Небо над аэродромом было затянуто блеклой, молочной пеленой, укутанной в серую мантию — та самая дымчатая дымка, что по целым дням висела над севером летом, не решаясь ни пролиться дождем, ни рассеяться от ветра. Лишь изредка ленивые порывы пробегали по пожухлой траве и выцветшим флагам на вышке, беспомощно шевеля полотнища на бетонных столбах.
Где-то вдали резко, почти сердито, прокричала птица, словно осуждая этот душный, застывший мир. Пилот Ми-8, Алексей Рогожин, чьи сорок лет отпечатались в уголках глаз, сдержанно выругался себе под нос. На лбу проступили капли пота. Удушающий зной просачивался под воротник, под швы комбинезона, словно сама тайга пыталась пробраться в поры, смешиваясь с запахами бензина, машинного масла и старой, въевшейся пыли.
Он провел запястьем по лбу и обернулся к одному из техников. «Всё погрузили?» — спросил он безразлично, скорее по привычке, чтобы еще раз все перепроверить. Ящики с медикаментами, провизия, канистры с соляркой, пару коробок с инструментом — всё по списку. Проверил дважды. Ему ответил парень в затемненных очках, угрюмо жуя жвачку. Местные еще просили захватить сети, но на базе не выдали.
Алексей кивнул и скользнул взглядом по ржавой цистерне у ангара. Время не ждало. Солнце миновало зенит, и день пошёл на убыль. И хотя закат в этих краях наступал поздно, лето ощущалось иным. Жара не спадала и не отступала, а будто накапливалась, сгущая воздух в плотный, тягучий ком между небом и тайгой. Он втянул в себя воздух, забрался в кабину и опустился в кресло, которое с податливым скрипом приняло его тело.
Пальцы сами собой, по памяти, скользнули по рычагам и тумблерам, погладили приборную панель, где каждая царапина была знакома им, как шрам на собственной ладони. Старый добрый Ми-8 — не красавец, не машина грядущего, но верный, испытанный в деле. Один из тех, кому доверяют без лишних слов, как доверяют старой собаке или выносливой лошади — не с восторгом, а с глубочайшим уважением. В наушниках захрипел голос дежурного. «Рейс 173. Вылет разрешаю. Ожидается перемена погоды, но вы должны успеть».
«Подтверждаю», — отозвался он и запустил двигатели. Корпус вертолета содрогнулся, пробуждаясь от тяжелого сна, и знакомая вибрация побежала вверх по ногам. Гул нарастал, взметая клубы пыли, пахнувшие раскаленным металлом. Алексей вскинул голову, пробежался глазами по приборам. Всё в норме. Лететь предстояло около двух с половиной часов, возможно чуть больше, если не встретится встречный ветер.
Поселок, куда он держал путь, был из тех, где ютится от силы полсотни душ. Охотники, рыбаки, те, кто ушел от суеты. Связь с ними была непостоянной. Самолеты там не садились, только вертолет. Раз в месяц, а то и реже, потому каждый груз был сродни глотку жизни. Его ждали. Поднявшись над полосой, Алексей вывел машину на курс, и вскоре аэродром растворился за кормой, крохотной точкой, утонувшей в безбрежном, густом, тяжелом, словно океан, зеленом море тайги.
Внизу, под крылом, расстилалась бескрайняя масса деревьев — темных, высоких, сплетенных в единый ковер. Где-то поблескивала вода, кое-где виднелись проплешины вырубок. Пейзаж казался однообразным, но он-то знал — это обман. Эта земля жила, дышала полной грудью и могла быть столь же опасной, что и внезапный шторм или роковая поломка. Она терпела, но не прощала ошибок.
Он слегка убавил тягу, откинулся в кресле и устремил взгляд вперед. Небо по-прежнему оставалось мутным, но без тревожных признаков. Тайга внизу переливалась волнами, словно меховое море. И в этой обманчивой идиллии, в мерном, убаюкивающем рокоте винтов было нечто умиротворяющее: «Летишь — значит, живешь. В полете всё просто. Есть цель, есть курс, есть управление. Только ты и небо». Он провел ладонью по шее, поправил наушники.
Связь работала, ничто не предвещало беды. Всё шло своим чередом, как в сотнях предыдущих рейсов. Полтора часа пути промелькнули без происшествий. Ми-8 вел себя покорно. Алексей проверял приборы почти машинально, не отрывая взгляда от линии горизонта. В его движениях читалась уверенность человека, для которого небо стало домом вот уже больше двадцати лет. Сначала учебка, потом армия, затем гражданская авиация.
Здесь он всё знал. Так же, как знал, не глядя, где в кабине лежит аварийная аптечка. Как по едва уловимому изменению гула винтов или по легкой дрожи машины почувствовать порыв ветра еще до того, как он ударит в борт. Однако на 280-м километре небо впереди сгустилось. Воздух стал тяжелее, плотнее. Тени вытянулись, хотя солнце все еще висело достаточно высоко. Он сбавил скорость.
Минут через пятнадцать в наушниках снова скрипнуло. «Рейс 173. Обновленная метеосводка. Ожидается незначительное ухудшение погоды. Сохраняйте высоту и курс». «Принято», — откликнулся Алексей. Он ожидал тряски, но не сильной. Однако спустя несколько минут вертолет ощутимо качнуло. Не единым толчком, как бывает при резком шквале, а серией коротких, отрывистых рывков, будто невидимые великаны дергали его за веревки в разные стороны.
Алексей инстинктивно вцепился в рукоять коррекции шага. Штормом это назвать было нельзя, но лететь становилось все менее комфортно. Машина будто обрела своенравие, ее реакции стали запаздывать, создавая ощущение, что она плывет по воздуху вязко и неуверенно. Прошло еще шесть минут.
Затем раздался резкий, сухой треск, будто ломалось переутомленное металлическое ребро. Алексей сразу понял — дело не просто в ветре. Одновременно затрепетала стрелка показателя давления в правом топливном насосе. Он действовал спокойно, выверенно. Адреналин не выбивал его из колеи, напротив — сужал мир до точки, до кабины, до панели приборов. Он попытался развернуться, взяв вектор на ближайшую посадочную точку, но машину начало кренить. Алексей выровнял вертолет и начал лихорадочно перебирать в уме варианты.
До поселка было слишком далеко, но в пятидесяти километрах ниже, по карте, значилась старая вырубка. Возможно, сгодится. «Вызывает рейс 173, — он вызвал диспетчера. — Технические неполадки. Вынужден искать точку для аварийной посадки. Координаты… Не уверен, что смогу взлететь. Вышлите помощь». Ответа не последовало.
Радио шипело, хрипело и затихло. На панели мигнул и погас сигнал связи. Алексей сдавленно выдохнул сквозь зубы. Ну, конечно. Он уже видел внизу неровную полосу — старую просеку, кое-где поросшую низким, упрямым кустарником. Не идеальная площадка, но выбора не оставалось. Вышка управления безмолвствовала. Вертолет продолжал терять тягу. Падения как такового не было.
Машина просто начала опускаться, нехотя уступая высоту, словно тяжелое тело, медленно погружающееся в трясину. Алексей дожал рычаг, вывел корпус в максимально устойчивое положение, сбросил скорость. Прямо под ним мелькнули верхушки деревьев, а затем — пустая прогалина, изъеденная кочками. Он понял — это его шанс. Маленькое пятно спасения. Посадка вышла жесткой, без капли изящества. Левая стойка провалилась в мягкую землю и ушла вглубь. Машина резко накренилась.
Один из лопастных узлов чиркнул по торчащей ветке. Винт, с визгом подаваясь, изогнулся, рванул воздух на части, и вертолет замер, перекошенный, с последним лязгом истерзанного металла. Приборы мигнули в прощальном судороге и потухли. Воцарилась тишина. Алексей сидел недвижимо, его руки все еще сжимали рычаги. В наушниках стояла мертвая, бездонная тишь. Сердце глухо, с перебоями, стучало в груди, словно второй, аварийный мотор, не оставляя ни секунды внутренней тишины. Спустя несколько минут он выбрался наружу.
Колени подкосились, едва он ступил на неровную, кочковатую землю. Под ногами хрустела выжженная солнцем трава, лежал мягкий, пружинящий слой хвои, и воздух был напоен терпким запахом разогретой смолы и горьким духом раскаленного железа. Тайга вокруг не была глухой, но и не казалась дружелюбной. Где-то назойливо стрекотали насекомые, доносились отрывистые переклички птиц, стучал дятел, и это летнее безмолвие не несло покоя, а, напротив, действовало как тихий, но неумолимый раздражитель.
Алексей неспешно совершил обход вокруг фюзеляжа. Горючее не просочилось наружу, угрозы возгорания нет. Запас питьевой воды остался нетронутым. Рация в кабине была выведена из строя. Зато аварийный радиомаяк уцелел и, как и положено, включился сам в момент катастрофы. Он позволил себе выдохнуть. Теперь оставалось лишь ждать и пытаться сохранить рассудок.
Пришел он в себя не сразу. Первым пробился сквозь пелену беспамятства звук — не голос, не крик и не треск радиоэфира, а тихий, настойчивый шорох. Это ветер терся о стену леса, словно пытаясь пробраться внутрь. Где-то похрустывали сухие сучья, что-то тихо щёлкнуло в кабине. Затем пришло осознание: кругом тьма. Над головой простирался тёплый, почти осязаемый сумрак. Сумка, подложенная под голову, сползла, спина затекла. Алексей медленно приподнялся, ощущая, как всё тело отзывается глухой, ноющей болью в рёбрах и пояснице. Он ещё не свыкся с этой вынужденной неподвижностью. Вся его сущность рвалась назад, в кабину, на высоту, под гул моторов, к тем привычным вибрациям, в которых мозг чувствовал себя в безопасности. Снаружи же стояла предрассветная тишина, звенящая и бездонная.
Лёгкая дымка окутывала поляну. Над самой землёй, стелясь по траве, колыхался лёгкий туман. Комары вились в воздухе неистовым роем. Алексей выбрался из-под обшивки и ещё раз, уже в сотый раз, осмотрел вертолёт. Машина вросла в землю прочно и неподвижно, как монумент. Он прожевал скудный завтрак из сухпайка, запив его несколькими глотками воды из кружки. Ноги гудели от усталости, поясница ныла, напоминая о вчерашнем жёстком падении.
Но физическая боль была не самой страшной. Хуже давила неизвестность, и особенно — тишина в ответ. Радиомаяк исправно мигал, но дошёл ли его сигнал до кого-либо? Алексей залез в кабину и попытался подать питание. Приборы на мгновение ожили и погасли. Основной передатчик был мертв. И тут он вспомнил о портативной рации, о которой в суматохе первого дня совершенно забыл. Из аварийного запаса он извлёк старую, видавшую виды R394. Правда, существовала одна сложность.
Ей требовалось напряжение в 12 вольт, а прямое подключение к бортовому аккумулятору грозило её сжечь. Нужно было это напряжение понизить. Он открыл ящик с аварийным набором, и его плечи опустились в немом облегчении. Он достал преобразователь, кабель, отрезал нужный кусок и зачистил концы от изоляции. Аккумулятор вынимать не стал, просто подвёл провода к клеммам. Красный — на плюс, чёрный — на массу. Проверил мультиметром. Идеально. Подключил преобразователь.
Раздался тихий щелчок — и загорелся зелёный индикатор. Напряжение пошло. Теперь очередь рации. Подсоединил её к выходу преобразователя, вставил разъём антенны, раскатал провод вдоль корпуса и закрепил его на сломанной стойке. Чем выше, тем лучше. Затем, затаив дыхание, включил аппарат. Панель моргнула, из динамика донёсся ровный шипящий звук. Он надел наушники и произнёс в микрофон: «Это рейс Алексей Рогожин. Совершил аварийную посадку. Передаю приблизительные координаты». Он медленно, чётко продиктовал цифры. «Автоматический радиомаяк работает. Приём».
Пауза. Лишь белый шум, ровный, скребущий слух, словно наждачная бумага. Он повторял позывной сигнал, переключая частоты, снова и снова. Пять минут, десять… Стена молчания оставалась непробиваемой. Он уже собрался выключить рацию, когда в наушниках, словно всплеск в тишине, возник голос: «Вас слышу. Рейс 173. Координаты приняты. Как ваше состояние?» Голос был женским, чётким, абсолютно невозмутимым — ни тени истерики, ни лишних слов, никакой театральности, лишь деловая отточенность. Но за этой безупречной деловитостью угадывалось нечто человеческое. Интонация не была холодной, в ней слышалось участие, неподдельная внимательность.
Он на мгновение зажмурился, пересел на ящик и снова заговорил, стараясь, чтобы голос не дрогнул: «Самочувствие нормальное. Повторяю координаты». Он вновь продиктовал цифры. Затем снова пауза. Шум на частоте будто выровнялся, и голос вернулся: «Вас поняла. У нас по линии вашего маршрута нелётная погода. Пилоты не смогут вылететь, пока не появится окно. Оставайтесь на месте. Не отходите далеко от места падения. Вас услышали, Алексей. Вы не один. Поняли?» Он замер, а потом кивнул, хотя понимал, что она не видит. «Принял. Диспетчер, как вас зовут?»
Ответ пришёл не сразу. В наушниках снова воцарился фон, лёгкий треск, и тогда прозвучал всё тот же спокойный голос: «Это не по протоколу, но, если вам так удобнее, можете звать меня Марина». Марина. Имя простое, не режущее слух, без всяких излишеств. В нём не было ничего примечательного. И в этом заключалась его сила. Не вычурная Марго, не строгая Марина Сергеевна. Просто Марина.
«Принято, Марина», — отозвался он и после короткой паузы добавил: «Рад вас слышать. Уже начал сомневаться, что вообще кто-то ответит».
«Мы получили сигнал с вашего аварийного маячка. Вам повезло, что он уцелел», — сказала она. «Обычно от них толку мало».
«Это ещё мягко сказано», — он горько усмехнулся.
«Как давно вы летаете, Алексей?» — спросила Марина.
«Два года в небе, большую часть времени — здесь, в этих краях. Не думал, что когда-нибудь буду сидеть у разбитого борта и ждать спасения. Обычно всё наоборот».
«Сейчас ваш поиск в приоритете. Мы вывезем вас оттуда, как только появится возможность. Пока не пришлют эвакуацию, оставайтесь на месте. Постарайтесь не растрачивать силы. На выживание уходит больше энергии, чем кажется».
Её голос не менялся — ровный, точный, без тени снисходительности, но и без душащего автоматизма. И в этой ровности вдруг проскользнула едва уловимая нить — тёплая, живая, искренняя, словно рукопожатие, переданное сквозь эфир.
«Марина, — сказал он после паузы, — спасибо».
«За что?»
«Просто спасибо».
Он выключил передатчик и медленно снял наушники. Тишина обрушилась на него мгновенно, но теперь она уже не казалась такой беспросветной и гнетущей. Он сидел на корточках, глядя на искореженный корпус вертолёта, и вдруг заметил, как оглушительно гудят уши. Перегрузка от голосов, от реальности, от того, что его наконец-то услышали.
Позже он открыл потрёпанный блокнот, записал координаты, дату, а потом, задумавшись, вывел на полях: «Вы не один. Поняли?» И перечитал эти слова несколько раз, прежде чем закрыть страницу.
Дни стали сливаться в однообразную серую ленту. Он вёл их отсчёт, делая пометки в том же блокноте. Сначала аккуратно, строчка за строчкой, потом — как попало. Время перестало делиться на утро, обед и вечер. Теперь было просто светло или темно, жарко или невозможно дышать. Порой даже не верилось, что день снова подходит к концу. Казалось, предыдущий толком и не начинался.
Алексей понял: если не ввести жёсткий порядок, крыша съедет. Не в первый же день, но начнётся с мелочей. Сначала потеряется ощущение собственной нужности, потом уйдут привычки, а следом — и ориентация в реальности. Он выработал для себя рутину. Утром — скудный завтрак из сухпайка и вода, днём — недолгая прогулка по округе, вечером — костёр и сеанс связи. Эта связь была самой главной, она одна удерживала его. Общение с Мариной по расписанию, примерно в восемь вечера.
Ни до, ни после этого времени он рацию не включал. За эти дни их разговоры стали длиннее. Сегодня Марина вышла на связь первой: «Алексей, ты на линии? Приём».
«Слышу нормально. Как у вас?»
«Чисто. Фронт непогоды пока держится. У спасателей всё наготове, но рисковать не будут. Пока не ясно, когда появится окно. Держишься?»
«Пока на ногах. Это уже неплохо». Он сел на ящик и вытер лоб рукавом. «Комаров вроде меньше стало. Или я уже просто не чувствую их укусов».
«Ты их больше не замечаешь, потому что сам стал частью ландшафта».
Он коротко фыркнул. «Отлично. Стал элементом экосистемы. Осталось отрастить хвою и начать петь».
«Лучше не начинай. Я не смогу это развести», — рассмеялась она в ответ.
Между ними повисла пауза, но она не была неловкой. Напротив, это было молчание, в котором приятно было просто слушать тихое дыхание в эфире.
«Марина, — сказал он, прервав паузу, — а ты сколько работаешь в диспетчерской?»
«Чуть больше семи лет. Четыре из них — на этом участке. Северо-восточный сектор. Зона малой авиации».
«Звучит так, будто ты читаешь по бумажке».
«Просто много раз это объясняла. А ты вообще не устаёшь? Сидеть, слушать, ждать, все эти «принял», «подтверждаю» и «повтори координаты»?»
«Всё на автомате? А люди-то живые. Каждый — у себя в глуши, в своей «жопе мира», как говорят».
«Устаю, — просто согласилась она. — Но, знаешь, иногда один нормальный разговор делает весь день. Или ночь. Как сейчас».
Он чуть улыбнулся в темноте. «Значит, я сделал твой вечер?»
«Не льсти себе», — парировала она, и в её голосе вновь послышались нотки лёгкой улыбки.
Она замолкла на мгновение, но молчание её не было отрицанием. Он тоже ушёл в тишину, уставившись в живую плоть костра. На одно дыхание показалось, что её губы дрогнут, готовые излить новые слова, но их поглотил ровный, монотонный гул эфира. А я сижу здесь, у огня. Надо мной — беспросветная темень, ни единой звезды, ни малейшего просвета. И тишина вокруг такая густая, что от неё начинает звенеть в висках.
Разве не хочешь включить музыку? Ещё как хочется. Но в моей голове и так слишком много голосов. Если попытаться их заглушить, они, того гляди, проснутся и взвоют. — Прогремел он мрачно. — Жизнь у меня соответствующая. Снова пауза, повисшая между ними. Марина дышала спокойно и ровно, словно не замечая, как глубоко он погрузился в пучину собственных мыслей, или же просто давая ему время не возвращаться обратно сразу. «Алексей, — тихо, почти шёпотом, произнесла она, — ты не один. Я ведь здесь. Я знаю».
Он растерянно уставился на блик, дрожащий на отполированной поверхности лезвия ножа. Просто иногда этого знания недостаточно. Иногда ты понимаешь это умом, но не чувствуешь душой. «Будем говорить до тех пор, пока ты не почувствуешь». Он не ответил сразу. В этих простых словах заключалась такая бездна, что требовалось время, чтобы их вместить. А потом он просто выдохнул: «Спасибо». И ещё долго сидел после, вглядываясь в угасающее пламя, пока от костра не остались лишь багровые угли.
Потом залил их водой, поднялся на ноги, отряхнул с колен приставшую пыль. В кабине, прежде чем лечь, он открыл блокнот и сделал запись. *Сегодня она говорила не как диспетчер, а как живой человек. И я отвечал ей так же — не как пилот, не как человек в беде, а просто как я сам. Слова ложились неровно. Он переписал их с новой строки и оставил так. Утро встретило его глухой стеной.
Это был не совсем туман, скорее, воздух стал густым и тяжёлым, застывшим на месте. Жара пришла раньше солнца. Алексей проснулся весь в поту, с одеревеневшей шеей и тяжёлой, сосущей пустотой в груди, будто он только что прекратил долгий, изматывающий бег. Комары уже вились в воздухе, липкие и назойливые, словно сговорившись донельзя. Рядом с холодным кострищем валялась опрокинутая кружка, за ночь наполнившаяся до краёв росой. Он с силой выругался, поднялся, окинул взглядом лагерь. Всё оставалось на своих местах.
Он плеснул в лицо немного воды, остатки выпил. Подумал, что пора бы отыскать источник. Шёл по лесу неспешно, его ноги тонули в зелёной чаще, будто в плотной, влажной ткани, и каждое движение давалось с усилием, сквозь невидимое сопротивление. Под ногами хрустело и чавкало от сырости, но воды не было — лишь влажный, душный пар. Спустя час он натолкнулся на старую стоянку. Не искал её, она просто возникла на его пути, как призрак.
Полуистлевший брезент, сгнившая жердь, проржавевшая жестяная банка с дырой и старая кастрюля. Рядом — пень. Он медленно обошёл место кругом, ничего не трогая, потом присел на корточки, окидывая взглядом это запустение. Воздух вокруг был мёртвым — не зловещим, не опасным, просто выдохшимся, как место, где когда-то жили, а потом уехали. Или не уехали — это уже не имело значения. Лес впереди стоял сплошной стеной. Возвращался он назад по другой тропе. В лагерь добрался уже ближе к полудню. Солнце безжалостно выжигало верхушки деревьев.
Он сел в тени и замер, долгое время не двигаясь. Алексей открыл блокнот, набросал эскиз брошенной стоянки — просто чтобы занять чем-то руки. Писать по сути было нечего. Отметил: «Воды мало». И всё. Рация ожила примерно в час. Он включил её минут за десять до назначенного времени и ждал. Не как спасения, а как единственного события, которое должно случиться несомненно.
«Алексей, на связи?» — спросила Марина. «Да, слышу. День? Жаркий и бесполезный. Ходил на юго-запад, наткнулся на старую стоянку. Всё в клочьях. Старое костровище, мусор, брезент на ветке. Ни капли воды». Пауза. В эфире чуть слышно пошипывало. «Устал. Есть немного, но не от дороги. Просто… противно на всё это смотреть. Словно на обломки самого себя».
«Это нормально?» «Да нет, конечно, ненормально!» — воскликнул Алексей. «До чего же всё это надоело! День за днём, а всё одно и то же. Гул, жара, ни одного человеческого лица. И ты не в счёт». «Почему?» — удивилась Марина. «Потому что тебя нет рядом. Ты — в наушниках, всего лишь голос. Ты не можешь принести воды или дать пощёчину, если я начну сходить с ума. Всё, что ты можешь, — это говорить. И это… всё равно лучше, чем полная тишина».
Он резко, слишком резко выдохнул. Рука сама потянулась выключить рацию. Перешёл он грань или только почудилось? Марина ответила не сразу. И когда заговорила, голос её был ровным — без обиды, но и без дешёвых утешений. «Ты прав. Меня нет рядом. И воды я не принесу. Но я здесь. И если не хочешь сейчас говорить — скажи, не буду держать». Он сжал кулаки и молчал секунд десять. «Я не об этом… Я и сам не знаю, о чём. Я рад, что ты есть, и в то же время злюсь, что ты — просто голос в наушниках».
«Значит, я всё же лучше, чем тишина». «Намного». Пауза. Потом она сказала: «Мне тоже легче, когда ты на линии. У меня тут пять мониторов: карты, списки… и ни одной живой души. А ты хоть ругаешься». Он слабо улыбнулся. Глаза при этом оставались пустыми. «Извини, накатило». «Всё в порядке, Алексей. Завтра исследуешь окрестности. Наверное, хуже не станет. Ты держишься, — твёрдо сказала она. — Это заметно». Он хотел ответить «не знаю», но вместо этого сказал: «До завтра». И отключил рацию.
Её голос ещё звучал у него в ушах. Не сами слова, а их интонация, тембр. Спокойный, тёплый, будто бы говорил не диспетчер, а кто-то из той, другой жизни. Той, где есть уютная кухня, плитка на столе, окно, утро и человек напротив. Он просидел ещё минут десять, потом снова открыл блокнот и вывел одну-единственную строку: *Иногда я её ненавижу, но если связь прервётся, меня раздавит.
Он проснулся в кромешной тьме, так и не поняв, что именно вырвало его из сна. Ни вспышки, ни резкого звука. Лишь внезапное, острое и неприятное ощущение, что вокруг что-то не так.
Двигался он осторожно, почти бесшумно. Рядом лежал нож, привычно воткнутый рукояткой вверх в щель между обшивкой и ящиком. Рука сама нащупала его на ощупь. Он прислушался. Снаружи был тёплый, летний, обычный лес. Треск кузнечиков, хруст ветки где-то вдали, редкий шелест листвы — ничего пугающего, ничего аномального. Всё, как всегда. Но чувство тревоги не отпускало. Оно засело глубоко в затылке, давило изнутри, подтачивало его. Алексей тяжело выдохнул, сел, уставившись в тёмный проём, где отсвет давно угасшего костра едва цеплялся за землю.
Он не верил ни во что потустороннее. Ни в чертовщину, ни в чудеса, ни в мистику. За его плечами — армия, гражданские рейсы, поисково-спасательные операции. Он знал, как мозг ломается от изоляции, читал об этом, слышал, видел. Он знал, что у человека есть предел — не физический, а внутренний, за которым реальность теряет свои чёткие очертания. И всё же…
Минут через десять он снова лёг. Уснул рывком, будто его выключили, а утром почти не помнил, почему прошлой ночью был на взводе. Записал в блокноте: «Проснулся без причины, ощущение чужого присутствия», — и тут же перечеркнул написанное. Не хотел оставлять это как зафиксированный факт. Я бы стёр это из памяти, если бы была такая возможность.
День был мутным, бессильным. Даже звук консервного ножа, стук по борту, даже собственный голос, когда он говорил вслух сам с собой, — всё казалось чужим и раздражающим. С трудом развёл костёр. Он дымил, шипел и не хотел разгораться. Мошкара лезла в глаза, в уши, в рот. Он сорвался, ударил ногой по ящику, выругался так громко и отчаянно, что сам же и замолк после этого, прислушиваясь к наступившей тишине. До самого вечера он провалялся в тени, почти не двигаясь. Рацию включил позже обычного.
Сел, накинул наушники и молчал. Голос Марины прозвучал чётко, без помех. «Алексей, приём». Он отозвался не сразу, собрался с мыслями, поднял голову и нажал кнопку. «Я здесь. Всё нормально». «Да, день выдался каким-то мутным. Не спалось, просыпался. Вроде ничего не случилось, но остался тяжёлый осадок. Чувствовал, будто кто-то был рядом ночью, но никого нет. Мозги, наверное, шалят». «Это не новость. Изоляция бьёт не по голове, а по тому, что ты считаешь собою».
Он помолчал, подумав, что звучит это как цитата из учебника по психологии, но голос у неё был живой, без намёка на заумную нарочитость. «А у тебя бывает, Марина?» «Что именно?» «Чувство, что ты не одна, хотя вокруг — ни души». «Бывает. Особенно когда работаю в ночную смену, и вся башня гудит, словно улей. А ты в ней один». «Пять мониторов, тишина, фоном — переговоры по рации. И вдруг кажется, что кто-то стоит за спиной. Оборачиваешься — никого. И что ты делаешь?» «Включаю музыку. Или начинаю говорить сама с собой. А иногда просто слушаю, как гудит техника. Это помогает». «У тебя очень спокойный голос. Не скажешь, что ты думаешь о таком». «А что, по-твоему, должен делать диспетчер?» — она тихо усмехнулась.
Быть марионеткой, безмолвствовать, произносить лишь разрешенные коды — с такой ролью он явно ошибся адресом, попав на неподходящую Марину. И вот теперь она заливается открытым, вольным смехом. Он в ответ тоже улыбается — устало, но по-настоящему. Впервые за весь этот бесконечный день. «Похоже, у меня всё сплошь неправильное», — проносится у него в голове. — «И вертолет, и эта посадка, и лес проклятый, и даже ты, Марина. Всё кривое, всё наперекосяк». «Только не перегибай», — осаживает она его, и в голосе слышна стальная нить строгости.
«Ты держишься? Пусть тебя изнутри трясет мелкой дрожью, но ты всё еще здесь, на линии». Он вновь умолкает, проводя ладонью по влажному лбу. «Слушай, можно глупый вопрос?» — выдыхает он. «Попробуй», — разрешает она. «Ты… реальная?» В её голосе не промелькнуло ни капли удивления. «В каком смысле?» «Ты человек… или просто голос?» Пауза повисла короткая, но густая, осязаемая.
Она не стала возмущаться или обижаться. «Я диспетчер. Я на базе. Просто… становится странно, когда ты молчишь. Меня начинает колотить, будто мир вот-вот рассыплется на куски. Но стоит услышать тебя — и я снова понимаю, где я, кто я и зачем я. Это пугает», — признается Марина. «Да, это похоже на зависимость. Я за всю жизнь ни от кого не зависел, а теперь… а теперь я жду тебя, как преданный пес у двери». Долгая, тягучая тишина заполнила эфир.
Рация мягко гудела, словно старая пластинка. И тогда её голос стал тише, почти бесцветным, лишенным интонаций. «Я здесь. Пока ты жив, я на связи. Это независимость. Это — привязка. Такое бывает, когда человек остается в полном одиночестве. Это нормально. Ты не слабый. Ты просто живой». Он щелкнул тумблером, выключая рацию, но палец еще несколько секунд прижимал кнопку, не в силах отпустить, будто это последняя нить, что удерживала её рядом.
Перед сном он долго сидел у костра. Треск сучьев, едкий дым, слезящиеся глаза… Потом он открыл потрепанный блокнот и вывел: «Голос живой, но я не уверен, что за ним стоит человек». Утром Алексей проснулся от давящей духоты. Соленые струйки пота заливали лоб, на губах — привкус металла и пыли. Он сел, провел ладонями по лицу и долго молчал, уставившись в одну точку, не в силах собраться с мыслями. За последние дни тело стало вести себя как чужое, непослушное.
Руки не повиновались с первого раза, движения были ватными и замедленными, суставы ныли даже в состоянии покоя. Он выбрался из укрытия, и его тут же ударило в лицо горячим, спертым воздухом, густо наполненным назойливым жужжанием. Мошкара стояла сплошной, плотной стеной. Это уже даже не раздражало, а просто фиксировалось сознанием, как данность, вроде влажности или тени. Каша из банки не лезла в горло, он ел вяло, запивая теплой, неприятной водой. Её оставалось совсем немного.
Он запланировал дойти до южной низины, где, судя по рельефу, мог быть ручей. Но ноги шли тяжело и нехотя, и уже через час он развернулся обратно. Не нашел ничего — лишь бурелом, скользкую от влаги траву, пару трухлявых, разваливающихся пней. Он поскользнулся, упал, поднялся — и сквозь стиснутые зубы вырывались матерные слова. Возникало стойкое ощущение, что всё вокруг ополчилось на него. Корни нарочно подставляются под ноги, сучья цепляются за плечи, а листья шуршат нарочито громко.
Даже воздух, казалось, был насыщен едким раздражением. Вернувшись в лагерь, он опустился на землю и просто уставился в почву под ногами. Ни мыслей, ни желания о чем-либо думать. В голове — звенящая, пугающая пустота. Шевелиться не хотелось категорически. Плечи зудели от укусов. В висках тяжело, мерно стучало, будто кто-то неспешно шагал по его черепу. Он пил воду мелкими, прерывистыми глотками, долго не вытирая мокрых губ, и лишь к вечеру почувствовал, что сознание понемногу возвращается. Солнце начало клониться к горизонту.
Его лучи скользили по самым макушкам деревьев, оставляя всё внизу в размытом, зыбком полумраке. Алексей сидел, прислонившись к обшивке вертолета, слушал, как потрескивает костер, и вдруг замер. Вдалеке, за зубчатой линией леса, на мгновение вспыхнул свет. Не ослепительный, не режущий глаза, а мягкий, словно отблеск от дальнего стекла или зажженной лампы. Но этот свет был здесь абсолютно неуместен.
Он знал эту местность наизусть. Ни окон, ни машин, ни турбаз. Никаких станций, троп, просек в той стороне не было и быть не могло — только глухая, нетронутая чащоба. Свет поймал взгляд на секунду, может, меньше, и растаял. И снова — лишь непроглядная тьма, тишина да треск костра. Он поднялся, как во сне. Сделал несколько неуверенных шагов в ту сторону, вглядываясь в сумрак. Ничего. Ни звука, ни движения.
Он медленно, почти машинально, оглянулся, вернулся и опустился на место, включая рацию. «Алексей, приём». Голос Марины прозвучал на удивление четко, будто она ждала. «Слышу», — буркнул он в ответ. «Всё в порядке?» — в её интонации проскользнула участливая нотка. «Вроде. Только вот… перед тем как связаться, видел свет. Там, за сопкой, на западе. Мягкий такой, бело-жёлтый. Моргнул — и нету». «Где именно?» «Примерно там, где склон уходит в низину, но далековато. Я рельеф помню, там ничего нет и быть не может. Только лес». Пауза. Затем её голос стал чуть тише и мягче. «Алексей, ты, наверное, очень устал. Глаза имеют свойство дорисовывать лишнее. Бывает. От случайного блика до фантома — один шаг». «Да знаю я», — ответил он, и в голосе прорвалось раздражение. «Просто… странно. Он был… настоящим. Похож на свет фонаря. Не мигал, не расплывался, устойчивый». «Поняла. Но, пожалуйста, не ходи туда. Сейчас это не поможет. Если захочешь, утром, на свежую голову, посмотришь ещё раз. Но не сейчас». Он провел рукой по лицу, смахивая усталость. «Не пойду. Я в адеквате, Марина. Просто… Я здесь один. И если что-то вижу, то сказать об этом могу только тебе». «И ты правильно делаешь, что говоришь», — это прозвучало почти ласково. «Я здесь. Пока ты на связи, я здесь».
«Ты думаешь, я схожу с ума?» — спросил он, вслушиваясь в тишину эфира. «Я думаю, ты живой человек, оказавшийся в нечеловеческих условиях. Видеть лишнее, слышать то, чего нет — это не безумие. Это твой мозг, который цепляется за любую соломинку, лишь бы удержать тебя в реальности». «Тогда у меня для тебя плохие новости», — горько усмехнулся Алексей. «С каждым днем он держится всё хуже». «Значит, будем держаться вдвоем», — твёрдо уверила его Марина.
«Марина, а ты вообще спишь?» — он решил резко сменить тему. «Когда получается». Алексей не понял, прозвучала ли в этом шутка. «Спасаюсь кофе и силой привычки». «Скажи мне… если бы этот свет, который я видел, был сигналом… но не от людей… ты бы мне сказала?» Алексей и сам не понял, зачем задал этот странный вопрос, но, к своему удивлению, она ответила абсолютно серьёзно.
«Я скажу тебе, если узнаю, что он был реальным. А пока… пока это просто точка в твоём сознании». Чуть позже он сделал запись в блокноте: «Свет без источника. Не случайный. Похож на фонарь. Секунда. Беззвучно. Марина сказала не ходить. И я ей поверил». Он снова посмотрел в ту сторону. За стеной деревьев стояла тьма — густая, почти липкая. Потом встал, зашел в вертолет и пристроился у борта, стараясь уснуть.
Уснуть оказалось трудно. Перед внутренним взором всё ещё стояло то светлое пятно, отметина в памяти, где что-то было, но ничего не должно было быть. Он проснулся резко, даже не открывая глаз. Сначала на него навалилась тишина — особая, липкая, давящая, непохожая на ту, к которой он привык. Потом он почувствовал ровный, глухой стук пульса в ушах. Казалось, всё его тело превратилось в одно большое ухо, прислушивающееся не к внешним звукам, а к самому себе, к шуму собственной крови.
Алексей лежал не двигаясь, пытаясь ухватить ускользающее ощущение. Что-то во сне было не так. Обрывки чужих фраз, незнакомые голоса, чьё-то дыхание совсем рядом. Он не мог вспомнить ни единого слова, но чувство присутствия кого-то чужого не отпускало. Он открыл глаза. Знакомый запах старого масла, пыли и въевшегося в обшивку пота. Всё было на своих местах. Но тревожное чувство не исчезало.
Он протянул руку и посмотрел на свою ладонь — она мелко дрожала. Почти незаметно, но неумолимо. Он поднялся, сделал обход, открыл все ящики — всё лежало так, как было. Ничего не тронуто. Ни зверь, ни человек сюда не наведывались, и всё равно казалось, что всё перебрали чужие руки. До самого обеда он не мог заставить себя поесть, только пил, бесцельно ходил по кругу, сидел на корточках у холодного кострища. Разводить огонь не хотелось.
Его стало тошнить от треска сучьев, от запаха гари и углей. Он пытался читать старый дневник, пожелтевшие журналы, валявшиеся под сиденьем, казалось, целую вечность, даже инструкцию на упаковке от обезболивающего. Ни одна строчка не хочет укладываться в голове. В какой-то момент он взял блокнот, открыл на вчерашней записи и не узнал собственного почерка, хотя отлично помнил сам момент, когда это писал. Алексей перечитал: «Марина сказала не ходить, и я ей поверил». Он помнил, что писал именно это. Точнее, помнил сам факт: сидел у костра, слушал лес, водил ручкой по бумаге. Но буквы вышли другими, не его. Он перевернул страницу — и там было ещё страннее. Там красовалась фраза, которой он не мог написать ни при каких обстоятельствах: «Если она не ответит, я буду говорить сам». Он захлопнул блокнот, потом снова открыл его, проверяя последнюю запись. Почерк сбивался с привычного ритма, казался чужим, поддельным, словно кто-то посторонний старательно изображал его руку.
Он резко поднялся и зашагал прочь от вертолета, вглубь леса. Дойдя до поваленного бурей дерева, развернулся и так же стремительно вернулся назад, его дыхание было тяжелым и прерывистым. Сердце колотилось в груди, словно загнанный мотор, готовый сорваться с креплений. Он рухнул на землю, вырвал из блокнота страницу, швырнул ее под ноги, затем другую. На третьей он замер — там оставалось что-то сокровенное, личное. Не хватило духу так поступить с этими словами, но через мгновение и они полетели в пыль. Вернувшись в кабину, он уставился на рацию. Включать ее не было сил. Его точило сомнение.
Не в Марине — в себе. Кто здесь теряет рассудок? Он? Или тот, кто должен был прийти ему на смену в следующем сеансе связи? А может, никто? Что, если все эти дни он вел этот бесконечный диалог с самим собой в пустоте? Он присел, сомкнул веки, прислушался. Рядом молчала рация, за спиной стоял лес, а внутри его тела гудела навязчивая дрожь, словно лютый мороз, въевшийся в самые кости, который не вытряхнуть.
С наступлением вечера он все же преодолел себя, включил аппарат, опустился на сиденье, надел наушники и замер в ожидании. В эфире шипело ничто. Минуты ползли, рождая лишь гнетущую тишину. Он снова подал позывной. И еще, и еще — в ответ лишь мертвый белый шум. Он просидел так долго, его взгляд остекленел, он не выключал рацию, не пытался больше звать, просто сидел и вслушивался в эту пустоту. А потом резко, почти отчаянно, нажал кнопку. «Марина, если ты есть… скажи что-нибудь. Хоть одно слово».
Ответа не последовало. Он медленно снял наушники, положил их рядом и смотрел на рацию, как смотрят на оборвавшуюся нить, что была единственной связью с жизнью. Когда окончательно стемнело, он попытался забыться сном, но просыпался от собственного прерывистого дыхания и давящего чувства, что что-то не так. Словно за тонкой обшивкой вертолета кто-то стоял — беззвучный, не дышащий, просто присутствующий, как неоспоримый факт. На рассвете он снова щелкнул тумблером.
Шум был слабым, но ровным и непрекращающимся. Никто не приходил — ни проблеска света, ни звука шагов. Лишь тишина, которая уже не казалась тишиной, а была наполнена собственным, незримым смыслом. Неделя промелькнула без единого слова. В приступе ярости, рожденной от безысходности, он разнес рацию камнем, а потом уже было все равно и на сам камень. Каждый новый день начинался одинаково: с палящего зноя, назойливого комариного воя и давящей головной боли. Иногда он уходил за пределы лагеря, просто чтобы двигаться. Ровный ритм шагов хоть ненадолго усмирял то, что гнездилось и шевелилось в его сознании.
Возвращался он изможденным, со спиной, липкой от пота, и пустым, выцветшим взглядом. Припасов оставалось все меньше, вода почти иссякла. Однажды хлынул сильный ливень, и Алексей, словно одержимый, собирал драгоценную влагу во все, что могло ее вместить. Он давно потерял счет дням. Лес вокруг будто выцвел, потерял краски. Он был уже не зеленым и не живым, а просто безликой массой. Лиственная тьма без свойств, без запаха. Тайга не была враждебной — она была глухой, как стены, что не дают ответа.
Он перестал говорить даже мысленно. Раньше иногда бормотал что-то себе под нос — короткие фразы, ругательства, слова ободрения. Теперь и это ушло. По ночам почти не спал. Порой ему чудился голос, который шептал что-то совсем рядом, почти у самого уха. Разобрать слова было невозможно. Он просыпался с дрожью, затаив дыхание, и прислушивался. Но лес дышал ровно и спокойно.
Ни единого звука, ни шага. В одно утро он резко открыл глаза и обнаружил себя сидящим в пилотском кресле. Алексей не помнил, как здесь оказался. Вроде бы вчера, как всегда, улегся в спальник. Неужели его начали посещать приступы лунатизма? С трудом выбравшись из кабины, он, покачиваясь, вышел на поляну. И не узнал ничего вокруг.
Не было ни кострища, ни обломков разбитой рации, ни следов, которые неизбежно должны были остаться от его жизни здесь за эти недели. Алексей бессильно помотал головой и опустился на выжженную траву. Похоже, он окончательно лишился рассудка. И вдруг он услышал гул. Сначала низкий, едва различимый, затем нарастающий, все ближе. Ритмичный, до боли знакомый, по‑земному надёжный гул лопастей. Он не сразу поверил. Металлический корпус вертолета блеснул над верхушками деревьев.
Он замахал руками, закричал, сорвал голос до хрипоты, и на губах выступил солоноватый привкус крови. Когда винтокрылая машина застыла над поляной, он стоял посреди выжженного круга, пыльного, раскаленного, без единой тени. Люди в форме МЧС спрыгнули на землю. Алексей сидел, прижав ладони к ушам. Все внутри дрожало — и не от внешнего гула. «Живой», — произнес подошедший спасатель. Алексей вяло кивнул.
«Как зовут?» — спросил мужчина, присев рядом на корточки. «Алексей Рогожин», — с трудом выговорил он, язык заплетался. «Помощь здесь! Ты молодец, Лёха, мы тебя вытащим». Он не сразу понял, что обращаются именно к нему. Смотрел на спасателя и замечал что‑то неуловимо нескладное, какую‑то недостающую деталь.
Никакой рации, ни единого вопроса о связи, ни малейшего упоминания о ней. «Где Марина?» — просипел он. Мужчина удивленно приподнял бровь. «Какая Марина?» — «Диспетчер. Я с ней разговаривал каждую ночь. Она…» Он замолк. Сам почувствовал, насколько нелепо и призрачно звучат эти слова на фоне рева двигателя, среди суетящихся людей, аптечек, плотной, осязаемой реальности, которая не шепчет, не исчезает и не меняет голос.
«Алексей, — спокойно, но твердо сказал спасатель, — ты тут был один. Насчет связи… тут все сложно. Мы тебя обнаружили по аварийному маяку. Редкий случай, когда он сработал. У тебя сотрясение, сильное истощение, обезвоживание. Когда наш борт зашел на круг, ты лежал в кабине без сознания. Потом мы увидели, что ты выбрался». «Сколько я здесь?» — Алексей с трудом ворочал онемевшим языком.
«Чуть больше двух дней», — ответил спасатель. Двух дней. Алексей пошатнулся и рухнул бы наземь, если бы крепкие руки не подхватили его. «Не может быть… прошло больше двух недель». «У тебя серьезная травма, — мягко, но настойчиво взял его под руку спасатель и повел к вертолёту. — Сотрясение дает такие провалы». Как он мог пролежать без памяти? Почему прошло всего два дня? Он же разговаривал днями, неделями, слушал, ждал, смеялся, злился. Он не был один. С ним была Марина.
Когда его усадили в кресло и машина, взревев, оторвалась от земли, он нащупал в нагрудном кармане небольшой, сложенный вчетверо листок из блокнота. Слова были четкими, аккуратными, но почерк — не его. Он прочитал: «Ты справился. Спасибо, что слушал меня». Он не заплакал и не улыбнулся. Просто прижал хрустящую бумагу к груди, закрыл глаза и больше ни о чем не спрашивал.
В госпитале было тихо. Пахло хлоркой, пластиком и старой штукатуркой. Узкие окна не открывали вида ни на что, кроме серого неба и тополей, стоящих вплотную к стенам. Он окончательно пришел в себя на пятые сутки, открыл глаза, уставился в потолок, несколько раз моргнул. Ни одного знакомого предмета, ни одного звука, который имел бы к нему отношение. Даже собственное тело казалось чужим.
Руки отечные, ногти с серым налетом, губы в трещинах. Доктор был немногословен. Он сказал, что если бы тот пролежал ещё сутки, его уже нельзя было бы спасти с такой черепно‑мозговой травмой. Алексей кивнул. Без удивления, без благодарности. Просто принял к сведению. Значит, повезло. Первые дни он ел через силу, не от отвращения, а от полного равнодушия. Любая пища казалась одинаковой — теплой, безвкусной, как размоченный картон. Пил много, жадно. Организм требовал влаги, словно высох каждый сустав, каждая клеточка. Потом потянуло на соленое. Врач не запрещал, сказал лишь: «Организм сам знает, что ему нужно».
Воспоминания о том, что случилось после падения, возвращались обрывками, не в хронологическом порядке. Сначала — голос. Потом — костер, свет за сопкой… и затем — тишина. Последним всплывал клочок бумаги в кармане. Все остальное повисло где-то в пустоте, без опоры и связи.
Он пытался выстроить события в цепь, но память не подчинялась. Словно обрывки чужой жизни прилипли к нему и теперь не отклеивались. Никто не расспрашивал его о пережитом. Ни спасатели, ни медперсонал, ни те, кто заполнял бумаги. Он дал краткие, сухие показания: упал, запустил маяк, был без сознания. Этого оказалось достаточно.
Никому не был нужен голос в эфире, который слышал только он. Никому не была интересна женщина, существовавшая, возможно, лишь в его воспаленном сознании. О ней он не проронил ни слова.
Состояние стабилизировалось к третьей неделе. Он начал вставать, делать первые неуверенные круги по палате, потом — по длинному больничному коридору. Через месяц его выписали. Врач пожал ему руку и сказал: «Держитесь. Организм выкарабкался. Остальное — дело времени».
Он молча кивнул, облачился в принесенную одежду, взял свой нехитрый скарб: пакет с пожитками, потрепанный блокнот, куртку и сложенный вдвое лист. Разворачивать бумагу не было нужды — он знал наизусть каждую черточку, каждую букву тех слов. После госпиталя дорога в небо для него не была мгновенной. Его не подталкивали, не отстраняли официально — просто дали время, оформив тот самый, положенный по закону, больничный с его реабилитационным затишьем. Дома он провел две недели, почти не переступая порога, живя в глухой, добровольной изоляции.
Уже в первый вечер он включил старую рацию, доставшуюся еще от деда, и поймал ту самую частоту, где когда-то вибрировал звук ее голоса. Но в ответ лился лишь шум — белый, густой, неровный, как дыхание спящего гиганта. Где-то на его фоне пробивались отголоски дальних каналов, глухие обрывки чужих разговоров, но ее — не было. С тех пор он садился у приемника каждый вечер, уже по привычке, не ожидая ответа, а просто вслушиваясь в этот шум, как прислушиваются к шелесту тайги или к журчанию воды, что точит камень. На работе его восстановили.
Он прошел все проверки, снова оказался в знакомой кабине. Первый полет был недолгим; он оторвался от земли вместе с инструктором и не почувствовал ни страха, ни внутреннего сопротивления. Лишь та тяжесть, что скопилась в нем за последние недели, поднялась вместе с ним — выше вершин деревьев, выше самых легких облаков. Коллеги не докучали расспросами. Те, кто что-то знал, держались на почтительной дистанции. Их уважение выражалось не словами, а этим тактичным, понимающим молчанием.
Он больше не шутил, не рассказывал былых баек, не делился пережитым. Он просто работал. Каждый новый полет был для него точкой отсчета, шагом вперед. А каждая посадка — возвращением в реальность, ту, где все ясно и определенно, где из пустоты не рождаются призрачные голоса. По вечерам, возвращаясь домой, когда город за окном погружался в сонную оцепенность, он снова включал приемник. На искомой частоте — все те же помехи, все та же невнятная каша эфира. Ни единого слова. Даже намека на дыхание.
И все же раз за разом он неподвижно сидел перед мерцающей аппаратурой, жаждая не конкретного звука, а самого ощущения этого состояния — того, что ты не один, что где-то там, в безбрежном эфире, кто-то есть. Не обязательно реальный, не обязательно человек. Просто кто-то, кто знает, что ты слушаешь. Так и текли недели, без кульминаций и внезапных ответов, в однообразном ритме.
Остался лишь тот листок, мятый, пожелтевший от времени, с словами, выведенными чужой рукой: «Ты справился».
#Выживание #Тайга #АварийнаяПосадка #РеальнаяИстория #Мистика #Вертолет #Необъяснимо #Диспетчер #ПсихологическийТриллер #ОснованоНаРеальныхСобытиях #истории #рассказы #животные