Сентябрь на Урале выдался на редкость щедрым. Золотистая дымка мягкого солнца окутывала город, а под ногами шуршало ковром багряное кружево из кленовых листьев. Воздух, уже не летний, но еще не осенний, был свеж и прозрачен. Именно в такую погоду так приятно было сидеть на лавочке в перерыве, отложив мысли о работе.
Ульяна, загорелая и сияющая, с короткими, выбеленными под платину волосами, смотрела на эту красоту равнодушно. Она мысленно еще была там, под шумящими пальмами, где пахло морем и свободой.
«Представляешь, Ксюш, – томно произнесла она, поправляя складку на своем платье, – отдыхать – это не работать. Аксиома». Она сидела в офисе, развалившись на стуле и положив ногу на ногу, демонстрируя ровный шоколадный загар. Ее подруга Ксения, уставшая, с легкой завистью в глазах, слушала, разинув рот. Двое детей, муж-безработный – о таких поездках она могла только мечтать.
«Ну и как твой… Вова?» – осторожно спросила Ксения.
Ульяна усмехнулась: «Мой любовник? Старше меня на пятнадцать. Женат. А жена у него… – она сделала многозначительную паузу, – некрасива. Толста. Лет под пятьдесят. Но чертовски мудра, скажу я тебе. Прекрасно зная, что он гуляет, делает вид, что у них идеальная семья. Не хочет рушить свой мирок. Я её, хоть и не знаю, а понимаю. Она ему как родная стена – привычная, надежная, и за этой стеной так удобно грешить».
За обедом в дешевом кафе напротив, куда они вскоре направились, Ульяна продолжала хвастаться: «В феврале, говорит, опять в Таиланд махнем. Там в это время погода лучше всего!» Она вздохнула, глядя в окно на играющих детей. Ей не хотелось работать, душа еще парила где-то над океаном.
А в это время в своей крошечной часовой мастерской, будто игрушечной стеклянной будке, стоявшей в углу огромного магазина, Вова (Владимир Петрович для клиентов), с помощью лупы возился с хрупким механизмом старинных карманных часов. Место это досталось ему от отца, и он чувствовал себя здесь настоящим повелителем времени. Дверца была приоткрыта, впуская прохладу сентября.
«Здравствуйте, красавица! – с обаятельной ухмылкой обратился он к очередной клиентке. – Часики остановились? Ничего, мы их быстро на место поставим. Как и все на свете, у них тоже бывает кризис среднего возраста». Женщина улыбнулась. Он заигрывал со всеми, кто заходил в его будку – это был его маленький, ни к чему не обязывающий ритуал.
Вечером того же дня он звонил Ульяне. «Привезу тебе медку, домашнего, – говорил он в трубку, стоя на кухне своей дачи. – Сам качал».
На другом конце провода, лежа на огромном диване в своей «студии» на девятом этаже (первый взнос за которую дал он же), Ульяна брезгливо поморщилась: «Опять твой мед? Ладно, привози». Она положила трубку и оглядела уютный интерьер, купленный на деньги «того самого Вовы». «Если не я, так другая найдется, – успокаивала она свою совесть. – Он вечный двигатель, ему это нужно. А замуж за него? Нет уж, спасибо. Пусть его жена возится с его радикулитом и капризами».
На даче, в ста километрах от города, его жена, Лина, заканчивала раскладывать по банкам последний мед из фляги. Руки болели, в прооперированной ноге ныло.
«Володя, помоги донести эти банки в кладовку», – позвала она.
Из большой комнаты, с койки с мягкой периной донесся привычный стон: «Спина, Линусь, совсем развалилась, да и геморрой разыгрался! Ты уж сама, ты же знаешь, что работа у меня сидячая, от того и эти недуги...»
Женa молча вздохнула. Она помнила, как он с азартом завел пчел, как ходил на курсы, как гордился своими двумя флягами мёда. И она же помнила вес этих фляг. Тара – 7 килограммов, плюс 37 литров меда, а литр – это 1,4 кг. Она поднимала их одна, на пятый этаж, пока не почувствовала, как что-то щелкает и обрывается внутри. Искусственный сустав стал молчаливым памятником его «больной спине».
Она подошла к окну. Закат догорал над уральскими холмами, покрытыми уже желтеющей листвой. Тишина и покой. Она знала про его Ульяну, про других, наверняка. Но здесь, на даче, был ее мир, ее мед, ее тишина. Разрушать это ради скандала с вечным мальчишкой? Не стоит.
Как-то раз, приехав к ней на дачу посреди недели, Вова, глядя, как Лина аккуратно закручивает крышки, сказал с внезапной, непривычной искренностью: «Ты у меня, Лина, золото. Настоящее.».
Она посмотрела на него, и в ее глазах не было ни злобы, ни упрека, лишь усталая, всепонимающая грусть. «Я знаю, Володя. Я знаю. Иди, чай остывает».
Так и текли их жизни, словно стрелки в часах, которые чинил Владимир Петрович. Ульяна – в блеске тропиков и комфорте купленной квартиры. Лина – в тихом упорстве дачных забот и терпеливом ожидании. А сам часовщик, седеющий, неисправимый ходок, был верен им обеим по-своему. Одной – верностью привычного уюта и молчаливого договора. Другой – верностью азарта и щедрости, которую он мог себе позволить. И эта странная, перекошенная конструкция держалась на взаимной мудрости трех людей, каждый из которых получал в ней то, что хотел. Своеобразная верность, отточенная, как часовой механизм.
***