Было это в те давние, сумеречные годы, что наступили сразу после Великой Отечественной войны. Жил я тогда в деревне Виркола Пинежского района. Время стояло тяжелое, беспощадное. От голода вымирали целыми деревнями. Плюс ко всему, колхоз ежегодно требовал сдачи урожая, несмотря на то, что у самих ничего не оставалось. Поборы были бешеными, особенно для наших скудных северных широт. На крохотном участке и норму-то не вырастишь, а тебе твердят: займи у соседей, отдай в залог избу, но положенное — сдай в колхоз, и всё тут. Как ни пытались мы выкрутиться, ничего не получалось. Пришлось переходить на подножный корм: траву, коренья, грибы. Воровать никто и не думал — сразу донесут кому надо, увезут, и поминай как звали.
К весне сорок седьмого стало совсем невыносимо, а тут еще и норму подняли. За полгода в нашей деревне людей умерло больше, чем за предыдущие два. Многие пытались перебраться в другие места, но не тут-то было: их отлавливали и увозили в неизвестном направлении.
Отец наш, Андрей, почитай, один из всех деревенских мужиков живым с войны вернулся. Да и то — раненый, сильно прихрамывал на правую ногу. Работал он механизатором на МТС, а по совместительству и лесником. Участок ему достался один из самых отдаленных — верст сорок от нашей деревни. Но выживать как-то надо было.
Смекнул как-то отец, собрал нас всех за общим столом и выложил свою задумку. Дело было в середине ноября. Колхозные работы подходили к концу, да и машин на МТС много ремонтировать не приходилось — почти все работали исправно. Решил отец начать заготовку дров на зиму, а заодно и свой план осуществить.
Целых полмесяца он просидел в избе, чиня топоры и пилы, да новые мастеря. А в начале декабря взял всех нас, пятерых — столько он нас и народил, — и в лес, на свой участок. Выбрав сухое, ровное место в самой глубине участка, принялись мы заготавливать дрова. Работали всю зиму, в основном по вечерам. Тяжело приходилось. Отец в это время охотой промышлял, чтоб совсем с голоду не помереть. Как только мог по темноте ночной охотиться — никому неведомо. Зрение, правда, он имел отменное, каждому бы такое. Поэтому ни разу не бывало, чтобы возвращался без добычи. Однажды даже какого-то неведомого зверька подстрелил. Никто не обратил на это внимания, все были настолько изголодавшиеся, что съели его в один присест. Помню только, что мясо было необычно мягкое и очень вкусное, почти белое.
Дров тогда мы заготовили на года четыре, если не больше, а вырубка превратилась в громадное, просторное поле. Когда растаял снег, ходили мы на это поле корчевать пни. Пешком, без отца — он и лошадь были тогда нужны в колхозе. Ночевать приходилось в избушке, примерно в километре от поля. Ночи тогда короткие стояли, светлые, задерживались мы допоздна. Я уставал сильно, так как был в семье старшим сыном — в тот год мне должно было исполниться шестнадцать, — поэтому засыпал моментально. Трое других братьев — четырнадцати, тринадцати и двенадцати лет — тоже работали много, потому ночами спали как убитые. Меньшой из нас, ему всего девять лет было, в основном оставался в избушке: топил печь, готовил обед, на воздухе почти не бывал, всё в четырех стенах. Поэтому ночами спал плохо, кричал часто. Бывало, разбудит нас среди ночи и на окно показывает — мерещилось ему что-то. Конечно, после дня, проведенного в угаре и беготне, мало ли что привидится, и не только ночью. Электричества в сорок восьмом году у нас в деревне еще не было, а тем более в отдаленной лесной избе. Мы на это особого внимания не обращали. Но в последнее время кошмары стали мучать его практически каждую ночь. В общем, спать он нам не давал, да и один в избушке оставаться боялся даже днем.
Как-то в июне приехал на лошади и отец, распахал уже выкорчеванную часть поля, которую мы должны были засадить привезенным откуда-то картофелем. Меньшого приходилось брать с собой. Пока мы корчевали остальную часть поля, он занимался посадкой картошки. Обед мы готовили прямо на поле. Брат словно повеселел, но ночами все равно спал плохо. Немного успокоился лишь тогда, когда мы нашли под лавкой кусок старой мешковины и стали ею закрывать окно на ночь.
Так прошел июнь и половина июля. Ночи потемнели, поэтому возвращаться в избушку стали раньше. Однажды ночью я проснулся от странного шороха. Меньшой не спал: он забился в угол на полати и пугливо косился на прикрытое тряпьем окно. Возле избушки кто-то ходил. Может, отец приехал? Дверь у нас запиралась плотно, на засов, но явно чувствовалось, что кто-то хочет ее открыть.
Я крикнул: «Отец?» — но в ответ мне повисла лишь гробовая тишина. Будить других братьев я не решился — они спали так крепко, сном праведных, вымотанные за день. Всю ночь я вглядывался в непроглядную темень за окном, но так ничего и не смог разглядеть. Наутро никому ничего не сказал, но меньшого тоже решил брать с собой на лесосеку. Как-то боязливо мне было оставлять его одного в избушке, не знаю даже почему. Да и работать в полную силу я не мог — все мысли терзались сомнениями и тягостными предчувствиями.
Шорохи продолжались каждую ночь, и каждую ночь мы с братом не смыкали глаз. Выйти из избушки я не решался, к тому же у нас не было ружья. Наступил август, и ночи, как на зло, стали долгими и по-осеннему темными. Работа совсем не шла.
Как-то в конце месяца приехал отец. Я рассказал ему обо всем, но он лишь рассмеялся, сославшись на то, что мы сильно устаем и нам все мерещится. Еле-еле я упросил его оставить нам ружье и обойти на лошади избушку со всех сторон. Отец был, конечно, недоволен моими причудами, но просьбу все-таки выполнил.
На следующее утро он уехал вновь, оставив нас одних. Затем, правда, приезжал еще пару раз, но лишь за дровами для колхоза — ему обещали скостить норму. Странно, но после его визитов шорохи прекратились. Даже меньшой стал ночами спать спокойней, а поэтому и я немного успокоился, последовав примеру отца, и насторожился не сразу.
Вскоре на соседний участок приехали наши соседи. Избушка там давно пустовала. Днями мы помогали им корчевать лес, а ночами они приходили спать к нам, так как их собственная давно прохудилась, а наша была не только крепкой, но еще и просторной. Теперь ночевали мы вдевятером, и от этого мне стало спокойнее, а работа пошла веселее.
К концу августа нам удалось подремонтировать их избушку, и старший из них, Егор, решил впервые заночевать там. Остальные трое настолько привыкли ночевать у нас, что уходить не хотели, да и нам было с ними веселее. Ушел он еще днем. До избушки было всего шесть километров — по деревенским меркам это близко.
Но не завтра, не послезавтра он к нам не вернулся, хотя вроде бы обещал. Закончив дела, мы всей ватагой направились к той избушке. Когда подошли, я сразу почувствовал неладное. Дверь была распахнута настежь. Кликнув товарища, мы не получили ответа. Вошли внутрь — в избе все было перевернуто вверх дном, полати сломаны, окно выбито. Странно, но сапоги и фуфайка Егора были на месте, аккуратно сложены. Ничего не поняв, мы вернулись в нашу избу. Оставаться в той мне не хотелось — леденящее душу предчувствие сжимало сердце.
На следующее утро мы опять пришли к той избушке, но Егор так и не появился. Двое его братьев настояли на том, чтобы мы все заночевали там, поищем его вместе. Как я этому ни противился, ничего не вышло. Оставить их одних тоже совесть не позволяла. Пришлось оставаться всем. Мы кое-как восстановили сломанные полати, заколотили окно — ночи были уже холодные — и плотно закрыли дверь на засов.
Уснули все быстро, вымотанные тревогой. Только я один не смог сомкнуть глаз. Исчезновение Егора пугало меня. Если за ним и приехали, то почему избушка была оставлена в таком виде? Почему Егор оставил здесь свои вещи? Почему тогда никто не приехал в нашу избушку за остальными? Может, война началась? Егор был самым старшим из нас, девятерых, ему шел уже семнадцатый год.
Во второй половине ночи, когда все крепко спали, я услышал давно знакомый, леденящий душу шорох.
Кто-то подошел к избушке и принялся дергать дверь. Дверь была довольно хлипкой, и с каждым толчком она угрожающе вздрагивала. Я разбудил остальных, зажег керосинку, а сам взял в руки ружье. На всякий случай придвинул к самой двери лавку и поставил на нее тяжелый ушат с водой. Все были уже наготове, сжимая в белеющих от напряжения пальцах топоры.
Задвижка отчаянно задребезжала, вскоре она с треском лопнула, и дверь стала отворяться, с грохотом двигая на нас лавку. Ребята не растерялись и всей гурьбой навалились на нее, но ничего не получалось. Тот, кто был за дверью, оказался немыслимо сильнее нас. Вскоре в дверном проеме, озаренном тусклым светом керосинки, показалась громадная, обросшая темной шерстью рука. Ребята, к счастью, этого не заметили и продолжали упорно упираться в лавку, вернее, лавка продолжала неумолимо двигать их вглубь избы.
Я вскрикнул от неожиданности и случайно опрокинул на пол керосинку. В считанные минуты утепленная мхом избушка вспыхнула, как факел. Мы, ослепленные ужасом и дымом, не сразу кинулись к окну. В состоянии глубокого испуга ребята все еще продолжали упираться руками в лавку, хотя, как мне показалось, с другой стороны уже никого не было, и дверь, освободившись, плотно захлопнулась. Выскочив в окно, мы стояли возле полыхающей избы, боясь отойти от огня, который уже сковал нас своим жарким кольцом. Отступили лишь тогда, когда на востоке появились первые, бледные признаки зари. Но даже после этого мы еще долго молча стояли у пепелища, прислонившись друг к другу и сжимая в онемевших руках топоры.
И теперь стало все понятно. Что случилось с Егором. Точнее, не понятно ровным счетом ничего, кроме того, что его здесь больше нет.
Когда совсем рассвело, мы молча, как призраки, вернулись в нашу избушку. Работать на поле в этот день никто не стал. Я занялся сооружением второй, более надежной задвижки на двери, а ребята строгали деревянную решетку для окна. Надо было постараться как можно лучше обезопасить себя от этого... этого неизвестного. К счастью, окно нашей избушки было очень маленьким, даже таким подросткам, как мы, пролезть в него было абсолютно невозможно. Поэтому решетка, может быть, и была здесь лишней, но с приближением сумерек нас всех охватил панический, животный страх. Ребята упрашивали меня хотя бы зажечь свет, но я категорически отказался, сославшись на события прошлой ночи и последовавший пожар.
Для большей безопасности спать решили по очереди. К счастью, в избушке имелись деревянные механические часы в рабочем состоянии, что позволяло нам как-то разделять время. Так как нас осталось шестеро, не считая двоих младших, кому не исполнилось двенадцати, вахту решили нести в две смены по три человека. Один располагался ближе к окну, двое других — ближе к двери, держа наготове ружье и топоры. Может быть, это было делом глупым и бесполезным, но мы, до смерти напуганные прошедшими событиями, решили поступить именно так.
Ночь, как ни странно, протекала весьма спокойно. Но от этого было еще страшнее. Бдительность постепенно притуплялась, и многие уже попросту клевали носом, Мне приходилось постоянно будить и одергивать их, сурово отчитывая за сон на посту. Затем, поддавшись на уговоры и видя, как слипаются их глаза, я сократил численность ночной стражи до двух человек, исключив младшую половину. Безобразие стало меньше, но бдительность у окна, к сожалению, не прибавилась. Да и в принципе, что там можно было разглядеть в кромешной, непроглядной тьме?
Днем мы все дружно, почти не разговаривая, работали на поле. Поодиночке никто никуда не выходил. К началу сентября удалось раскорчевать почти половину вырубки. В общем, план, заданный отцом, мы выполнили. Другой уже моей затеей была перекладка дров. Целый день мы затратили на то, чтобы переложить часть поленниц вплотную к избушке, таким образом обложив ее практически с трех сторон. Во-первых, ночи стали холодными, поэтому дрова служили естественным утеплителем. Во-вторых, выходить за ними стало как-то ближе и, казалось, безопаснее.
Наступил сентябрь. Никаких особенных событий за эти две недели не произошло. Егор так и не появился. Да и отца тоже что-то долго не было. Днями мы работали на вырубке, а вечерами занимались благоустройством избушки, мало-помалу превращая ее в подобие крепости. Огородить со всех четырех сторон частоколом из жердей мы уже не успевали, но почти было успокоились, если бы не одно событие.
В одну из ночей я, как положено, нес вахту у двери. Часов в три оглушительный грохот оружейной пальбы разбудил всех. Казалось, что стреляли практически у самых стен избушки, из нескольких стволов одновременно. Минут через пять все стихло. Ещё через некоторое время около избушки послышались шаги, и в дверь постучали. Это был отец. Но он пришел не один — с тремя деревенскими мужиками, в одном из которых я признал своего соседа.
Оказалось, что в один из дней двое местных грибников, уйдя далеко в лес за груздями, забрались в самую чащобу и обнаружили окровавленные человеческие кости и разорванные лохмотья одежды. Это был Егор. В тот же день сосед, мой отец и один из местных лесников отправились на лошади на то место. Действительно, останки принадлежали Егору. Направляясь к избушке соседа, до которой оставалось не более двух километров, они обнаружили лишь пепелище. Тогда, до смерти перепуганные, они повернули к нашей избе. Стемнело. Не доходя до постройки каких-то четырехсот метров, с деревьев на них обрушилось нечто, напоминающее громадную обезьяну, и в несколько секунд разорвало лошадь на части. Обезумев от страха, отец, сосед и лесник принялись палить в это гигантское ощетинившееся чудовище. Они всадили в него по целой обойме, но так и не смогли убить — животное скрылось в лесу. К счастью, троица не пострадала.
Но теперь из-за этой отцовской затеи в августе погиб Егор, а теперь они потеряли и единственную лошадь, оставшись в глухой, далекой избушке без патронов и средства передвижения.
Весь остаток ночи отец, полный глухого, бессильного гнева, шатался с пустым ружьем вокруг избы. Сосед же, Иван, убитый горем, беззвучно ревел на полатях. Конечно, горю уже не поможешь, но все равно нужно было как-то исправлять сложившуюся ситуацию.
На следующее же утро мы с отцом начали сооружать картофельную яму возле избы. Другие находились рядом — отпускать их одних на поле никто не решился. Убитый горем сосед лежал на полатях в избе. Так прошла первая половина сентября. Когда яма была готова, мы принялись за уборку картофеля. Урожай превзошел наши ожидания — на выкорчеванном участке выросло почти четыреста ведер. «Теперь уж с голоду не умрем», — мрачно сказал отец.
Оставалась неделя до начала учебного года. Я был переведен уже в восьмой, последний класс. В нашей деревне в те времена учиться начинали примерно с двадцатых чисел сентября, а то и позднее — все были заняты на колхозных работах, даже учителя. В деревне нас, наверное, и не хватились бы лишь потому, что отец и сосед Иван вкалывали за четверых, находясь в почете, а также на дружеской ноге с председателем колхоза. Но нужно было как-то выбираться в деревню.
В один из дней мы решились и еще до рассвета, крадучись, как воры, покинули нашу укрепленную избушку. Вооружившись топорами и единственным теперь уже моим ружьем, мы тронулись в путь. Дорога, к нашему великому облегчению, прошла без всяких приключений, и поздно вечером, усталые и изможденные, мы прибыли в деревню.
Наступил 1949 год. Окончив школу летом, мне не удалось сразу вырваться в город, и я пошел учиться на токаря, а после — на сварщика. Устроился работать, но в родную деревню я так насовсем и не вернулся. Лето сорок девятого года мои братья, а также соседские ребята, провели в той самой избушке. Егора похоронили по-человечески. Отцу в колхозе за хорошую работу выдали новую лошадь, затем он и вовсе приобрел собственного коня.
Но в окрестностях избушки по-прежнему было неспокойно. Ночами спали не все, правда. Каждую неделю то отец, то сосед Иван наведывались туда, мою изгородь укрепили, ребят снабдили оружием. Но, несмотря на все это, зловещие шорохи слышались практически каждую ночь, иногда переходя в низкий, животный рев, от которого у братьев стыла в жилах кровь. Зимой 1950 года в лесу были найдены растерзанные тела двух местных жителей. Но деревенские так и не перестали ходить в лес — кормиться-то как-то надо.
Летом этого же года в деревню наконец-то провели электричество. Жена соседа родила двойню, переплюнув по числу детей нашу семью. Вырубка была распахана полностью, поэтому семья получила теперь почти семьсот ведер картофеля вместо прежних четырехсот. Правда, примеру отца из нашей деревни так никто последовать и не рискнул.
В пятьдесят первом году в город перебрался мой второй брат, в пятьдесят втором — третий, а также двое соседских ребят. В пятьдесят третьем умер Сталин, налоги поумерили, и жизнь в деревне понемногу начала налаживаться. Уже в пятьдесят четвертом из местных селян никто не голодал. Но, несмотря на это, отец не решался забросить нашу лесную делянку, эту немую свидетельницу и нашей беды, и нашего спасения.
В пятьдесят восьмом году в город перебрался мой последний, младший брат. Делянка, кормившая нас более десяти лет, была окончательно заброшена. Она осталась там, в глубине леса, вместе с его тишиной, его ужасами и его суровыми, но спасительными дарами.
******************************************************************************************
💖 Если хотите помочь развитию канала, можно:
✨ "Поддержать" — кнопка под рассказом
Спасибо, что вы со мной! Ваша помощь очень вдохновляет. 🫶
******************************************************************************************