ведь хотел ответить, как отвечают люди воспитанные, — «да, конечно», — но внизу, у лифта, уже стоял отец, и я видел не его старость, а свою, не седину его, а ту нитку совести во мне, которая вот-вот лопнет от тянущейся лжи — «успеем».
Я понёс его по ступеням, останавливаясь на каждой площадке, и слушал, как шуршит по телефону её пакет с покупками и в этот тихий, мерзкий шелест, который сделал меня лишним в собственной жизни, я впервые ясно сказал себе не ей, рядом со мной человек, у которого в любую минуту важнее «часик», чем чей-то кислород.
Лестница пахла железом, отцовским страхом и моим стыдом, и разве не так судят человека: без крика, без протоколов, а просто ставят перед ним другого, слабее, и спрашивают глухо — «успеешь?». Я успел — чудом: довёз, выслушал строгий выговор медсестры («почему опоздали?»), постоял в коридоре, где всегда немного холодно даже летом, потому что там люди очищают собственную кровь, а я старался очистить свою совесть молчанием.
Возвращаясь, я увидел на экране телефона аккуратную улыбку жены в «сторис»: пакеты, тёплый свет, подпись — «полезные покупки для дома».
Для какого «дома», подумал я, когда в этом «доме» я — грузчик совести, а не хозяин.
И вот тут, в этом незначительном на вид месте, Достоевский во мне — я клянусь, он живёт во всяком, кто хоть раз поймал себя на лжи — поднял голову и спросил так, что стало холодно: «Диман, а не ты ли сделал её такой — своими “да”, своими “потом”, своим тихим согласием на любую подмену смысла удобством?»
И я не нашёл оправданий. Старик на кресле в клинике дышал ровнее, чем я у собственных дверей.
Пожар и шланг
Вечером дачи всегда кажутся детскими: пахнет травой, дымом от соседа, который любит недожаренное мясо, разговорами через забор про погоду.
В тот вечер пахло гарью совсем другой — мокрой, чёрной, той, что лезет в горло и говорит одно: «горит». У стариков-соседей тлела проводка в подвале; огонь уже шёл языком к нашему забору; ветер был злой, ноябрьский. Я крикнул: «Открывай ворота! Нужен проезд, нужен шланг!»
И здесь случилось то, что не забывают даже самые терпеливые: жена, не повысив голоса, прикрыла руками свою клумбу — как будто там лежит сердце, — и сказала: «Только не мой шланг, Дима! Порвут. И по газону не пускай! Это всё деньги».
Скажите, разве это преступление? Нет, это мелочь и всё же в мелочи иногда прячется вся душа человека.
Я метался, как вор, искал разводной ключ, который она «спрятала, чтобы не украли», ломал ржавый кран ломом, чтобы подключить воду, терял минуты. Соседи, притравленные дымом, смотрели на меня так, как смотрят на того, кто должен был быть первым, а оказался занят своим.
Мы сбили пламя вместе с ребятами из МЧС, что приехали быстро, это правда, но чёрный остов от их сарая как игла всё время напоминает «Дима опоздал».
И опять тот внутренний прокурор: «Ты ведь видел её раньше. Видел её отношение к чужой беде как к чужой воде на твоём газоне; видел и молчал, потому что так удобнее жить: без ссор, без долгих разговоров. Значит, соучастник?» Я не отбился. Оправдываться перед собой унизительнее, чем перед судьёй.
Цена «на часик» в производстве
На складе я всегда был жесток, к себе прежде всего: без страховки на высоту не выйти, купил на свои, не обсуждается. И вот утро, спешка, люди готовы, а привязей нет.
«Я дала брату, — сказала жена. Голос прекрасный, холёный, никаких зловещих тембров, — ему двухэтажный гараж надо покрыть, вернёт». Вернул — порезанные, как будто кто-то нарочно перерезал нервы людям.
Проверяющие ушли со штрафом, а бригада смотрела на меня. А я — на пустое место на крюке. Как тут не признаться, что в нашей трагикомедии я сам распределил роли — она берёт, потому что всегда брала; я молчу, потому что всегда молчал, — и мы оба довольны, пока не приходит день, когда чья-то жизнь может стать ценой «на часик».
Тут, быть может, Чехов сказал бы коротко, почти улыбнувшись: «Человек должен быть порядочным». Но мне не хватало чеховской тишины, моё сердце кипело, как плохой самовар, пенилось, шипело, но всё ещё не решалось взорваться.
И я уехал. Без сцены, без хлопанья дверьми. Собрал пакет: пару рубашек, толстовку, книгу, — смешно; как будто беглецу нужно чтение.
В домике с железной печкой вещи вдруг заговорили честнее людей: дрова — «подкинь вовремя, иначе прогорим», чайник — «не доводи до свиста», стол — «лучше грех признать, чем оправдать». Я написал себе на листке детские правила — «никаких “ты должен”, только “могу/не могу”; финансы — прозрачно; здоровье — не пункт, а график» — и засмеялся вслух: да, господа присяжные, сорок пять лет, а я учусь жить заново с азбуки.
И здесь во мне начался тот самый «достоевский» разговор с самим собой, от которого устают глаза: «А что, Дима, ты хочешь — новой любви? Да разве имеешь право, если старую сам довёл до такого холода? Или ты хочешь не любить, а чтобы тебя полюбили — как убогому дают суп на ночь? Или, может быть, тебе нужен партнёр — слово смешное, деловое, но честное? Кто тебе сказал, что ты достоин?»
Я спорил с собой и с Достоевским, обзывал себя, защищал и, кажется, впервые в жизни не выиграл и не проиграл — просто устал и решил искать не утешительницу и не хозяйку, а человека, который в беде прибавляет сил, а не забирает кран.
Да, я встречался с разными. Дурацкие, неловкие кафе, слишком длинные разговоры.
Одна — тонкая, как берёзовая ветка, — говорила стихами, и в каждом их слове сквозило: «не люблю больниц, не способна смотреть на кровь». Другая — добрая, деловая — уже в первый час расставила мои чашки по своим местам: «так правильно», и я увидел новое начальство в халате. Третья — измученная, прекрасная в своей усталости — требовала не руки, а груди: «побудь моим плечом», и я понял, что стану лишь ступенькой в её лестнице наверх.
Я возвращался к печке, к собственному суду, и говорил: «Нет. Лучше быть одному, чем снова с краном без ключа».
И вот мы встретились почти смешно. Объявление о продаже старого генератора. Она пришла в неяркой куртке, с руками, которые умеют держать инструмент не для фотографии.
«На крайний участок, — сказала, — свет падает, мужчины у нас “потом” любят, а я — не люблю мерзнуть». «Как звать?» — спросил я, как спрашивают у прохожего дорогу. «Вера», — ответила она. Я усмехнулся неудачно: «имя-нагрузка». «Да, — сказала она так просто, будто признавалась в росте, — но я справляюсь».
Мы обменялись телефонами «на случай» и я подумал, какое прекрасное русское слово — вера. Не та, которую носят как украшение, а та, что греет руки, когда от мокрого снега они не слушаются.
Ночная трасса, где суд идёт без протокола
Метель, как всегда, пришла не вовремя. Я вёз отцу масло, рецепт, тёплую куртку, — смешной набор для войны, — когда увидел аварийную «ёлочку» на обочине: кювет, на боку микроавтобус, тёмный бок, как рыбина, и крик — детский, резкий, который стыдно не услышать.
Остановился и, как это бывает, судьба любит точность, в снегу, по колено, стояла она — в той же неяркой куртке, говорила в телефон коротко: «километр после поворота на Озёрную, двое детей, водитель в сознании, кровь из лба», — и не оглядывалась.
— Дмитрий? — сказала, увидев меня. — Слава Богу. У тебя трос?
— Есть.
— Давай так: ты — под дверь, чтобы не захлопнулась, я — к детям. Потом трос, но без рывков, на счёт три; и, пожалуйста, не геройствуй — спина одна.
Скажите, разве это любовь? Да нет, это порядок вещей и всё-таки в этой деловой простоте я впервые за много лет почувствовал не восторг к женщине, а страшное, хорошее желание быть достойным её коротких глаголов.
Мы открыли боковую дверь. Внутри — пар, плач, испуг, тонкая, безобразно честная струйка крови по женскому лбу. «Дышите, — говорила Вера, — вот так; держите салфетку; мальчики, смотрите на меня: раз, два, три».
Я держал дверь, как держат слово, изо всех сил, потому что иначе захлопнет. Мы достали плед, мою куртку отдали старшему.
Остановились ещё две машины. Один человек без разговоров вынул аптечку — как будто всю жизнь ждал этого момента, — другой принес фонарь. Мир в такие минуты способен на порядочность и это почти чудо.
— Крюк справа, низко, — сказала Вера. — Только не ныряй без упора.
— Понял, — ответил я и в тот миг, когда трос натянулся, я услышал в собственной спине мерзкий, предательский хруст — возраст, дорогой мой, не спрашивает, готов ли ты, но я не отпустил. Потому что там, где считают до трёх, старикам плакать нельзя.
«Раз, — сказал я, — два, — сказала она, — три!» — и автобус пополз, скрежетнул железом о снег, поднялся на ладонь, на две, на три. «Ещё, — крикнула Вера, — тихо!», — и мы, как дети, которым дали настоящую работу, вытянули эту тяжёлую рыбу на обочину. Скорая приехала вовремя, фельдшер посмотрел на нас так, как мужчины смотрят на других мужчин — без благодарственных речей, просто с кивком: «правильно сделали».
И если бы вы спросили, что я чувствовал — гордость? Нет. Страх быть хуже той женщины, которая рядом считала секунды. И какое-то тихое счастье, нелепое для моего возраста: синхронность. Да, это слово; когда ты говоришь «раз», а другой уже знает, что будет «три».
Тёплый воздух и холодные выводы
Мы сидели в машине. Печка шумела, как старый друг, которому можно рассказать всё и не стыдиться.
«Почему ты остановилась?» — спросил я, и вопрос был глупый, как все вопросы после дела. «Потому что могу, — ответила Вера. — И потому что слишком поздно один раз не остановилась в жизни; теперь — всегда “сейчас”».
Я кивнул. Мы не говорили о любви, Бог с ней. Мы говорили о списке, который надо собрать в багажник: аптечка, одеяла, перчатки, и о тренинге для моих ребят на складе. «Сделаем, — сказала она. — Я умею».
И мне показалось, что это самое нежное признание из всех возможных: «я умею».
Дорога домой была на редкость короткой. И всё же я успел посмотреть на свою жизнь, как на стол после гостей: здесь — пустые бокалы (диализ и мои опоздания), тут — крошки (пожар и шланг), а вот — нож, которым резали хлеб (привязи и брат), — и всё вместе это выглядело, как бедный, но честный ужин, который надо убирать самому.
Я понимал, что жена моя не злодейка, нет. Она человек, не привыкший быть рядом у беды, и, вероятно, я сам воспитал в ней это удобное равнодушие. Но теперь у меня внутри появился какой-то смешной, упрямый ребёнок, который говорил: «Хочу иначе. Хочу человека, с которым “раз-два-три” будет одним дыханием».
С женой без шума, с точками
Мы говорили спокойно. Это было труднее крика. «Мы по-разному понимаем “вместе”, — сказал я. — Мне нужен партнёр не в счётах и не в фотографиях, а в делах, там, где надо открыть ворота, дать шланг, не брать без спроса привязи, поехать с отцом, если я сорвусь по дороге».
«Ты нашёл другую?» — спросила она и впервые посмотрела на меня без привычной победы в глазах.
«Я нашёл себя, — ответил я. — И человека, с которым мне не страшно считаться слабым».
Она пожала плечами. Так пожимают плечами те, для кого жизнь состоит из маленьких удобств, а не из больших решений. Ушла в комнату, где тепло и светло, и где не пахнет гарью. Я не осуждал. У каждого свой нос.
Вместо клятв
Мы с Верой начали не с клятв — с дел. На складе мужики хихикали — «жгут, жгут, чего там, баба учит», а через сорок минут уже молчали и тянули ремень правильно, потому что её взгляд не оставлял места мальчишеству.
На даче мы прошли по соседям, составили карту кранов и ворот, договорились: «ключ — на гвозде, не прячем».
Я впервые увидел, как можно любить людей без громких слов — прилаживая к стене держатель под трос, проверяя фонарь, перчатки, сроки аптечки, и понял, что, кажется, роскошь после сорока пяти — это не страсть, а порядок.
Отец поехал на диализ и Вера села рядом без комментариев — просто потому, что знала: усталость такой же враг, как невнимательность.
«Я подменю тебя на тренинге, — сказала. — Не геройствуй».
«Ты не обязана», — пробормотал я каким-то старым голосом; «Я и не обязана, — улыбнулась. — Я хочу».
Как просто и как страшно честно.
***
Я не стану моложе и слава Богу, у молодости слишком лёгкая рука для решений.
У меня периодически хрустит спина, темнеет в глазах, когда резко встаю, зато есть вещь, которой не было в тридцать: право сказать «нет» без злобы и «да» без торговли.
Жена — слово трудное, потому что в нём можно жить как в тёплой комнате и как в бедном, но честном шатре. Я, кажется, выбираю второе.
Если хотите морали — я не дам. Скажу только: жена как друг и соратник — это не грамота на стене и не сторис в магазине. Это тот человек, с которым на мокрой дороге вы говорите «раз-два-три» и тянете вместе, даже если у одного из вас хрустит спина, а у другого замерзают пальцы. Всё остальное — удобства.
И если уж вопрос «мужики, как у вас?» — пусть будет не воинственный, а честный: было ли так, что рядом оказался не зритель и не контролёр, а тот, кто удержал дверь, пока вы держали трос? Узнали ли вы в этот момент, кто вам жена, а кто — случайный прохожий?
Подпишитесь на канал, чтобы вы могли оставить комментарий или рассказать свою историю.