Вы когда-нибудь задумывались, какова вероятность выжить в лобовом столкновении двух истребителей на высоте в несколько тысяч метров? А если добавить сюда тот факт, что у пилота выбит глаз, фонарь кабины разбит, а самолет горит? Статистика здесь бессильна. Любой вменяемый эксперт скажет вам, что шансов нет. Но история — дама капризная, она плевать хотела на наши расчеты и таблицы вероятностей. В архивах иногда натыкаешься на такие дела, от которых волосы встают дыбом даже у меня, человека, перечитавшего тысячи наградных листов. Мы привыкли к образу героя-мученика, который идет на таран, чтобы погибнуть вместе с врагом. Это величественно, это трагично. Но сегодня я расскажу вам о человеке, который сломал эту систему об колено. Он превратил таран из акта самопожертвования в методичный, холодный и, черт возьми, многоразовый боевой прием.
Борис Ковзан. Запомните это имя, если еще не знали. Единственный в мире летчик, совершивший четыре воздушных тарана и оставшийся в живых. Четыре раза он использовал свой самолет как топор, и каждый раз умудрялся обмануть смерть. Это звучит как сценарий дешевого боевика, где у главного героя «чит-код» на бессмертие, но это суровая, грязная и кровавая реальность 1941–1942 годов.
Давайте сразу отбросим романтический флер. Ковзан не родился в шлеме и с парашютом. Обычный парень, 1922 года рождения, из Шахт, вырос в Бобруйске. Авиамоделизм, аэроклуб, Одесская школа пилотов — классическая биография для того поколения, большая часть которого сгорит в пламени войны. Он встретил войну девятнадцатилетним младшим лейтенантом. И встретил жестко. Представьте себе: июнь сорок первого, Бобруйск в руинах, в воздухе запах гари, который, кажется, пропитал саму кожу, а немецкие колонны прут к Березине, чувствуя полную безнаказанность. Наши аэродромы бомбят, многие самолеты даже не успевают взлететь. В такой обстановке быстро взрослеют. Или погибают. Ковзан выбрал первый вариант.
Его первый таран — это октябрь сорок первого, битва за Москву. Район Зарайска. Ковзан возвращается с задания, пустой, боекомплект расстрелян до железки. И тут — немецкий разведчик, «Мессершмитт-110». Уйти? Не в характере. И вот здесь начинается самое интересное. Обыватель думает, что таран — это просто со всей дури врезаться в противника. Как бы не так. Это высшая математика смерти. Нужно подойти вплотную, поймать момент и винтом, как циркулярной пилой, рубануть по хвостовому оперению. Чуть ошибся в расчетах — и винт разлетится в щепки вместе с твоим двигателем, и вы оба полетите вниз грудой металла. Ковзан сделал это ювелирно. Он срезал немцу хвост, сохранил управление своим «МиГом» и сел на поле у деревни Титово. Местный кузнец, представьте себе, выправил ему винт, и на следующий день Борис улетел к своим. В полку его уже, наверное, помянули, а он вернулся. На поврежденной машине.
Второй случай — февраль сорок второго, под Торжком. Снова пустые пулеметы, снова враг — на этот раз «Юнкерс-88». И снова тот же почерк. Он не просто бьет, он «разрезает» немецкий бомбардировщик, лишая его управления. «Юнкерс» в землю, Ковзан — на аэродром. Понимаете тенденцию? Он не камикадзе. Он профессионал, который использует самолет как последнее средство поражения, но при этом адски хочет жить и летать дальше. По фронту поползли слухи. Говорили, что Геринг якобы издал приказ не сближаться с «этими русскими психами». Конечно, документально мы такой приказ вряд ли найдем, это, скорее всего, фольклор, но дыма без огня не бывает. Немцы действительно боялись лобовых атак, потому что знали: у русских нервы могут оказаться крепче брони.
Июль сорок второго. Третий таран. Новгородчина. Бой с «Мессершмиттами». Ковзан спасает товарища, идет в лобовую, патронов нет. Удар плоскостью. Немец падает, Ковзан... сажает «Яка» на брюхо. Три тарана. Три посадки. Он возвращался на аэродром, как заговоренный. В этом есть какая-то мистическая наглость — трижды сыграть со смертью в рулетку и трижды выиграть.
Но удача — ресурс исчерпаемый. Четвертый раз стал для него адом.
Это было 13 августа 1942 года над Старой Руссой. Ла-5 (по другим данным — все тот же Як-1, в той неразберихе типы машин в документах путались) против группы «мессеров» и бомбардировщиков. Ситуация изначально проигрышная. Немцы поняли, что стрелять ему нечем, и начали играть в «кошки-мышки», расстреливая машину методично, как на полигоне. Пуля разбивает фонарь, попадает в голову, выбивает правый глаз. Вы можете представить себе боль? Кровь заливает лицо, обзор нулевой, самолет горит. Любой другой на его месте уже потерял бы сознание от болевого шока или дернул кольцо, если бы смог. Ковзан пошел в лобовую.
Это был уже не тот изящный «хирургический» разрез винтом, что раньше. Это был удар отчаяния. Два истребителя столкнулись нос к носу и разлетелись в пыль. Немец погиб мгновенно. Ковзана выбросило из кабины через разбитый фонарь. Парашют? Он сам потом не мог вспомнить, дергал кольцо или нет. Купол раскрылся не полностью, стропы спутались. Он падал с высоты нескольких километров, израненный, одноглазый, полумертвый. И упал в болото.
Знаете, я скептик. Я не верю в чудеса. Но то, что произошло дальше, объяснить рационально трудно. Мягкая трясина погасила удар. Его нашли крестьяне. Вытащили, спрятали от немцев — а территория была оккупирована. Спрятали буквально за минуты до прихода карателей. Полицаи поверили, что пилот утонул. «Русская грязь» его спасла. Через линию фронта к партизанам, потом самолетом в Москву. Десять месяцев в госпиталях. Десять месяцев боли и осознания, что небо для него закрыто.
И вот здесь начинается, пожалуй, самый главный подвиг Бориса Ковзана. Не в небе, а в кабинете медкомиссии. Представьте: 1943 год, перед врачами стоит двадцатиоднолетний парень. Герой Советского Союза. Без глаза. Шрамы по всему телу. Вердикт очевиден: списан. Не годен. Спасибо за службу, сынок, иди домой. В истребительной авиации бинокулярное зрение — это всё. Без него ты не чувствуешь дистанцию, ты не можешь прицелиться, ты не можешь нормально посадить машину.
Но Ковзан устроил им свой пятый таран. Он брал измором, он скандалил, он доказывал. Он дошел до главного врача ВВС. И, видимо, было в этом парне столько яростной жизненной силы, что система сдалась. Ему разрешили летать. «Без ограничений». С одним глазом. На истребителе. Вдумайтесь в это.
Он вернулся в строй. Сбивал самолеты. Довел счет своих побед до двадцати восьми. Конечно, той былой «молодецкой удали» поубавилось, на тараны он больше не ходил — дураков нет, лимит везения исчерпан. Но он воевал до самой Победы.
После войны он не успокоился. Освоил реактивные самолеты. Учил курсантов. Жил в Рязани, потом в Минске. Умер в 1985 году, прожив достойную, долгую жизнь.
Когда я читаю его биографию, меня не покидает одна мысль. Мы часто говорим о технике, о тактико-технических характеристиках «Яков» и «Мессеров», о стратегии фронтов. Но война — это, прежде всего, люди. Люди, сделанные из какого-то особого материала, секрет которого мы, кажется, утеряли. Ковзан не был фанатиком-смертником. Он любил жизнь до безумия. Именно эта жажда жизни и позволяла ему четыре раза превращать свой самолет в снаряд и выходить победителем.
Он показал, что даже когда у тебя кончились патроны, когда разбит мотор, когда ты ранен и ослеплен — ты все равно остаешься оружием. Пока у тебя есть воля. История Бориса Ковзана — это не просто глава в учебнике. Это напоминание всем нам: «безвыходная ситуация» — это просто термин, которым слабые оправдывают свою сдачу. А для таких, как Ковзан, это просто сигнал к атаке. Даже если придется бить винтом по хвосту.
---